|
Читайте также: |
Так что «кайфомания», «приходы», «раскумарки», всякая там «молочара» и «барбитура» всё это неправильно и противоречиво в своей здравости по отношению к рассудку. Тем более, если помимо разбазаривания собственного здоровья, вы втягиваете в это и других. Помню, на одну из наших репетиций пришёл Гроб, которого я убедил «попробовать». Мы совершили этот акт биовандализма, а потом бегали и кричали, что опиум – это религия для народа. Хорошо, что это не находило своего логического продолжения. Вернее, это мы не находили никакой логики в том, чтобы и дальше накачивать юный привядший организм химией. Гроб продолжал любить футбол, а мы не спешили расставаться с нашим увлечением музыкой, не связывая её слишком тесно с «драгом». Я оставил все свои тяжёлые вредные привычки тем, кто слушает пляжное регги. И даже если мы позволяли себе что-то «эдакое», то это случалось не так уж часто, как это казалось остальным, или как на тот момент хотелось нам самим.
Примерно тогда я уже начал проводить «антидраповую» кампанию и пропагандировать против употребления марихуаны в отличие от своих друзей, вступивших в лужу канабинола, которая оказалась очень глубокой. При каждом удобном случае я поругивал их и тот парламентский акт, который подарил когда-то монопольное право на торговлю с Индией и всей остальной Азией британской Ост-Индийской торговой Компании, корабли которой завезли вместе с чаем и опиум, приучив старушку Европу к употреблению всякой индокитайской гадости. Вот употребление чая было более уместным, на мой взгляд.
Чай в студенческой среде – это почти всё. Часто он служит завтраком, ещё чаще – индикатором гостеприимства или необходимой нагрузкой к сигарете. Посредством чая мы грелись, общались и, естественно, чаяли наши надежды. У Гаврилы с Куртом часто набивалась полная комната народа, и по кругу пускалась горячая банка крепкого чая или, в отдельных случаях, мелиссы. Содержимое банки напрямую зависело от нашего настроения или от того, что приносил с собой Дима, который научил нас заваривать чай, не жалея его: примерно пачка на литр. Частенько бывало, мы садились пить чай, а потом удивлённо обнаруживали, что хлещем водку.
Помимо того, что Дима учил нас чаевать, он ещё не забывал знакомить нас и со своими друзьями. Или своих друзей знакомить с нами. Неважно. Намного важнее, что одним из них был Адольф.
Ничего общего с бедокуром Шикльгрубером у него не было: спокойный взгляд сытого бизона, обдуманные увесистые мысли, на лице – отпечаток сильной литературы и хитрой доброты. Мне иногда казалось, что Адольф – единственный, кто способен переубедить хоть в чём-то Диму и осадить шальную прыть его рассуждений. Он работал в местной газете фотографом, но не был от этого в восторге и желал вопреки всему сверкать эполетами наших доблестных внутренних органов. Он поражал меня своим самоконтролем и обязательностью. Например, такому, как я, понадобилось бы не менее десяти лет беспрерывного самоочищения и медитации среди вереска тибетских склонов, чтобы обрести уравновешенность Адольфа. Так что ему было чем гордиться, а нам было чем прикрыться в случае чего. Надо сказать, что, узнавая Адольфа, который в своей первозданности был Андреем, у нас постепенно бесследно исчезли все негативные ассоциации, связанные с его прозвищем. До сих пор, встречая имя Адольф, мне вспоминается не отец гитлерюгенда, а наш славный и во всех отношениях большой друг.
Они были похожи с Валерой, хоть это и была схожесть двух совершенно разных людей. Валера был военным, но тупой воинственности типичного вояки в нём было не больше, чем во взгляде пятилетнего пацифиста. С тех пор, как я знаю Валеру, все «копейки» цвета не очень спелой вишни у меня ассоциативно привязаны именно к нему. Так же, как во всех больших задницах я неизменно вижу Гаврилу.
