|
Читайте также: |
«Как же он мог? Как?» – думала она, когда Бренни первый раз привел Мэвис домой. Она жила на главной улице города, над магазином; Мэвис никогда не выезжала из Гулуа и ни разу не открыла книгу с тех пор как ушла из школы. Сплетни, местные новости заполняли ее маленький ум, а желание позлословить обещало в будущем превратить ее в форменную мегеру. Лицо у нее было длинное и худое. «Она даже не симпатичная», – простонала Дели, разговаривая с Алексом по телефону (сыновья настояли, чтобы она завела телефон, если собирается жить одна). Алекс посмеялся и сказал, что тайна влечения – сложная штука, и, может быть, поэтому крепко сбитый Бренни нашел что-то необыкновенно привлекательное в худосочных чарах Мэвис. Но Дели имела в виду не это: она не могла понять, как Бренни мог выбрать в жены женщину, начисто лишенную душевной тонкости или умственной привлекательности. То же самое она чувствовала, когда Брентон сошелся с той вульгарной девицей из портовой пивной. Дели вынуждена была признать, что в характере Бренни есть какая-то грубоватая примитивность, чуждая ее натуре. Так что теперь, когда Гордон ушел в армию, ей было куда приятнее жить одной в своем маленьком коттедже.
Коттедж принадлежал ей, а права на «Филадельфию» она официально передала трем сыновьям (Мэг, когда вышла замуж, взяла свою часть деньгами). Алекс несколько лет не давал денег на содержание судна, кроме того, у него был хороший доход, поэтому он отказался от своей доли в пользу братьев. Таким образом, хозяйничал на «Филадельфии» Бренни, и Мэвис вовсю наводила там уют: повесила кружевные занавесочки, поставила плюшевые диванчики, положила вышитые дорожки на столы и расставила вереницы керамических уточек. Сначала Дели что-то предлагала, пытаясь исправить вкусы Мэвис, но в конце концов махнула рукой и с удовольствием предоставила ей полную свободу: Дели всегда была равнодушна к вещам.
Она пошла обратно к дюнам, легла на мягкий песок, ее взгляд бродил по длинной пустынной излучине берега, исчезающего в легкой завесе белой пены и брызг, срываемых ветром с яростно ревущих волн.
В несмолкаемом шуме прибоя таилось спокойствие, хотя, когда она жила далеко от океана, его отдаленный шум, доносившийся до нее тихими летними ночами, рождал лишь смутную тревогу. Здесь же все дышало покоем: и тихие озера, и протянувшееся на девяносто миль внутреннее море Куронга, и голоса морских птиц, и бесчисленные россыпи песчаных холмов, поросших жестким луговиком – приют черных змей.
Она искала именно это место. Подобно Старухе из сказания лубров, которая с помощью жезла и магической змеи сотворила реку Муррей, Дели подошла к концу своего пути; этот дикий и пустынный берег был домом ее души. В реве прибоя, в переменчивом шуме ветра ей слышался голос Старухи, напевающей во сне простую и вечную песню.
Испытывая чувство волнения, как перед большим приключением, Дели решила отправиться навестить Мэг на самолете. Самолет летел до Милдьюры, дальше ей предстояло ехать автобусом до Уэнтворта, а там на вокзале ее должен был встретить Огден. Это был долгий кружной путь, но все-таки он занимал меньше времени, чем если бы она добиралась автобусом.
Перед тем как уезжать, она привела в порядок все свои дела, написала названия и обозначила цены на уже законченные картины (теперь, когда к ней пришло признание, у нее не было проблем с продажей картин, но Дели предпочитала как можно дольше не расставаться с ними); написала письмо Гордону.
