|
Читайте также: |
Кто-то хотел увидеть, как живёт и процветает ближнее зарубежье. Кто-то хотел почувствовать ритм новой и, в какой-то степени лучшей, жизни. Одни мечтали побродить по тишине литовских улиц, другие предвкушали грандиозный шоппинг. Но все были едины в одном: всем хотелось хоть недолго пожить в Европе. Я не был исключением, и меня тоже грызло это настырное хотение чего-то более развитого и цивилизованного. Но вместе с тем я чувствовал в этом какую-то туповатую двоякость, которую отторгала моя гордость: почему мы – в принципе, европейцы – так хотим в Европу? В этом было что-то от необузданного желания гинеколога после насыщенного трудового дня посетить стрип-бар.
Хотя, какой смысл есть в том, чтобы говорить о европейском сообществе вообще, если у 90 процентов нашего населения само слово Европа вызывает определённые ассоциации, которые связаны с одной откровенной рифмой?
Но одно было ясно наверняка: Наташа везла нас туда петь разученного Моцарта, а мы, вопреки её творческим планам, ехали впитывать развлечения. И Сальери был бы безгранично рад, узнай он, как мы несерьёзно относились к тому, чтобы сделать Моцарта в нашем исполнении приемлемым.
Ночь перед отъездом была бурной и липкой от разлитого пива, которым мы с Ксюхой так наугощались, что я, когда пришло время вставать, не смог сразу сообразить, где нахожусь, и почему меня положили на пол среди пустой тары. Было ещё темно, до одури холодно и лениво. Я долго не мог разобраться со своими носками – почему-то оба были правые. Кое-как поборов усталость и взвалив на себя свой дорожный баул, я с красными габаритами пропитых глаз и запухшим лицом вышел в коридор, где уже кучковались счастливые обладатели литовской визы. Девчонки из десятой встретили меня шутками и издёвками.
– Ты что, пьяный? – спросила Смык.
– С чего ты взяла?
– Ну, выглядишь ты ужасно, как будто пил беспробудно целый месяц. И вон какие круги под глазами.
– Почему, если что, сразу пил? На стаканах уснул. Ничего, ещё посвежею, - сказал я, зевая и чувствуя, как погружаюсь в полузабытье. В конце концов, я решил отключить сопротивляющееся сознание и, подчинившись стадному инстинкту, как зомби, начал двигаться туда, куда двигались все остальные.
Морозный воздух прозрачным хрусталём пронзил каждую клеточку моего тела, и это отрезвляющим образом подействовало на меня. Во дворе Академии нас уже ждал автобус, возле которого топтались бледный Гаврик и синюшный Курт. Судя по их внешнему виду, они не теряли времени даром и тоже устроили себе пышные проводы.
– Ну, что, пьянчужки? – сказал я, пытаясь блеснуть своей мнимой бодростью, – набрались?
– да не так, чтобы очень, но немного сёрбнули, – Гаврик кивнул на Курта, – вот кода Курт сможет говорить, сам расскажет.
– А-а-а, вы, наверное, самогон из ДОСов пили, – сказал я, привстав на цыпочки и заглянув Курту в глаза, – это от него так клинит.
– Да мы уже, в принципе, уже и не помним, что пили.
В этот момент подошли Наташа и Стас.
– Ну что, едем?! – весело спросил Стас.
– Чего б не поехать, если здоровья хватит.
– Сейчас не так важно, как вы себя чувствуете, Намного важнее, как вы себя ощущаете, – подмигнул Стас.
– Мальчики, зайдите в автобус, – скомандовала Наташа. – мне нужно вас посчитать.
И с подтверждённым мнением о том, что цыплят всё-таки по осени считают, мы пошли прогревать салон нашим стойким перегаром.
Наташа действовала, как профессионал. Да она таковым, в принципе, и была, потому что на меньшее мы сами бы не согласились. Я поражался её уверенности и с виду податливо-обманчивой твёрдости. Но ещё больше я поражался мужеству Стаса, который рискнул стать для неё принцем на белом коне. Я склонен был думать, что этот принц натёр себе седлом все мозги, если решился принять статус возлюбленного такой властной кротости.