Все мы не представляли своей жизни без женского общества или хотя бы без многообещающего присутствия шёлковой женственности. Гаврила с Куртом в особенности не хотели остаться без этого присутствия. Не знаю, были ли мои «эйфориевские» соавторы дамскими угодниками в том значении, как это привык понимать я, но то, что угодить им было сложно – это факт. Но они всё же понимали, что без женской ласки и заботы им грозит полное вымирание. А мамонты уже подвигались, освобождая места и для них. Потому они быстро нашли общий язык с Томкой и Санькой, которые нежно соприкасались своим звёздным потолком с обшарпанным полом шепетовских орлов, которых непонятно какого занесло в надзвёздное фосфорное пространство.
Когда-то я был склонен думать, что эти четверо живут дружной семьёй шведского планирования, больше придавая значение духовной стороне своих отношений, которые они никогда и не пытались выяснять. Томка была крайне неординарна в своих мыслевыражениях, Санька даже со скучающим видом не давала скучать, и обе они обладали весьма грозным оружием – своей лёгкой ненавязчивой красотой. На первых порах я относился к ним с известной долей подозрения. Честное слово, как маленький ребёнок, проявляющий недоверие ко всему новому и потому пока ещё неизвестному! Но чем больше я узнавал их, тем больше они мне нравились. И я делал смелые выводы, что если их не тошнит при виде меня и не клонит ко сну в моём присутствии, то эта симпатия ароматно пульсирует взаимностью.
Все наши новые друзья не были теми людьми, которых тем меньше любишь, чем больше их узнаёшь. Да и узнать о них всё было просто нереально: в бесконечных джунглях их широкомасштабности и способности к неисчерпаемости чувств можно было заблудиться. Нам оставалось только сеять наше по-возможности доброе, мудрое, вечное рядом с их посевами и зорко следить за нежелательным произрастанием сорняков злобного, глупого и увечного. И преуспеть в этом было обязательной задачей.
* * * * *
Я проснулся от ноющего скрипа дверей, которые надрывающимся саксофоном прогнали остатки моих сновидений.
В комнату вошёл Паша, ещё один обитатель «палаты номер девять», и с подожжённой сигаретой по-отдохнувшему устало присел на кровать, но тут же подпрыгнул, будто ужаленный раскалённым железом. Всё это сопровождалось сонным криком и такой руганью, от которой в комнате стало темно. Вот чего я терпеть не мог, так это именно такие утренние зародыши своих дней.
Кричал Боркан. И делал он это, как капитолийский гусь, возомнивший себя сигнализацией.
Лично я никогда не отличался особенной упитанностью и даже клеил на дверях комнаты объявление вроде «Продам друзей, куплю лишний вес». По-моему, здоровая самоирония никогда не бывает лишней. Но вот Боркан в этом отношении был очень закомплексован. Он был настолько худ, что вызывал у Ксюхи ассоциации с тросом и иногда с удлинителем. Диетологи советуют отдавать свой ужин врагу. Я всегда думал, что если ежедневно отдавать врагу свой ужин, можно приобрести друга. Но потом понял, что единственное, чего можно добиться отказом от ужина – это стать похожим на Боркана. Но я знал его очень давно и то, что выглядел он, как левретка после липосакции, не мешало ему быть интересной и немного странной личностью.
Сонный Паша не заметил Боркана, который мирно спал под плоскостью одеяла и, усевшись на него, испугался не меньше, чем сам Боркан. Когда паника улеглась, Боркан накричался, а Паша накурился, я решил переиначить неудачное начало дня и заняться уборкой в комнате. Я называл это утренним настроением праведного дворника и считал, что ежели я не могу себе позволить идеальную женщину, то, по крайней мере, я могу себе позволить идеальную чистоту в своём жилище. И я вовсе не собирался раболепствовать перед необходимостью в чистоте и порядке в одиночку, но, не разыскав Жеку, поспешил приобщить к своему полезному начинанию Боркана.