От Гордона, который был в учебном лагере, приходили веселые письма. Казалось, ему действительно нравится военная служба, потому что, как он писал, «все проблемы за тебя решены, и пока тело выполняет определенные движения, ум остается свободным». Гордон еще не участвовал в военных действиях, и Дели, вопреки всякой логике, была уверена, что он не погибнет, так же как она была странным образом убеждена, что самолет, на котором она летит первый раз в жизни, непременно разобьется.
Они взлетели в серых рассветных сумерках; сжав поручни кресла и покрывшись холодным потом, Дели мысленно прощалась с этим чудесным миром. Затем, когда напряжение от взлета спало, она с удивлением обнаружила, что самолет легко парит в воздухе. Невероятно! Дели почувствовала себя легче и стала смотреть на огромное кучевое облако впереди, чуть тронутое нежным розовым светом. Затем они оказались в самом сердце этого облака, серые пятна пропеллеров врезались в мерцающие розовые хлопья, вокруг них дышал голубой купол неба. Удивительно!
От такой красоты у Дели сжалось сердце и на глазах выступили слезы. Это в ее-то возрасте! Нет, она еще не готова уйти из этого мира.
Прижавшись к иллюминатору до боли во лбу, она следила, как они пересекли Муррей; где-то около Маннума, подумала она. Она смотрела на реку, темно-зеленой змеей извивающуюся по направлению к югу, на чуть заметно поблескивающие озера. Миновав Ренмарк, они опять полетели над рекой; памятные ей ивы остались позади, только виднелась внизу светло-нефритовая полоска реки, петляющей из стороны в сторону, да желтели островки чистого песка у излучин.
Так вот что видели орлы, кружась над ее пароходом в жаркий полдень! Лететь было бы чудесно, если бы ни вибрация, от которой дрожали стекла иллюминаторов. От шума у нее разболелась голова. И когда они приземлились, Дели с удовольствием пересела в автобус.
Ей не терпелось увидеть Вики, и она совсем не ожидала тех перемен, которые произошли с маленьким Чарли, превратившимся за восемнадцать месяцев из малосимпатичного крикуна в чудесного златокудрого малыша с ямочками на щечках, будто нарисованными бровями и длинными густыми ресницами, украсившими его небольшие карие глаза, унаследованные от Огдена, и сделавшими его похожим на маленькую голливудскую звезду.
Дели с трудом оторвала от него взгляд и повернулась, чтобы обнять Вики, которая наблюдала за ней с напряженным вниманием. Не трудно было догадаться, кто мамин любимец. В следующем году Вики должна была пойти учиться, – и Мэг вполголоса заметила, что она этому рада, потому что Вики стала «создавать проблемы», с ней теперь нелегко справляться; но все «проблемы» обнаружились в этом бесхитростном взгляде, брошенном на бабушку: что, она тоже очарована неизвестно откуда появившимся братцем?
Поцеловав Чарли и Мэг, Дели взяла девочку за руку и повернулась ко всем спиной.
– Ну, теперь ты должна мне все показать. – И, радостные, они отправились на прогулку. Рядом с Вики, Дели на время возвращалась в утраченное детство, будто сбрасывала не меньше шестидесяти лет.
Мэг не терпелось рассказать о помолвке Алекса; его невеста тоже была врачом и училась в том же университете, что и Алекс, но несколькими годами позже.
– Уверена, они будут производить на свет только маленьких докторят, – довольно сухо сказала Дели. – Никогда не знала, что определяет выбор профессии – гены и давление родителей; хотя Алекс, должно быть, унаследовал склонность к медицине от своего дедушки. Конечно, ни я, ни отец никак не влияли на него.
Дели была искренне рада, что Алекс женится на женщине материально независимой, имеющей профессию. Почему же тогда она почувствовала что-то враждебное по отношению к незнакомой невесте своего сына? Отчасти, вероятно, потому что ее страшила предстоящая суета, неизбежная встреча с родителями невесты, которые, она была уверена, ожидают от жениха большой и громкой свадьбы.