Помню, мы с Наташей как-то приехали к Стасу в Нетешин на её «Запорожце». Пришвартовав машину со мной посреди центральной улицы, они куда-то ушли, оставив меня одного в незнакомом мне городе, пообещав вскоре вернуться. Когда стемнело, а в окна машины стали заглядывать полная луна и какие-то подозрительные типы без особых примет, я начал нервничать. Мне совсем не улыбалось остаться ночевать в холодной запорожской банке из-под сардин посреди, пусть небольшого и ярко освещённого, но всё же чужого города.
Они вернулись уставшие и довольные. В компенсацию за моё вынужденное терпение они принесли неспелые мыльные бананы. И когда «Запорожец», взревев дюзами, тронулся, Наташа, игнорируя выбоины и моё недовольство, сказала:
– Грицай, не ной, Стас, командуй!
Я восхищался Стасом, который взялся укрощать саму строптивость. Как говорится, любовь зла – в лес не убежишь. И я изредка радовался за них, пытаясь, естественно, не очень часто делать это. Ибо известно, что, радуясь за других, у нас почти не остаётся времени, чтобы порадоваться за самих себя.
Мои воспоминания прервал голос Наталии, которая праздничным тоном объявляла о том, что мы можем подходить и получать свою колбасу: Академия купила целый ящик этого студенческого деликатеса, чтобы хоть как-то поддержать нас в дороге. Такой колбасный протекторат со стороны администрации был встречен нами с громоподобным «ура». Забота, в любых её проявлениях всегда, приятна. Нам выдали по две сырокопчёные палки, и мы тут же принялись их жевать. Колбаса оказалась чересчур жирной и непереносимой для наших ослабленных желудков. Побросав свои пожитки вместе с нераспробованной колбасой на занятые заранее места, мы грациозным парящим аллюром понеслись в общежитие, подгоняемые пронзившим нас желанием вскормить ихтиандров. Это требовало не только умения и сноровки, но ещё и времени, а потому, когда мы вернулись, Наташа набросилась на нас с яростью уссурийского тигра, припорошенного снегом:
– Мы уже давно готовы ехать, и ждём только вас. Где вы были?
– В туалете.
– Вы бы ещё в театр сходили. Немедленно в автобус!
– Мы просто посидели на дорожку, – сказал я.
– Наташа, – заступился за нас Стас, – не кричи на них. Они ни в чём не виноваты. В туалет вообще надо уходить, как на войну: никогда не знаешь, насколько это дело затянется.
– Натали, – выступил вперёд Гаврила, – если ты будешь тратить нервы на нас, то тебя не станет ещё в Белоруссии.
– Ой, наверное, намного раньше.
– А так как мы единственные басы и симпатяги в этом сборище – ну, если не брать во внимание Стаса – то тебе придётся относиться к нам бережно. И даже с известной долей ласки.
– Снова-таки, урезая долю Стаса, – добавил я.
Гаврила точно знал, как нужно говорить с нашим хормейстером.
– Ладно, давайте в автобус. Только, чтобы в дороге никаких шалостей. Хорошо?
– Говно вопрос, – ответил Гаврила и прыгнул на подножку, грузно раскачав автобус.
– Но ведь есть фактор ситуативной непредвиденности, – сказал я, взбираясь вслед за Гаврилой, – когда просто необходимо побардачить.
– Бесспорно, – отозвался Курт. – И это неминуемо. Чако, дверь за собой закрой!
– Аминь! – сказал Чако, вошедший последним и попытавшийся исполнить требование Курта. – А что ты, Курти, имел виду, говоря это страшное слово «бесспорно». Мне никак не обойтись без порно.
Мы тронулись.
– Даёшь каждому пассажиру по мягкому месту! – попробовал я перекричать рёв возбуждённого двигателя.
Курт с Гавриком заняли места как раз перед теми, где уселись мы с Чако. Таким образом, мы вчетвером образовали квадрат неблагонадёжности в этом зарождавшемся хаосе на колёсах.
Но пока было сумеречно и тихо.
С громким чавканьем нас грызли сомнения по-поводу того, сможет ли наш музейный «ЛАЗ» доползти до белорусского кордона? Выдержит ли его угольная топка, не развалится ли железный кузов, изъеденный техногенным кариесом? Всякий раз, когда водитель по-старинке с матерщиной переключал коробку передач размашистыми ударами ноги; когда крупные снежинки начинали плясать свой тающий танец внутри салона, проникая сквозь видимые и невидимые щели; когда автобус начинал пыхтеть, чихать, тужиться и доводить обороты двигателя до предела, еле справляясь с очередным крутым подъёмом, наши опасения только подтверждались, а плохое предчувствие прибавляло в весе.