– Я чего-то сегодня неважно себя чувствую, – начал он издалека.
– Слушай, сначала приберёмся, а потом я пойду и куплю тебе большую таблетку. Вставай!
– Ну, скажи, зачем нам убирать?
– Как это, зачем? Чтобы на свиней меньше походить. Вон, хвосты уже начали закручиваться, – возмутился я, – И чтобы внезапная проверка опять не застала у нас бардак. А иначе придётся снова лизать пятки у комендантши.
– Ну, в таком случае, комендантше уже в который раз повезло, – сказал Боркан и предпринял манёвр, который предполагал продолжение его утреннего сна.
– Боркан, – сказал я со всей возможной грозностью, – или ты немедленно встаёшь, или сегодня же вечером ты потеряешь свою прописку и будешь спать в коридоре, путаясь у всех под ногами!
– Это предупреждение?
– Нет, это прямая угроза.
– Ладно, ладно. Так бы сразу и сказал, – просипел Боркан, нетвёрдо вставая на свои ходули. – Не будем спорить.
Я живо представил себе, как выглядит спор двух сухофруктов.
– Я замету, – сказал Боркан, коверкая русский язык и выдавливая на палец немного зубной пасты.
Самое большее, чего можно было ожидать от Боркана во время уборки – это подметание: вялое, неумелое и ленивое. Благодаря этому вечному его «я замету» он и получил своё прозвище «Великий вождь Замету». Вообще, он почти не изменился со времени школы и любил начинать сотни новых дел, не закончив тысячи предыдущих. Но вот что он делал с завидным профессионализмом, регулярностью и подытоженностью, так это потреблял алкоголь, который наряду с японскими головоломками стал почти его хобби. Этим утром он тоже решил не изменять себе и, поймав в коридоре Яна, заладил:
– Ян, пошли на пиво.
– Боркан, по утрам пьют только аристократы и дегенераты.
– Так то шампанское, а мы пиво. К тому же, что-то аристократическое во мне всё же есть.
– Если тебе не жаль свою печень, – заметил я, – то пожалей хотя бы свою циррозную карму.
– Ну, Ян, пошли на пиво, – продолжал Боркан, игнорируя и меня, и неподметённый пол, и нежелание самого Яна ввязываться в очередную пьяную вылазку.
И вот когда его нытьё стало уже надоедать, а его просьба пойти на пиво прозвучала уже в сотый раз, Ян не выдержал и сказал:
– Боркан, пошли лучше на …, – и вышел.
Это лишило меня на некоторое время работоспособности и свалило в приступе, перекрывающего дыхание, хохота. Боркан был в замешательстве – его явно хотели оскорбить. Пришёл Жека и, узнав причину моего веселья, похлопал Боркана по спине:
– Когда прогуляешься на …, зайди ко мне – очень хочется знать, как там.
Свидетелем, да и непосредственным участником таких сцен мне приходилось становиться чуть ли не каждый день. Иногда я просто немел от того анекдотизма, который присутствовал почти в каждом нашем слове или поступке. Кто-то не хотел идти с подкуренной вахтёршей перед сигаретой; кто-то подмечал, что сегодня всё самолёто в небах; кто-то вспоминал о славном подвиге бронетёмкина поносца; а кто-то то и делал, что следил за всем этим бредом от засвета до раската.
Я закончил уборку и зашёл в девятую, намереваясь разыскать Гроба и всё же сходить с ним на пиво. Посреди комнаты стоял Паша с грудой грязных носков в руках. На одной из кроватей полулежал Малыш, пытливо высматривая на рябом экране телевизора смутные очертания актёров очередного сериала.
– Ну, ладно, братка. Я пойду, носки помою, – обратился Паша к Малышу.
– Ага, – отозвался тот, – а ещё сходи руки выстирай. Вот, наркоман тебе поможет.