Алекс был теперь блестящей партией; ведущий хирург в городе, обеспеченный, имеющий репутацию знатока живописи. Он был незаменим на открытиях художественных выставок – небольших модных сборищах, где пили шерри и сплетничали. Эти открытия Дели от души презирала. (Алекс настоял, чтобы Дели продала ему несколько картин для кабинета.)
Дели шокировала Мэг и Алекса, отказавшись купить себе шляпу для церемонии открытия персональной выставки ее работ в Аделаиде. Она ходила по выставке в старых туфлях без каблуков, воинственно сунув руки в карманы, пряди ее тонких седых волос свободно разметались по воротнику синего пальто, но этот в целом довольно неряшливый вид искупал, как ей казалось, шелковый, вызывающе яркий индийский шарф ручной работы.
А теперь ей, как матери жениха, предстояло надеть какую-нибудь глупую шляпку с цветами и вуалью. Дели слишком долго жила одна, и светская жизнь тяготила ее. Она решила заиметь какую-нибудь подходящую болезнь, когда станет известна дата венчания, а Энни послать очень хороший подарок, компенсирующий ее отсутствие.
В течение года, пока длилось обручение, Алекс несколько раз приводил к ней в гости доктора Энни, и они все время разговаривали вдвоем, в основном о «деле», что нравилось Дели гораздо больше, чем пустая светская болтовня, даже когда их разговор становился слишком профессиональным. Энни говорила быстро и оживленно, но слушать она не умела, предпочитала высказываться сама. Алекс же был слишком влюблен, чтобы протестовать. Интересно, через сколько времени после свадьбы он начнет отстаивать свои права, размышляла Дели.
У Энни были светлые волосы, пухлое личико и немного выдвинутые вперед зубы, что придавало ей своеобразную привлекательность. У нее была крепкая фигура и большие руки с хорошо ухоженными, остриженными ногтями. Как-то она поладит с женой Бренни – подумала Дели, вспомнив длинные грязные ногти Мэвис с облупившимся красным лаком. Уж это-то серые наблюдательные глаза Энни заметят сразу.
После первой беременности Мэвис не стала красивее, а сейчас она уже ждала второго ребенка. Дели начала уставать от роли бабушки, ведь четвертый внук – не первый, к тому же она не собиралась превращать свой дом в ясли для младенцев Бренни. Вежливо, но твердо она отказалась присматривать за маленьким Китом, пока Мэвис была в «интересном положении».
Когда разразились события в Пёрл-Харбор, Дели не представляла себе, что они затронут и ее лично, хотя вступление в войну Соединенных Штатов Америки, безусловно, приблизит ее конец, считала она. Вскоре Гордон написал, что они направляются в Квинсленд, чтобы пройти курс обучения по ведению военных действий в джунглях.
В последний раз он приехал домой в отпуск на Рождество и сказал, что его часть перебрасывается на север – они должны помешать быстрому продвижению японцев через Малайю. Служба у Гордона шла хорошо, он получил звание лейтенанта. Дели ненавидела войну и всю военную машину, ненавидела форму и жесткую регламентацию жизни, но сейчас она с невольной гордостью смотрела на фигуру сына, одетого в «хаки», – он в самом деле очень хорошо выглядел. Дели встала на цыпочки, чтобы поцеловать его, и погладила стриженые каштановые волосы на затылке.
Она улыбалась и вздыхала, вспоминая свою глупую гордость, когда он родился у нее в Мельбурне: «Это – мой сын», – думала она тогда. Смешно – сотни миллионов женщин так же рожали детей и так же провожали их на войну.
– У меня такое чувство, – сказала Дели, – что японцы планировали теперешние события, а они фанатичны и хорошо обучены. Как ты думаешь, они доберутся до Австралии?
– Никогда. Мы им не позволим.
– Но ведь очень многие наши мужчины сейчас на Среднем Востоке.
– Им придется вернуться. Но Сингапура «самураям» не видать.