Кроме колбасы, которой тут же пропах весь автобус, мы получили в дорогу ещё бездну советов и рекомендаций.
Прежде всего, нам дали, на мой взгляд, довольно глупый совет, взять с собой побольше денег. Что значило «побольше», мы не понимали, потому что денег всегда было мало, даже если их и было «побольше». Большая часть припасённых средств было пропразднована накануне отъезда, и потому мы ехали за бугор практически без денег, надеясь отведать литовский кусок прибалтийского пирога задаром.
Потом, нам посоветовали одеться потеплее. И мы постарались последовать этому совету, ещё даже не представляя себе, что такое влажная зима под боком у ледяной Балтики.
И, безусловно, нас предупредили о том, что не стоит даже пытаться провезти через границу что-нибудь противозаконное. Прежде всего, это касалось нас: мы долго сушили голову, пытаясь придумать, куда бы спрятать хоть немного «чуйки», каким мылом её лучше всего обложить, чтобы сбить собак со следа, и какие оправдания будут самыми подходящими в случае неудачи. Но потом мы дружно решили, что это яйца ломанного не стоит, если учесть все возможные худые последствия. Не было никакого желания прикасаться к суровой действительности литовской тюрьмы, где, как мне казалось, заправляли бесцеремонные потомки беспощадных латышских стрелков, а после подвергаться позору экстрадиции. Хватало того, что мы везли с собой свои контрабандные мысли. Риск лишь тогда благороден, когда он минимален. Это правило не столько осторожных, сколько умных людей.
Тот, кто бывал за границей не раз, рассказывал, что русских на Западе не очень-то чествуют: в Германии, например, если русские заходят в большой супермаркет, к ним зачастую пристраивается эскорт из охранников, а по радио администрация обращается к клиентам с предупреждением, мол, будьте бдительны – в магазине русские. Наверное, это у них естественная реакция после сорок пятого. Северо-запад в этом отношении не исключение – там тоже с хорошо скрытой неприязнью относятся к русскоязычным и благодаря славной матерщине ещё и косноязычным гостям. Но нас это ни в коей мере не затрагивало и не волновало. Мы, считая себя гражданами Вселенной, были выше всех межнациональных распрей. Главное, что в нашей вакуумной бесконечности царил мир да покой, а что творилось на Литовской улице в Земном квартале – это было не так уж и важно.
Когда вдалеке замаячила полосатая строгость пограничных столбов, врытых ещё мозолистыми руками большевиков, мы поняли, что просторы нашей Родины не такие уж и бескрайние.
Я услышал, как Чако заворожено прошептал:
– Вот она – государственная граница.
Кто крестился, кто засовывал в носки доллары, кто спешил выпить водки то ли для сугреву, а может просто то торжественности момента. Я прилип к окну, пытаясь разглядеть, что же из себя представляет пограничье. Ничего особенного я не увидел: не было ни бравых пограничников в безразмерных плащ-палатках, ни священных кумачовых полотен, развевающихся на ветрах-нелегалах, ни свирепых натасканных овчарок, ни перевала, за которым могли скрываться вооружение до зубов нарушители границы. Короче, не было ничего из той романтики, которую мы привыкли видеть в кино. Были одни большие зелёные ворота, между стальными прутьями которых сквозила заграница.
Тарасенко, заслуженный деятель культуры и первоклассный хормейстер, вызвавшийся помогать нам фестивалить, высказал свою уверенность в том, что таможню мы должны пройти быстро, так как врятли пограничники буду сосредотачивать слишком пристальное внимание на грязном автобусе, набитом тощими студентами, которые помимо голосовых данных и колбасных обрезков могли гордиться только своим пролетарским происхождением.
Тарасенко был неповторим в своём роде. Мне нравился этот кладезь свежей сатиры и непрестанного юмора. Тучный, обрюзгший, но в то же время как-то по-своему подтянутый и подвижный, он был вечно небрит и всегда прав. Со стороны его поведение могло показаться сплошным ребячеством, но этот хитрец за своей инфантильностью скрывал то, что могло принадлежать только настоящему мужчине: строгость характера и убеждённость в том, что в мире нет ничего такого, с чем бы он не смог справиться. Ещё он, как и подобает настоящему мужчине, страстно любил женщин, и в отличие от многих лицемеров в высоком звании даже не пытался скрывать этого в обществе. Его положение обязывало быть весёлым и нескучным. Нам он сразу понравился, и даже некоторые затянутые антропофобы отнеслись к нему с известной долей симпатии.