– Врятли, – возразил я, приняв условия игры. – У меня самого дел по-горло: посуду надо выкупать, да и голову не мешало бы выполоскать.
Паша, перестав понимать, на кого же ему стоит обидеться, отправился мыть носки, не сказав ни слова.
На пары я не пошёл, потому как день обещал быть тяжёлым и без того. Мы часто глушили в себе судороги разума и полностью отдавались простым в своей бесхитростности забавам и мещанской лени. Я считал регулярное посещение пар одним из самых изуверских извращений, которое могло заставить перевернуться в гробу самого Мазоха. Завтра должен был состояться в Академии концерт «Тихие струны души», на который его устроители рискнули пригласить и «Эйфорию». Меня волновало лишь то, как поведёт себя драйв в помещении, акустика которого рассчитана на мягкость и плавность камерной музыки.
Перед репетицией я зашёл в девятую. Просто так, для проформы, чтобы обо мне не забыли в случае сытного ужина. Данык, Малыш и Паша сидели, распушив перед глазами по вееру карт. Гроб заворожено следил за их игрой. Я тоже застыл у стола, заглянув в карты Даныка, у которого на лбу было написано, что он проигрывает. Вдруг, как свирепый муссон, в комнату ворвался Жека и крикнул:
– Пошли бухать!
Исчез он так же внезапно, как и появился. Такое щедрое предложение было редкостью, а потому все принялись спешно собираться, пока Жека не передумал. Вдруг дверь тихонько отворилась, и в комнату просунулось хитрое лицо Жеки.
– Надеюсь, деньги у вас есть?
Он умел подарить хорошее настроение.
Сегодняшний день обещал быть тяжёлым вследствие репетиции. Мы настроились на строгую и утомительную работу. Продолжалось это целых десять минут. Потом мы начали шалить и баловать. У нас был уже опыт большой сцены, так что невысокий подиум академического актового зала не пугал нас. Завтрашний день, как бы он не тужился, не мог вселить в нас тревогу: может потому, что мы украли у кого-то уверенность, а может просто полагались на нашу удачу, у которой был ярко-выраженный норов флюгера. Не знаю. Но в этот вечер всё закончилось пивом В «Рандеву».
Я вернулся в общежитие поздно и был встречен мощным напором недовольства вахтёрши, который не вызвал у меня никакой реакции противодействия, что было результатом моей славной пивной пропитки. Я поднялся к себе, потушил свет и возбуждение и попытался уснуть.
Из полузабытья дрёмы меня вытолкнула какая-то возня. Я открыл глаза, но ничего не увидел из-за кромешной тьмы, которая царила в комнате по ночам с тех пор, как фонарь под нашими окнами отдал Богу свою двухсотваттную душу быстрого накаливания. Но я всё же угадывал чьё-то присутствие. Подтверждая мои догадки и чутьё, кто-то шмыгнул насморком. Я всмотрелся в сторону звука и спросил:
– Ты кто?
– Твоя совесть, – послышалось в ответ.
– У меня нет совести. Кто ты?
– Я же говорю тебе: твоя совесть, которая ищет свои трусы.
Это был Жека – никогда не унывающий и, видимо, не очень довольный чем-то сын своих прекрасных родителей.
– Жека, ты чего не ложишься?
– Я сегодня у Наташки ночую.
– Ну, тогда чего здесь шумишь?
– Да я здесь где-то на батарее трусы сушил. Теперь найти не могу.
– А зачем тебе трусы у Наташки?
– Не хами.
– Нет, действительно, зачем тебе трусы?
– Ну, как это – зачем? – недоумевал Жека, начиная терять терпение от бесплодности своих поисков. – Чтобы выглядеть цивилизованно.
– Всё равно не пойму, – я решил отомстить Жеке за мой потревоженный сон – на кой тебе здались эти трусы? Тебе ж хранить в них нечего.