Дели растрогалась, когда Гордон попросил у нее фотографию – ту, на которой она была сфотографирована в Эчуке, тогда ей было чуть больше восемнадцати.
– Мальчишкой я любил смотреть на эту фотографию, – сказал он. – Мне тогда казалось, что так выглядят настоящие принцессы.
В нем появилась решительность, синие глаза потеряли свою мечтательность, хотя настоящую военную выправку он еще не приобрел. Это просто Гордон, одетый в военную форму, а не лейтенант Эдвардс, прибывший домой в очередной отпуск, подумала Дели.
Он побывал в гостях у Бренни в его семейных апартаментах, которые выделили ему в доме Департамента общественных работ. Гордон впервые увидел Мэвис и двух своих племянников, но его комментарий после посещения Бренни был весьма односложен: «Ну и тигренок этот маленький Кит».
Дели пошла проводить сына на станцию. Она стояла рядом с ним и, кусая губы, ждала, когда объявят об отправлении поезда. Во всем мире, говорила она себе, матери провожают на войну сыновей. Ты – только одна из них. Не смей плакать, Гордон терпеть не может сцен. Скорей бы поезд отошел.
Наконец поезд тронулся. Рука в хаки махала ей до тех пор, пока поезд не скрылся из виду. Через два месяца пал Сингапур, и Гордон пропал без вести в аду японского наступления.
Однажды ночью Дели проснулась оттого, что ей приснился поразительный сон. Она стояла на поляне: перед ней на рыжей земле – крытые листьями хижины, кокосовые пальмы, над головой – яркое голубое небо. Дели с удивлением оглядывалась по сторонам.
И вдруг увидела идущего к ней Гордона, одетого лишь в защитного цвета шорты.
Гордон небрежно с ней поздоровался и спросил:
– Ты принесла мне краски?
– Краски? Какие краски?
– Ну как же, я просил тебя купить мне краски.
– Ой, совсем забыла! Я так рада снова увидеть тебя.
Гордон взял Дели под руку и повел к какому-то длинному низкому строению. Когда они подошли, строение оказалось магазином, и Дели купила Гордону набор масляных красок в деревянном ящичке.
– Здорово! Спасибо, мам! – сказал он, и вдруг они снова очутились на «Филадельфии», мальчики опять были маленькими, и Брентон ворчал: «Зачем ему краски? Это девчоночье занятие».
Сон был таким реальным, что, проснувшись, Дели не сразу поняла, где она находится. Что это за странная маленькая комната с большим окном, через которое виден пологий известковый берег, поросший чахлой травой? Она выглянула наружу и увидела за дорогой полоску солероса, кусты у реки, а дальше спокойно темнеющую под звездами широкую гладь Гулуа. Низко над водой висел похожий на распятие Южный Крест, отражаясь в блестящей поверхности воды. Ночь была полна слабыми отзвуками бьющего о берег прибоя, похожими на отдаленный грохот канонады. Дели лежала, прислушиваясь, но звуки не беспокоили ее. Более чем когда-либо она была уверена, что Гордон жив и находится в плену где-нибудь в Малайе. Дели вспомнила, как купила ему на день рождения коробку масляных красок, – тогда ему исполнилось двенадцать. Ей показалось, что в его рисунках карандашом и мелками есть что-то многообещающее, но не устояв перед ворчанием Брентона и насмешками братьев, Гордон скоро забросил краски.
Полная самых лучших намерений, Мэвис пришла выразить Дели соболезнование в связи с исчезновением Гордона; она взяла с собой и сыновей. Их крики, беготня по дому безмерно раздражали Дели.
– Вы так мужественно все переносите, – сказала Мэвис своим тонким, гнусавым голосом. – Я бы с ума сошла, если б хоть один из моих мальчиков потерялся, наверняка сошла бы.
– Гордон не потерялся, – резко ответила Дели. – Он только пропал без вести. Как только поступит информация о военнопленных, мы узнаем о нем.
