Теперь другой расклад. 1 страница

Дороги нет назад…»

Б. Гребенщиков

«Русская симфония»

Есть такое состояние – циклотимия. Это довольно частая и внезапная перемена мировосприятия. То есть то, что до обеда, например, казалось смешным, после обеда – уже плачевно. Психиатры до сих пор кусают локти и глотки друг другу, пытаясь прийти к единому мнению по поводу того, является ли такое состояние патологией или это вполне нормальное проявление человеческой психики.

Что-то подобное чувствовал и я, когда золото близкой осени начало устилать дорогу уходящему 98-му году. Говорят, выздоравливающий человек чрезмерно восприимчив ко всякого рода переменам. Я это ощутил в полной мере, когда приехал в Острог, который показался мне каким-то подтянутым и повзрослевшим. Я же взрослел и старился одновременно. Если бы об этом писал кто-нибудь из классиков, то он бы обязательно сказал, что внутри меня что-то сломалось. Нет, всё, что было мной пережито до этого момента, по-прежнему оставалось ценным, но приобрело туманный оттенок бесцельности и утратило свою приоритетную значимость. Возможно и произошла некоторая переоценка моих идеалов и взглядов, но не слишком значительная. Моё жизненное кредо не дрогнуло ни одним мускулом и продолжало своей алмазной твёрдостью крушить и крошить сезонную неуверенность в наличия какого-нибудь смысла в нашем существовании. Но вот что было кричаще новым, то это осознание того, что человек, даже если он трижды слаб в своей безысходности, просто обязан если не бежать, то хотя бы волочиться к своей конечной цели, которая есть венец всего громадного жизненного плана с бесчисленными мудрёными чертежами способов воплощения желаний и замысловатыми схемами принятия исключительно правильных решений. Говорят, что человек – творец своей судьбы. Неправда. Даже больше – гнусная ложь. Судьба сама играет человеком, которому зачастую даётся один-единственный шанс приручить её. И тут оправданы любые методы. Лойола со своими братьями-иезуитами понял это раньше остальных.

Что влекло за собой такие мысли? Да просто жизнь умудряла. Для меня теперь важным было не столько КАК, сколько ЗАЧЕМ. Знаю-знаю, от этого просто разит ницшеанством, но кто сказал, что у Фридриха была монополия на подобные мысли? В моём случае это было куда более личное: мои собственные домыслы, мои выводы, мой собственный выстраданный опыт и, несмотря на все обвинения в подсмотренном волюнтаризме, моя личная волевая позиция. Не обязательно зачитываться мудрословами, чтобы постепенно становиться тем, кем ты есть на самом деле. Я прекратил обрастать чужими суждениями. Когда-то, в пору моего созревания, я думал, что находил в словах Заратустры о том, что «бог умер», какой-то таинственный великий смысл. Но сейчас то понимал, что это были просто слова: пафосные, громогласные, но чрезвычайно пустые. А к тому времени, как я понял это и ещё многое другое, мне довелось быть кем угодно, но только не самим собой. И если я ещё совсем недавно жалел о том, что отказался от перевода на философский факультет Киево-Могилянской Академии, то теперь я плевать хотел и на столичные просторы больших возможностей, и на могилянский философский бомонд с их высокой оценкой моего мыслительного потенциала. Мне не нужен был бескрайний агорафобный океан – я уже нашёл своё место пусть в тесном, но родном аквариуме. Тогда меня всё чаще начало посещать желание замедлить бег и насладиться жизнью без оглядывания: начать снова делиться последними сигаретами с друзьями, вспомнить позабытый вкус помады, продолжать писать по-возможности только хорошие песни и не думать о том, что будет завтра.

В Острог я приехал вместе с Борисом, Всю дорогу нам не терпелось оказаться на острожчине, и я ловил себя на мысли о том, что я безумно рад возвратиться домой. Нас подвезли под самые двери общежития. Выгрузив свой скарб из сверкающей в лучах солнца красавицы «Мазды», которая страдала задышкой от беготни по раскалённым лентам дорог, мы тут же стали позировать Жеке т Гробу, сидевшим на срубах лавочек и выкрикивавшим в наш адрес обвинения в пособничестве мировому империализму.