Ровно через секунду меня ударило подушкой.
– Я же говорил – не хами, – сказал Жека уже в дверях и побежал мелкой рысью к своей Наташке, втиснутый в свежесть нашедшихся трусов.
А я пробовал уснуть и вдруг подумал, что Наташа – это почти магическое имя, с которым, так или иначе, столкнулись все мы. Курт странствовал по дорогам страсти с Веткой, Гаврик безумствовал с Кривель, я некоторое время делил все радости и печали с одной златовлаской, Жека был просто без ума от своей привередницы, Стас практиковал романтику с нашей требовательной руководительницей хора, Гроб любострастил со своей скромницей. И все они были Наташками!!!
Уже в преддверии сна я подумал, что нужно оставаться бдительным и впредь не сводить глаз с этого имени.
Если бы я вспомнил, что моей первой любовью в детском саду была именно Наташа, и если бы я знал, что Гаврик вообще когда-то захочет жениться на женщине с этим колдовским именем, я бы, наверное, ни за что не уснул той ночью.
* * * * *
Было бы лишним вдаваться во все подробности нашего выступления. Скажу лишь, что никто не пострадал. Сыграв весь эйфориевский пятиминутный материал, мы исполнили радиохедовскую «Karma police» ни с чем несравнимой партией рояля, на котором нам клавикордила Наташа К. Потом мы немного попугали всех дрожащими стенами, продрайвовав нирвановский «Breed». Немудрено, что на следующий день академическая газета напечатала заметку о концерте, проакцентировав на том, что «Тихие струны души» благодаря команде «Эйфория» оказались не такими уж и тихими. Маленькая девочка, дочь декана факультета права, по-детски угловато плясала под нашу музыку, смешно раскидывая в разные стороны свои ручки и ножки. Как нам потом стало известно, она, рассказывая родителям о своих впечатлениях, сказала, что ей очень понравились те дядьки, которые шумели больше всех. В некотором роде, это было комплиментом. Хотя, в тот вечер недостатка в комплиментах не было. И мы смущённо принимали их, не в силах отказаться от бесчисленных рукопожатий и слюнявых губосоприкасаний. Первыми ко мне подбежали девчонки из десятой и, расцеловав, подарили значок с надписью «Я люблю женщин». Не знаю, почему они решили. Что я люблю именно женщин, но это было меткое попадание. Но в тот момент, когда ещё не успели заглохнуть звуки нашего выступления, удерживая стойкий драйвовый резонанс, мне казалось, что мне симпатичны все без исключения. Самое страшное в этом было то, что даже наш проректор не казался мне таким противным, как прежде. Чтобы задержать в себе эту эйфорию и не дать ей покинуть нас в момент торжества нашей талантливой бездарности, решено было отправиться пить. Дороги до «Рандеву» нам хватило лишь на то, чтобы определиться с тем, что именно пить.
За штофом водки под кислые солнечные кусочки лимонов враз обрисовались наши ближайшие творческие планы: кто-то подкинул идею сыграть концерт после Нового Года, обязательно пригласив «Странное Состояние». С воплями восторга под недовольными взглядами уставших барменш и местных грубиянов мы закрепили внезапно вспыхнувшую идею, звоном таранящихся стопок и брызгами сорокоградусной жары из полупустых бутылок.
Был взят новый курс, и мы снова принялись бороться с мощными волнами пусть провинциального, но всё же шоу-бизнеса, бултыхаясь на хиленьком плотике наших репетиций, обстановку которых трудно было назвать рабочей. В принципе, от этого всего бизнесом даже и не пахло, а вот шоу было даже в избытке.
Экзамены сдавались сами собой, не проявляя никакого сопротивления. Пережив сессию, я позволил себе расслабиться и вовсе перестал посещать ненужные лекции, которые всегда считал немного переозвученным вариантом вполне доступных книг, которые были намного доходчивее и «сообразительнее» иных лекторов-пустозвонов.