– Что ж, надеюсь, вы правы, – сказала Мэвис, тоном, подразумевающим, что Дели, конечно же, ошибается.
Но Дели оказалась права. Стало известно, что капитан Гордон Эдвардс был узником японского лагеря военнопленных в Шанги, под Сингапуром. Так Дели узнала, что сына повысили в звании.
Все это ей сообщила в письме Мэг, писала она и о домашних новостях. Огден получил новую должность и они переезжают в Ренмарк, в Южную Австралию, где он займет место ушедшего на пенсию начальника шлюза. Он все еще немного хромает, но говорит, что это пустяки, поскольку благодаря этому несчастному случаю он встретился с Мэг и обрел семью. С детьми все в порядке, Вики учится хорошо, правда, в Ренмарке ей придется потягаться с новыми одноклассниками, но это неплохо. Огден просит передать привет…
Если бы только Гордон был на свободе, думала Дели, большего ей от жизни не нужно! Но писем от него не было, и, судя по слухам, посылки до лагеря не доходили.
Война захлестнула юг, дошла до Новой Гвинеи, и океан, названный Тихим, превратился в место кровавой бойни; Дарвин бомбили и обстреливали. Первый раз в жизни Австралия услыхала звуки вражеских снарядов. Хотя ни один враг не ступил на ее землю.
Прибой в Гулуа стал еще больше походить на залпы далеких орудий. Однажды ночью Дели не спалось, и она решила пройтись по берегу. Сильный ветер гулял по реке, загоняя воду в камыши (как и предсказывал Гордон, их стало теперь очень много), сквозь гонимые ветром нагромождения рваных облаков выглядывала запоздалая луна. Она была желтая, изогнутая в форме бумажного японского фонарика, и в ее мертвенном свете камыши с их острыми торчащими листьями казались тысячами самурайских мечей.
Девятая дивизия, победоносно вернувшаяся домой со Среднего Востока, была почти немедленно брошена в прорыв; и солдаты, которые совсем недавно поджаривались в пустыне, ухитряясь мыться одной пинтой воды, теперь, по иронии судьбы, попали под бесконечные дожди и вязли в зловонной чаще джунглей.
С прибытием в Австралию генерала Макартура страна испытала так называемую «американскую оккупацию». Улицы городов заполнили «джи ай» – американские солдаты, набережные запестрели беретами морской пехоты США, а изголодавшиеся по мужчинам девицы с восторгом оживились. Их воодушевление разделяли хозяева гостиниц, содержатели веселых заведений и шоферы такси, которым никогда раньше не перепадало такое количество американских долларов.
Волна наступления, безжалостно двигающаяся на юг, была остановлена и повернута вспять. Несмотря на яростное сопротивление японских фанатиков, их психические атаки, засады и мины, морские пехотинцы США и австралийские моряки упрямо отбирали остров за островом и оттесняли японцев к побережью Новой Гвинеи.
«Эти ублюдки совсем как взбесившиеся звери, – рассказывал Дели однополчанин Гордона, изнуренный малярией и дизентерией, и списанный по болезни из армии. – Мы и в плен-то перестали их брать, как увидели, что они делали с нашими париями. Стреляли как бешеных собак».
Дели похолодела. Гордон был в руках этих «взбесившихся зверей». Правда, есть Женевская конвенция, международные соглашения… Но подписывала ли их Япония?
Когда в Европе наступил День Победы и для миллионов людей война закончилась, она посадила на берегу реки рождественский куст;[41]но для австралийцев и американцев победа на Тихом океане была еще впереди, хотя уже и не за горами.
Торжества по поводу победы над Японией не принесли Дели большой радости, ведь теперь на совести мира были жертвы атомной бомбы, хотя многие и пытались оправдать этот шаг, цитируя Библию. Дели было не по себе, она чувствовала себя подавленной. И все же официальное уведомление о смерти Гордона «в результате болезни» было для нее как гром среди ясного неба.