Когда автобус остановился, нас всех попросили не выходить из салона.. Мы развалились в терпеливом ожидании, но нам это быстро надоело. И когда мы уже начали делать слабые попытки прорвать заслон и вырваться из плена колбасного аромата, чтобы глотнуть свежего воздуха, в двери автобуса еле протиснулся громадный пограничник. Помню, я ещё удивился, почему это он без собаки? Но потом я понял по его исподлобному взгляду, что собака ему не нужна – настроение у него и так было собачье. Пробульдозерив в своём огромном бушлате в конец автобуса, он принялся совершать абсолютно формальный таможенный досмотр, который заключался в проверке документов и нехитрых вопросах, которые, впрочем, должны были довести до глубокого обморока любого потенциального контрабандиста. Когда он добрался до нас с Чако, мы передали ему наши паспорта и усиленно принялись стараться походить на тех трезвых людей, фотографии которых были там вклеены. Свирепый таможенник, у жены которого наверняка были критические дни, грубо обратился к Чако:
– Шапку сними!
Чако подчинился.
– А ты – очки! – это уже предназначалось мне, и я резким движением сдёрнул примёрзшую оптику с лилового носа.
Пограничник намётанным взглядом сверил наши персоны с фотографиями и чисто автоматически спросил:
– Наркотики, спиртное, медпрепараты?
Чако не умел вести себя постно и так же, как все мы, не любил пробовать на вкус только то, что можно было подцепить вилкой. Потому, наверное, в свои отношения с этим сиволапым таможенным гризли он попытался привнести немного горчичной экстравагантности и ответил ему:
– Нет, если вас не затруднит, можно просто кофе.
У таможенника сперва вытянулось лицо, что сделало его больше похожим на лошадь, а не на медведя, но, вдруг поняв, что с ним шутят, он так взглянул на Чако, что даже мне, рядом сидящему, досталось от его скрытой угрозы и испепеляющей ненависти. Если бы у него был автомат, он обязательно потянулся бы к нему, чтобы передёрнуть затвор и угостить нас горяченьким свинцом.
Мы втянули головы, а таможенник с холодящим душу рычанием отправился заканчивать досмотр.
Вся процедура заняла не более пятнадцати минут, и скоро мы уже были в зоне юрисдикции белорусской таможни, которая тоже не тянула кота за хвост и пропустила нас без лишних придирок.
Мы мчались по заснеженным дорогам Белой Руси и радовались своему пребыванию на просторах этой картофельной державы, где по-прежнему существовал дефицит товаров в магазинах; где в память о советской дешевизне сохранилась квартплата, которая исчислялась копейками; где последние захудалые зубры обдирали кору на деревьях Беловежской пущи, и где народ жил в ожидании того, что действующий «бацька-празидэнт» вот-вот должен был объявить себя императором.
Мы не проезжали через большие города, потому Беларусь осталась в моей памяти сплошной свистящей степью с приютившимися у редколесья хуторками.
Наш транзит через «российский прицеп» был на удивление стремительным. Не успели стрелки часов съесть и половину циферблата, как мы снова оказались на границе. Белорусы снова были элегантны в своей оперативности. А вот литовские «пограничникасы» проявили такую медлительность, о которой их эстонские братья могли только мечтать. Была затеяна такая тягомотина, что даже когда на землю спустился вечерний сумрак, а небо начало подмигивать первыми звёздами, мы всё так же безнадёжно стояли на литовской границе, примёрзнув колёсами к чужбине.
Как оказалось, мы слишком поспешили объявить литовских хранителей границы в нерасторопности. На самом деле во всём была виновата наша групповая виза, в которой было вписано на одного человека больше. А это, оказывается, было нарушением существующего режима пересечения границы. Нам так же легко, как и законно могли скомандовать «кругом» и отправить восвояси. Но всё уладилось и нам не пришлось ломать зубы, вырывая чеку из гранаты, и прорываться сквозь загранпогранотряд с боем. Нам помогла подкупность доблестных литовских пограничников. Собрав с каждого из автобуса по доллару, Наташа отнесла деньги главному мздоимцу в фуражке с огромной золотой кокардой. Видимо, шарм и дар убеждения Наталии, пускаемые ею в ход на протяжении целого часа, значили для утопавшего в жировых складках пограничника меньше, чем те несколько десятков зелёных американских денег, которые сразу же смягчили сердце «бравого» вояки.