Кругом царил сносный достаток. Десятая комната не изменяла своим благотворительным привычкам и лучшим традициям, продолжая подкармливать нас в особенно голодные моменты и, что особенно приятно, сообразно нашему аппетиту. Потребность в деньгах хоть и была постоянной, но не особо мучительной. Когда мне нужно было улучшить своё материальное положение, я занимал деньги у Наташи К., за что меня постоянно корил Стас, который нёс некоторую ответственность за щедрость своей возлюбленной. Но чаще я брал полста копеек и шёл в комнату под номером «три», которая с незапамятных времён получила статус казино. Здесь действительно можно было попытать счастье. И оно не всегда выдерживало эти пытки. Иногда, приходя сюда со звонкой мелочью, можно было уйти с тихим хрустом новенькой купюры, которая гарантировала, что моё вечерний моцион и рацион не будут изнасилованы серой волчьей скукой. Но это случалось нечасто и только в дни профицита моей удачливости. В основном карты меня не слушались: сложно припомнить хотя бы один мой «мизер» в преферансе, на котором бы меня не поймали и не запаровозили взятки. Но у меня хватало ума перед каждой игрой оставлять свою азартность в каком-нибудь надёжном месте под амбарным замком, прежде дав ей по голове этим самым замком. Так что от карточных долгов и риска ради шампанского я был в некоторой степени застрахован.
В этой самой третьей комнате жил Вова Гарват. Странно, но мне всегда казалось, что имя Владимир ему не подходит, а вот Вова – в самый раз. Это был интеллект о двух ногах. Его способность мыслить поражала: он умел приходить к разрешению сложных проблем и задач какими-то непонятными, неординарными, но всегда оправдывающими себя путями. Но, как говорил Дени Дидро: «Умный человек есть сочетание безумнейших молекул». Как никто другой Вова напоминал мне Моррисона: как своей шевелюрой, так и своими неожиданными поступками, в ходе которых он мог внезапно лишить себя этой шевелюры посредством острой бритвы, а потом на вопрос о том, зачем он выбрил голову, отвечать, что ему просто захотелось, чтобы лица стало побольше. В его жизненном пространстве всегда звучал «Наутилус Помпилиус», и витал запах использованных табачных изделий. Мне было особенно приятно курить под хорошую музыку в компании Гарвата, который умел быть немногословным, но при этом полностью высказавшимся. Сперва мне даже казалось странным, что он никогда не говорит глупостей, но потом я понял, что он так же не способен на это, как и на подлость, практикуемую очень многими в диком и хищном улье Академии.
Жизнь, поймав встречный поток, парила, громадная птица: летела незаметно, но следы, всё-таки, оставляла. Время заструилось сонное и спокойное. Лишь изредка мы бросали в его гладь камни праздников, от которых на застоявшемся спокойствии дней расходились резвые круги. Мы впервые отпраздновали Halloween, устроив костюмированную феерию, от которой сами пришли в ужас. Я сыграл роль страшного непонятно кого: вымазав мне лицо косметической глиной (против чего ратовал Гаврик, считавший, что я справлюсь со своей ролью и без грима), меня облачили в пыльную мешковину, увешали цепями, сунули в зубы огромный кусок аппетитного сырого мяса, а в руки – жаждущий крови нож. Гаврику досталась роль большого привидения, которое жило на чердаке. Смешно было смотреть, как это привидение никак не может перестать быть добрым, и как оно боится чердачного мрака. Вся эта жуть свирепствовала в старых полуразрушенных помещениях одного из корпусов Академии и стоила всего пятьдесят копеек с человека. И как только над Острогом зависла ночная непроглядность, в пыльных помещениях, усеянных осколками битого стекла и человеческой храбрости, завыли оборотни, закружились в петлях висельники, зарычали бледные мертвецы и зашабашили стаи ведьм под мистическое громыхание «Carmina Burana» демонического «Orffа». Самое смешное было то, что вся эта сатанинская оргия проходила под эгидой «Християнско-демократической партии Украины». Вы встречали где-нибудь демонов-христиан, да к тому же ещё и убеждённых демократов? То-то же!