Только позже, когда очевидцы гибели Гордона стали давать показания на суде против японских военных преступников, Дели узнала, что японский офицер торжественно обезглавил ее сына за «отказ сотрудничать». Гордон отказался посылать больных людей работать под тропическим солнцем, другими словами, он отдал им приказ не выходить на работу и взял на себя всю ответственность.
Дели впала в оцепенение, не в силах поверить случившемуся; ей казалось, что она должна была почувствовать его смерть неким особым чувством, которое дается матерям, когда гибнет их плоть от плоти, хотя, может быть, та ночь на реке, когда она не находила себе места и камыш виделся ей строем обнаженных мечей, была знаком, роковым предостережением.
Мэг звала ее пожить к себе, но Дели отказалась; Бренни и Мэвис предлагали переехать к ней на какое-то время, но она отказалась еще более решительно. Ее навестил Алекс и, встревоженный ее апатией и сильным похудением – она сказала, что «не хочет хлопотать на кухне только ради себя», – настоял, чтобы каждое утро к ней приходила из города девушка и готовила завтрак и обед.
Дели часами сидела у большого окна, смотрела на реку и думала. Она перебирала в памяти всю жизнь Гордона, вспоминала, как он, светловолосый малыш, боялся плавать, как он дрался с Бренни, как, сидя по утрам на палубе, учился читать и писать. Когда же она упустила его? Почему он не нашел себя? В конце концов война показалась ему решением всех проблем, и он бросил в нее свою жизнь, как если бы просто выпрыгнул из окна. Гордон почти не участвовал в боях, он чуть ли не сразу попал в лагерь и там погиб.
Вскоре стали появляться публикации, полные ужасающих подробностей, сначала о Белсене и Аушвице, затем о строительстве железной дороги Бурма-Сиям и японских лагерях военнопленных, куда не доходили посылки Красного Креста, где людям давали лишь горстку вареного риса и выгоняли на работу, хотя у многих ноги были до кости изъедены тропическими язвами. Читая обвинительные приговоры, Дели содрогалась от ужаса, представляя себе те страдания, которые перенес Гордон, ощущая его боль при виде страданий других. Впервые в жизни она не могла уснуть без снотворного.
Дели хотелось бы снова плыть на «Филадельфии», движение всегда ее успокаивало, но Бренни заключил контракт с Управлением инженерных работ, и сейчас «Филадельфия» участвовала в углублении и очистке шлюзов в районе Помпуты и Веллингтона. В команде были только мужчины и единственное, на что она могла рассчитывать – на работу кухарки. Нет, лучше ей остаться дома, и, слава Богу, у ее дверей течет река и она может чувствовать ее движение.
Крутая излучина мешала видеть плотину с того места, где она жила, но Дели слышала пыхтение парома, ходившего от пристани в Гулуа до Хиндмарша и обратно.
На берегу у самой воды гнила брошенная баржа, а дальше лежала в грязи старая «Кэделл», опасно накренившись в глубину реки. Торчали, застывшие в мертвой неподвижности, спицы ее штурвала, потому что крыша рулевой рубки разрушилась, но еще сохранилось имя, напоминающее о первом смельчаке-капитане «Леди Августы».
Дальше по течению ближе к городу, был поставлен на мель «Капитан Стёрт», в его трюм насыпали цемент, чтобы судно не могло сдвинуться с места. Внушительных размеров кормовое колесо давно не работало; пароход стал диковинкой, анахронизмом, туристы приезжали сюда на экскурсию и платили деньги, чтобы переночевать на нем и почувствовать аромат старины.
Идя по тропинке между стенами камыша, который с каждым годом становился все выше и выше, Дели внимательно смотрела по обочинам, так как в низине водились змеи. Неподалеку была небольшая полоска серого песка, еще не заросшего камышом, где она купалась по утрам.