Когда мы уже шуршали лысоватой резиной покрышек по автомагистрали Литвы, я сказал:
– Жадные люди. Для таможенника ухмылка американского президента намного предпочтительнее, чем улыбка живой русской бабы.
– Ага, не нужно забывать, что он получил и то, и другое, гад. Только «капуста» убедительней оказалась, – возмутился Чако и начал удобно устраиваться у меня на плече.
– А я считаю, – откликнулся Тарасенко, – что нам очень повезло. И если нас на полдороги от Вильнюса не остановит одесский рэкет, то это будет вообще отлично.
– Как это – одесский рэкет?
– Очень просто. Представьте, что автобус подрезает джип, из него вываливается четвёрка крепких парней в кашемировых пальто, с обрезами под полой и с наглыми славяно-еврейскими оскалами на лицах вместо лыжных масок. Все они заходят в салон и со словами «Добрый день, господа. Вас приветствует одэсский рэкет!» отбирают у нас всё до последней копейки.
– В принципе, это было бы даже здорово, – сказал я, – если учесть, что последней копейки у нас нет.
– Да?! А если у кого-то она есть? – спросила тревожно и зло одна девочка.
– А тот, у кого есть, должен внести свою лепту в дело процветания отечественной организованной преступности.
– Святой долг перед Отечеством, – подтвердил Стас.
– Мальчики, не пугайте девочек, – потребовала Наташа.
– Да наши девочки сами кого угодно настращают, – сказал вязкий от похмелья Курт. – Но, в принципе, вам нечего переживать, девочки. Мы, как люди, воспитанные в лучших традициях рыцарского кодекса, обязательно защитим вас от посягательств подлых людей.
– И как это вы, интересно знать, сделаете?
– А мы их колбасой закидаем.
Чако поперхнулся от смеха и авторитетно заявил:
– Или запукаем, после её употребления.
Трезвость наконец-то отвоевала нас у пьяной расслабленности. Захотелось пить. Во всём автобусе не оказалось ни капли воды, и на ближайшей остановке по требованию мы с Гаврилой убежали подальше в поле и принялись наполнять пластиковые бутылки чистым снегом. Это было чертовски трудно: снег не хотел влезать в узкие горлышки, и мы крепко намаялись, пока наполнили бутылки доверху. Прервал наше занятие почти незаметный господин Г, сопровождавший нас то ли в роли старшего товарища, то ли конвоира, а может даже представителя верховной власти нашей маленькой академической державы. Он окликнул нас:
– Ребята, прекращайте. Пойдёмте, купим воды.
Мы взглянули друг на друга и, весело позашвыривав бутылки далеко в чисто поле, побежали за господином Г, который вместе со своей высокой и какой-то чересчур мёртвой норковой шапкой направился к спрятавшемуся за поворотом одинокому киоску.
Когда мы подбежали, то застали его в полном недоумении. Он стоял и, широко открыв глаза, смотрел на витрину.
– Так, ребята, обойдёмся пока без водички.
– Как это – обойдёмся? Человек способен обходиться без воды всего несколько суток, а, учитывая наше жаждущее состояние, – я быстро сосчитал на пальцах, – мы протянем не больше одного-двух часов.
– Это нам не по-карману, – сказал господин Г, ткнув пальцем в стекло киоска.
Мы пригляделись и тут же согласились, пытаясь вернуть округлившимся глазам нормальное выражение. Литва уже начала гиперактивно удивлять нас.
Вернулись к автобусу мы с пустыми руками.
– Пить, – театрально простонал Чако.
В глазах остальных тоже сквозило что-то сродни надежде.
– Партия приказала терпеть. Воды не будет. Вспомним подвиг защитников Брестской крепости.
– Почему не будет?
– Да потому что бутылка минералки стоит, как канистра высокооктанового бензина.
– А водка? – насторожился Чако.
– С этим дела обстоят ещё хуже, – удручённо произнёс Гаврила. – Так что нас ждут две недели принудительного лечения от алкоголизма.
– Что, неужто всё настолько дорого?
– Просто безнадёжно, если учесть, что бутылка водки по цене ничем не уступает коллекционному «Дон Переньйону».
– Боже, куда нас занесло?
– Куда, куда?! В ЛТП в масштабе целой страны.