Стараясь хоть как-то ублажать свою нереализованную страсть к путешествиям, я набивался к кому-нибудь в гости. Благо, находились люди, которые в своей неосторожности были не против того, чтобы я на протяжении нескольких дней объедал их семьи. Побывав у Ветры, я обзнакомился с Нетешином, в котором бывал лишь наскоками. Мы бездельничали, тратили ветрины деньги и вовсе не чувствовали давления многочисленных забот. И всё это сопровождалось неназойливой доброжелательностью неуравновешенной ветриной собаки, которая способна была зализать насмерть. С культурной жизнью ночного города, в котором давно сосуществовали люди и мирный атом, меня, естественно, ещё знакомил и Стас. Здесь была бездна неисследованных питейных заведений, с традиционной развлекательностью которых мы и соприкасались вплотную. Но когда на тесных улицах нам встречался габаритный и грозный когда-то учился на подготовительном отделении, всё менялось. Ведь Поляков был тем человеком, при одном неправильном взгляде на которого можно было запросто заболеть переломом челюсти. Присоединившись к нам, развлекался только он, а мы со Стасом, спасая его от бдительности правоохранительных органов, пытались усмирять его конфликтную натуру, пульт управления которой находился, очевидно, у самого дьявола.
Не забывал я и о Шепетовке: главным образом для того, чтобы тамошние аборигены не забывали обо мне.
Но большую часть своего свободного и ни к чему не обязывающего времени я всё же проводил в Остроге, который, подобно мне, не любил долгих расставаний.
Сказочный городишко, когда-то прославленная княжеская резиденция, а сейчас – компактный homo-муравейник, лишь совсем недавно стряхнувший с себя остатки советской вперёдсмотрящей, но ничего не видящей, облицовки.
О древних замках и башнях можно прочитать в каталоге памятников старины. Но нигде вы не прочтёте ни о здании-переростке местной почты, где в недалёком минувшем, как правило, работало лишь две телефонные кабинки да крикливая телефонистка, смотревшая на посетителей злобным взглядом сквозь аквариумы толстых линз; ни о местной прокуратуре. Небольшой собачьей будкой примостившейся у здания детского сада, который невозможно отличить от всех остальных воспитательных заведений данного типа, клонированием которых занимались ещё советские архитекторы-монументалисты, которых, судя по всему, тоже когда-то кто-то клонировал; ни о местном универмаге, который в полной мере оправдывал свою универсальность, потому как там нельзя было купить абсолютно всё, что душе угодно. Тройка пятиэтажных зданий – вот и всё, чем могут гордиться монтажники-высотники, которые смотрят в будущее с головокружительной высоты мощных пентхаузов. Студенческий городок так широко разбросан по территории Острога, что его смело можно разбивать на несколько убогих студенческих деревушек. Здание местной администрации, больше напоминающее огромную коробку от фантастических размеров телевизора, в которой решили разместить пыль деловодства всего городка. Парочка памятников, психиатрическая лечебница, сарайное отделение милиции и целый рассадник сугубо острожских кафешантанов.
Таким был Острог всего несколько секунд назад, если сверяться по часам Вселенной, и я не думаю, что он сильно изменился за эти несколько небрежно обронённых крошек бесконечного времени.
Тихими Острожскими вечерами мы собирались в жарких картонных комнатах четвёртого общежития у обжигающих батарей, на которых плавились забытые синтетические носки, и чудили. Сперва пили водку под «Аукцион», потом выдували табак из «Беломорканала» под Боба Марли, а после всего этого горячились. И однажды в этой горячке чуть не произошло смертоубийство.