Выйдя к реке, Дели посмотрела в сторону озер, потом обернулась и взглянула на свой маленький домик, прилепившийся к берегу старого русла Муррея, у нее перехватило дыхание: около дома, прислонившись к калитке, стоял худой человек в шортах цвета хаки, с загорелыми ногами, испещренными шрамами, и в старой форменной шляпе с широкими полями, сдвинутой на затылок. Дели заметила, что под мышкой он держал кожаную папку. Она, задыхаясь, изо всех сил заспешила обратно.
– Здравствуйте… миссис Эдвардс, я не ошибся? – сказал мужчина нараспев, как говорят жители Квинсленда. Меня зовут Бернс, Мик Бернс.
– Да, да, пожалуйста, входите. – У нее срывался голос и дрожали руки, когда она открывала шпингалет на калитке.
– Вы ведь знали Гордона, да?
– Я был с ним в Шанги; он парень, каких мало, – ответил гость.
Они вошли в дом. Дели засуетилась. Роняя спички, расплескивая дрожащими руками спитой чай, она пыталась разжечь керосиновую плиту, чтобы поставить чайник.
– Давайте сначала я расскажу, а потом мы попьем чаю, – предложил гость. Это был худой, жилистый человек, судя по его лицу, много повидавший, но еще молодой. Чем-то он напомнил ей Гарри Мелвилла, хотя у него был немного кривоватый, костистый с горбинкой нос, что придавало его длинному лицу выражение насмешливости.
– Я видел, как он умирал, – спокойно сказал Бернс. – Держался, что надо. Нас всех выстроили, чтобы смотреть. Япошки гордились, как умеют рубить мечом; все было быстро и чисто.
Дели кусала губы и смотрела в окно.
– Перед тем, как… уйти, он попросил меня сохранить и постараться вынести кой-какие бумаги. Вынести я тогда не смог, но спрятал, вот – смотрите. Знаете, он много рисовал – и карандашом, и красками…
Не веря своим глазам, Дели брала в руки обрывки бумаги, кусочки старого картона, использованные конверты; Гордон рисовал даже на дощечках. Это были только наброски, но полные жизни и чувства: вот бредет мужчина, поддерживая своего товарища – два живых скелета с ужасными выболевшими дырами на ногах; вот умирающий человек на носилках; угол больницы: портрет коменданта лагеря – маленького, высокомерного существа.
– Капитан получил тогда затрещину, хотя этот сукин сын сам приказал нарисовать его. Видно, не хорош показался, – рассказывал Мик Бернс.
Среди рисунков Дели нашла и свою фотографию, на обратной стороне ее был изображен лагерь.
– А ведь хорошо нарисовано! – сказала Дели. – Где же он брал краски?
– Вы не поверите. Мял табак для зеленой, брал белую глину, древесный уголь, охру из земли и все такое. Он был большой выдумщик, старина Гордон. Его рисунки забавляли ребят, иногда они просили его перед смертью сделать их портреты. Мы вообще-то офицеров там видели редко – многим из них лишь бы сачкануть, а на солдат им плевать. Но капитан Эдвардс никогда не заносился, с офицерами его редко видели. Он был одним из нас. Мы все его любили. Но этот звереныш, комендант, на дух его не выносил, потому что капитан никогда ему сапоги не лизал. Это у них сразу началось.
Сквозь слезы, застилающие глаза, Дели смотрела на груду карандашных набросков и цветных рисунков. С новой силой она почувствовала, что такое война. И оказывается, у Гордона в самом деле был талант – если бы он только развил его! А может это ее вина, что, увлекшись своими картинами, она не помогла ему реализоваться?
Горько обвиняя себя, Дели решила хоть чем-то загладить свою вину перед сыном. Она напишет серию картин, по этим маленьким эскизам – цвет и форма в них были заданы, они будут говорить от имени Гордона и его товарищей – свидетельство мертвых, осуждающих войну.