– Нас окружают сотни километров балтийской трезвой реальности, – задумчиво произнёс я. – Может Академия выделила хоть какие-то средства на спирт для натирания отмороженных частей тела, тогда мы могли бы натирать им желудки.
Здешние цены сделали нас предельно нищими. Вообще-то я знал, что денег никогда много не бывает, но я даже и не думал, что их может не быть так много.
Но напряжение сразу же спало, как только непонятно откуда появилась большая бутылка воды. Её сразу же пустили по рукам и академическим хором приговорили. Наше бедственное положение позитивно повлияло на атмосферу в автобусе: стало теплее и непринуждённее. Это в плане духовного соития наших расчувствовавшихся натур. Что касалось температуры воздуха, то мы с каждым новым километром всё приближались и приближались к пониманию того, что называют севером. В нашем рыдване на уставших и обледенелых колёсах стало настолько холодно, что мы уже просто не знали, куда девать свои окоченевшие конечности, а слюни, замерзавшие во рту, глотались скользкими льдинками. В такой холод даже ртутные столбики, должно быть, сходят с ума. Я где-то читал, что в среднем температура тела женщины несколько выше, чем у мужчины. Эта разность в скорости обмена веществ была мне на руку. Прогнав Чако, я умолил Наташу Савченко не дать мне замёрзнуть. Она положила себе на колени маленькую подушку, на которой я пристроил свою голову с заиндевелыми мыслями. И вот так вот, тесно прижавшись друг к другу, мечтая о горячей ванной и тёплой постели, мы добрались до Вильнюса.
Как только водила заглушил двигатель, в ушах сразу же зазвучала скрипучая морозная тишина спящего города. Половина автобуса спала дном обездоленных странников, скрючившись в самых невероятных позах, которые даже и не снились автору «Кама Сутры». Но мы не могли позволить себе этого в такой момент. Перестав выковыривать из колбасы кубики несъедобного сала, я вгляделся в тёмный Омут окна, пытаясь разглядеть хоть что-нибудь за плотным парчовым занавесом полнозвёздной литовской ночи.
Часы показывали начало третьего. Мне казалось, что я сижу на разжаренной сковороде: хотелось побыстрее свести знакомство с городом. И плевать на то, что он спал – спящего можно и разбудить.
– Ребята, – прошептал я, – ожидание смерти подобно.
Умирать не хотел никто, а потому мы решили не ждать до утра.
Не знаю, что именно чувствовал Нил Армстронг, ступая на лунную поверхность, но он, наверное, не испытал такого удовольствия, какое довелось испытать мне, когда мои бесчувственные от холода и продолжительного полулежания ноги коснулись этой неродной, но гостеприимной земли. Мы небольшим передовым разъездом покинули автобус и уверенно зашагали по безжизненности незнакомых улиц.
Человеку не только присуще ошибаться. Но в определённые минуты ему присуще ещё и забываться. И мы забылись. Как-то сами по себе отступили холод и усталость, а на смену им пришёл восторг. Нас доводило до исступления буквально всё: и картонные полицейские, смотревшие на нас с видом закатанной в ламинит строгой укоризны; и широченные витрины магазинов игрушек, при одном взгляде на которые наши детские натуры норовили сбросить с себя шелуху годовалости; и чистота улиц с зеркальной гладью дорожного полотна; и воздух, который пьянил своей свежестью и лёгкостью; и современная ухоженность старинного города; и, безусловно, то ощущение сонливой нереальности происходящего, которому мы отдались в полной мере, чувствуя, как наше возбуждение растёт с каждым шагом, с каждым вдохом, с каждой новой эмоцией.
Даже невозмутимый и всегда сдержанный Стас хлопал крыльями удивлённых глаз, в которых кричал восторг. Что касается моих глаз, то в них восторженность валялась в истерике. Возможно, это говорит во мне моя неконтролируемая впечатлительность, но мне кажется, что ночной Вильнюс заставил нас содрогнуться в таком оргазме ощущений, что удовольствие от него щекотало нас изнутри на протяжении всего того времени, пока мы находились в объятиях его октябрьской приветливости.
Это было свидание вслепую, но даже с тесной непроницаемой повязкой ночи на глазах я смог влюбиться в этот город с первого вдоха. С тех пор Вильнюс стал для меня тем, чем всегда был Рио для великого комбинатора. И когда в синих утренних сумерках забрезжил рассвет, я крикнул во всё горло:
– Лёд тронулся, господа присяжные заседатели! Командовать парадом будем мы!