Бывают такие моменты, когда мы, выпивая лишнего, начинаем излишествовать и в наших словах, и в наших поступках. Вот именно в такие моменты я понимал, что нельзя ни в коем случае рубить деревья, потому как на них жили наши предки. Ибо природа у пьяного человека зверская. Случалось, животное просыпалось и во мне, и, к сожалению, не всегда оно было зайцем. Однажды я распахнул адские ворота своего излишества, выпустив свою Орду.
«Достать» – это не шубу в трусы заправить и даже не вылизать конюшни Авгия. На самом деле это намного сложнее. Но мне удалось когда-то и это.
Стоял пьяный вечер, которому предшествовал такой же хмельной день. Гаврила чем-то не угодил моему самолюбию, и я нетрезво прыгал к нему, злобно шипя и распаляясь в своей необъяснимой агрессии. Гаврик, тоже будучи упоительно пьян, снисходительно обходил лужи моего бешенства и внимательно смотрел себе под ноги, чтобы нечаянно не раздавить меня.
– Эй, ты! – крикнул я в удаляющуюся ширь Гавриловой спины. – Тебе что, нечего сказать? Настоящему мужчине всегда есть что сказать, – при этом я взвизгнул и громко икнул.
Гаврила остановился, развернулся ко мне и, сняв очки, положил их на пол. Машинально я сделал то же самое и с непонятным удовлетворением подумал: «Началось».
Драться, а тем более делать это интеллигентно, мы не умели. А то, что вдруг завертелось, можно было смело назвать сражением двух «армий»: мощной танковой бригады Куницкого и недоукомплектованного мотопехотного взвода Грицая. Гаврик взял меня в охапку и начал возить по стенам, пытаясь вышибить из меня не только дух, но и мои внутренности. Мне оставалось только болтать ногами и размахивать кулаками, пытаясь попасть в его свирепую улыбку. Убиравшие в это время новобранцы-первокурсники попытались слиться со стенами и спрятаться за швабрами, и широко открытыми глазами наблюдали за беззвучной бранью двух подслеповатых «витязей». Завирюха, которой кто-то доложил о внезапно-начатых военных действиях, прибежала и попыталась воззвать к нашей рассудительности, но после нескольких неудачных попыток утихомирить нас, расплакалась и беспомощно ушла за линию фронта. Из комнаты вылетел Курт и начал оттягивать меня от Гаврилы, что дало моему сопернику блестящий шанс влепить мне серию внеочередных и, что характерно, безответных зуботычин.
Когда силы были уже на исходе, и наши движения стали напоминать брачные танцы японских журавлей, Курт увёл Гаврилу, а меня унёс Чех. Придя в себя и зализав свои раны, я отправился на поиски Гаврилы, пока ещё точно не зная, чего мне хочется: нелогичного продолжения побоища или перемирия. С позиции побеждённого, коим я себя чувствовал, мне хотелось побыстрее добраться до трахеи Гаврика и перегрызть её с хрустом и диким ревом. Но глубоко внутри себя я слышал слабый шёпот ангела-миротворца, который, оставив на время все горячие или только разогреваемые точки нашей планеты, примчался образумить мою невменяемость. (Личное мнение: пока в мире существуют войны, не будет конца абсурдности этого мира).
Гаврик сидел за столом у себя в комнате и что-то почитывал. Курт старался успокоить разволновавшуюся Завирюху. Я стал в нерешительности и произнёс, обращаясь к Гавриловой спине, которая успела мне порядком надоесть за этот вечер:
– Да никака ты читака?
Гаврик взглянул на меня, и я понял, что крылатый миротворец посетил не только меня.
Фрейд обязательно объяснил бы всё это, как вспышку ординарной и часто встречающейся агрессивной любви, смысл которой лежит в том, чтобы примириться после конфликта и получить от этого удовольствие.
Дата добавления: 2015-11-30; просмотров: 28 | Нарушение авторских прав