– Теперь давайте выпьем чаю, – сказала Дели и улыбнулась. – Я никогда не смогу отблагодарить вас за то, что вы сделали.
Дели вышла из оцепенения и энергично принялась рисовать. Ей исполнилось шестьдесят семь, осталось три года до «отведенного срока», и она хотела заполнить их работой. Она уже сделала себе имя – пусть не очень громкое, но ее картины висели в каждой большой галерее в Австралии, теперь ей хотелось другого. Никаких больших полотен, героических фигур, широких перспектив – старая змеиная кожа возле дороги, развалившийся пень, несколько лютиков, проросших в трещине известняка… Она могла смотреть на них часами, пока они не превращались в некие символы и у нее не начинала кружиться голова от яркости видения их сути. Заставить других увидеть то, что открылось ей, вот задача, к которой она готовила себя – свою руку, свои глаза – более пятидесяти лет:
Понять весь мир по крошечной песчинке
И в лепестке цветка увидеть божество.
Но, по иронии судьбы, когда Дели, наконец, поняла, как воплотить то, что она чувствует, ее сразила болезнь, причина которой – крошечный, блуждающий вирус, поразивший самое слабое ее место – грудь. Поднялась температура, а руки похолодели от охватившего ее ледяного озноба. «Вирусная пневмония», – заключил врач.
Ее привезли в больницу в полубессознательном состоянии, но она не умерла. Дели считала, что этому воспротивились ее дух и воля, но врачи, делая ей болезненные инъекции в руки, говорили, что она выжила потому, что открыт пенициллин – грибок, обладающий чудодейственной силой.
Выздоравливая, Дели удивлялась, почему вирус должен разрушать – безжалостно, не задумываясь, а грибок – сохранять без всяких усилий со стороны больного самое ценное, что у него есть – жизнь. В который раз она поразилась полнейшей непредсказуемостью нашего существования. Не осознавая, мы живем, окруженные миром неизвестного.
И всему отведен свой срок: будь то зуб, пораженный болезнью, или река – бесконечный, неиссякаемый поток.
Из больницы Дели вернулась в свой домик на берегу реки, отвергнув все уговоры детей поселиться с кем-нибудь из них или взять кого-нибудь к себе.
– Я отлично со всем справлюсь, – сказала Дели. – Дорин будет мне помогать, а одиночества я не боюсь. (Дорин, полная веселая девушка с белозубой улыбкой, жила в городе и приходила к Дели по утрам готовить обед).
Дели не признавалась, насколько она была слаба; прежняя сила куда-то ушла, берег реки – и тот стал для нее недосягаем. Она смотрела на отчаянно зависшую над водой старушку «Кэделл», безнадежно цепляющуюся за жизнь, и вспоминала слова того старика на пароходе: «Все старые посудины уходят на покой».
Дели взглянула на полотно, которое начала писать до своей болезни. Даже высокая температура не заставила ее тогда бросить кисти, но теперь она потеряла к работе всякий интерес. А взяться за что-то новое у нее не было сил. Болели суставы рук и ног, она начала сутулиться: старые мышцы уже не держали спину.
Очень скоро Дели поняла, что это не слабость, а что-то более серьезное. Суставы покраснели, опухли и постоянно ныли. Она попросила Алекса зайти посмотреть ее.
Алекс ощупал запястья, болезненно опухшие колени, смерил температуру и тихо выругался.
– Суставный ревматизм, – сказал он, – инфекционная стадия. Так может продолжаться еще год или два.
– А потом мне будет лучше? Алекс опустил глаза.
– Я думаю, тебе следует знать правду, мам. Ведь я понимаю, что для тебя живопись. Когда воспаление пройдет, руки, возможно, навсегда будут искалечены.
Дата добавления: 2015-11-30; просмотров: 42 | Нарушение авторских прав