И холодный северный город согрел меня своим могучим дыханием…
* * * * *
Утром мы поселились в гостинице «Спортас», которая из всех видимых мною доселе гостиниц оказалась наиболее нейтральной: при отсутствии роскоши здесь было полное отсутствие грязи и мордатых тараканов.
«Эйфорию» зашвырнули в четырёхместный номер, где мы сходу навели шалый беспорядок, в котором и прожили целых две недели. Горничных нигде не было видно, а потому у нас не было повода волноваться, что наш творческий бедлам, который создавал ощущение домашнего уюта, будет нарушен.
Перед нами сразу выстроился ряд задач, и первоначальная из них заключалась в том, чтобы разменять наши бедные гривны на местную валюту. Это оказалось почти невозможно. Никто не хотел брать наши «суверены». Правда, потом нашлись менялы, точнее «кидалы», согласившиеся купить у нас наши деньги за полцены. Так что расчет на справедливый эквивалент не оправдался. В наших карманах враз стало намного больше места, где мог бы посвистеть ветер. Не знаю, как у других, но в моих карманах способен был разгуляться целый ураган. И если кто-то воспринял факт такого обмена, как вполне удачную сделку, то я считал, что нас просто-напросто ограбили. Те, кто взял с собой доллары, тихо и ехидно подсмеивались над недалёкостью всех остальных, потому как «У.битых Е.нотов» принимали с распростёртыми объятиями. Это лишнее подтверждение финансового засилья далёкой Америки было оскорбительно и возмутительно одновременно.
Получив на руки местные литы, мы тут же принялись расточительствовать, разбрасываясь направо и налево центами. Это делалось, невзирая на скудость наших денежных запасов, но следуя нашему природному чувству отвращения к деньгам, как к средству накопления капитала.
Так как по-причине высоких кусающихся, никем не пристыженных цен мы не могли позволить себе ничего из спиртного, было принято твёрдое решение отметить наш приезд хоть как-то. Мы пошли путём наименьшего отхождения от традиции отмечать особые случаи вредными привычками и купили себе по большой сигаре. Усевшись в фойе гостиницы в мягких креслах под мазаниной безвкусных картин, мы задымили весь этаж. Это пробудило во мне воспоминание о том, как Гавриле из заокеанской Америки по его просьбе был привезён огрызок сигары, подобранный на Бродвее. Он несколько дней вонял в баночке, пока Гаврила с увядшими от нехватки никотина ушами не решил докурить этот капиталистический символ процветания кубинского социализма. И сейчас, затягиваясь креплёным табаком копеечных сигар под ослепительные брызги вспышки фотоаппарата, я думал о том, что по своим вкусовым и ароматическим качествам они точь-в-точь схожи с затхлым смрадом той недокуренной каким-то франтом «Гаваны».
Время с неприсущей ему неторопливость подползло к обеду, и мы нестройной массой отправились в столовую.
Сразу нужно сказать, что восхваляемые человечеством французская, японская и, полюбившаяся мне, итальянская кухни не идут ни в какое сравнение с прибалтийской cuisine *. Нас кормили, как индеек перед Рождеством, и потчевали, как будто мы были комитетом представителей Международного валютного фонда, от которых зависело, получит Литва в этом году кредит или нет. Каждый день, не повторяясь, нам подавали такие замысловатые блюда, об ингридиентах которых зачастую мы даже затруднялись что-либо сказать. И всё это было потрясающе вкусно и сытно. Неизвестного происхождения соки, которые были неизменным атрибутом нашего рациона, своим нежным приятным вкусом растворяли нас изнутри. Одним словом, даже те, кто относился к пище только как к средству выживания, здесь, в Литве, рисковал грехопасть в яму чревоугодия.
Мы уселись за аленький столик, на котором симметричным узором были расставлены неизвестные ни глазам, ни желудкам яства. Я готов был в тот момент на всё, что угодно, лишь бы среди этого изобилия не оказалось ничего хоть отдалённо напоминающего нашу бедовую колбасу. Мы принялись отстукивать ложками чечётку на зубах, пытаясь не переусердствовать с нашим волчьим аппетитом, дабы выглядеть более-менее прилично в этом царстве ножей для стейка, вилок для рыбы и учтивости поваров для нас.
Дата добавления: 2015-11-30; просмотров: 32 | Нарушение авторских прав