– Наши люди в булочную на такси не ездят! – с улыбкой процитировал Жека и принялся меня обнимать. При взгляде на меня, его начал разбирать гомерический хохот. Объяснялось это теми изменениями в моём внешнем облике, которые произошли за это время. Для меня самого ещё не совсем привычны были ни мои длинные волосы, хвостиком маленького пони, свисавшим с затылка, ни к бороде, резавшей подбородок на две части, ни к очкам, которые грациозно громоздились на моём носу и делали меня похожим на преподавателя из сельской школы или, скорее всего, на недоедающего дьякона.

– Ты их что, для виду носишь? – спросил Жека, указывая на очки.

– Я похож на идиота?

– Вообще-то, да.

– Баштан, опомнись!

– Нет, серьёзно, у тебя что-то со зрением?

– Да у всех что-то со зрением. Вот у тебя всё в порядке, а у меня минус.

– А чего так внезапно?

– Вас долго не видел – вот и сел кинескопчик.

– Ничего, не огорчайся – похлопал Жека меня по плечу. – Ещё и не такими уродами живут. И вообще, четырёхглазая близорукость куда лучше косоглазия от трезвости.

– Так, Баштан, погоди. Ты это на что намекаешь?

– Да разве он намекает? – вмешался Гроб. – Он прямо говорит о том, что встречу следует, как следует отметить.

– О, каламбур, – Жека поднял вверх указательный палец, – а от каламбура недалеко и до сабантуя. Давай-ка что-нибудь сообразим и выволочем тебя из твоего минуса.

– Да подождите, – сказал я, отмахнувшись, и направился ко входу в общежитие. – Ещё наотмечаемся. Дайте сперва Родиной насладиться.

Гроб с Жекой удивлённо переглянулись, явно не узнавая меня.

Невзирая на то, что на дворе уже стоял почти сентябрь, погода по-прежнему была во всех отношениях летней. Это дало мне возможность ощутить приятную прохладу общежития, когда я вошёл внутрь. Было пусто и благодатно тихо, и в этом чувствовалась какая-то вековая незыблемость всего окружающего. Тишина объяснялась, видимо, сиротливо пустующими комнатами, так как большинство студентов ещё догуливали сладкие остатки дней своего летнего досуга, а ранние пташки, вроде меня, предпочитали впитывать во дворе общежития последнее тепло этого года, которое в ближайшие недели должны были слизать осенние дожди.

Место вахтёра пустовало. В ответ на это в моей голове пронеслась нелепая мысль о том, что свято место пусто не бывает. Улыбаясь самому себе, я подумал ещё, что мне очень не хочется, чтобы ещё одно место оказалось пустующим. Я подошёл к доске, на которой заждавшимися гроздьями висели ключи от комнат, и развеял свои опасения – маленький затасканный ключик от моей берлоги был на месте.

Поднявшись на второй этаж, я поразился тому, насколько узкими стали стены и низким потолок. Всё вокруг несло на себе отпечаток неузнаваемости. Мне было знакомо это ощущение – оно всегда возникало, когда я возвращался куда-нибудь после долгой отлучки, и было сродни тем ощущениям, которые испытывает человек, натягивая выстиранные, а потому какие-то чужие, джинсы.

Я знал, что буквально за сутки свыкнусь снова с этими стенами, которые в благодарность за это тоже вспомнят и примут меня. Вместе с этим, ничем не нарушаемая тишь общежития вызывала ощущение того, что я остался один на всём белом свете. Закрыв глаза, я глубоко вдохнул воздух общаги, который был смесью слабых прошлогодних запахов и свежих ароматов, свезённых сюда из разных курортных мест.

Несмотря на все мои ощущения, здесь всё оставалось по-прежнему. Всё так же скрипел старый пол, и я старался угадывать и ступать на те его участки, которые особенно истошно голосили дырявой изношенностью деревянного настила. Под батареей у окна по-прежнему валялись пока ещё жирные «бычки», свидетельствующие о том, что курильщики общежития не испытывают пока ещё дефицита средств и не осознают, что такие окурки, пренебрегаемые ими сейчас, станут в незамедлительном безденежном будущем предметами непозволительной роскоши. Из личного опыта я знал, что ровно через неделю сигареты будут жадно скуриваться с фильтром.

Двери в «седьмую» были испещрены ещё бесчисленными прошлогодними следами подошв. Это было одно из редких проявлений нашей архиневоспитанности и откидывания общепринятости: дверь нашей комнаты была неподатливой, и мы привыкли по-хозяйски открывать её ногами.

Из окна в коридоре открывался вид на старый корпус Академии, возле которого стоял покосившийся фонарный столб, на котором я когда-то небрежно написал белой краской слово «Nirvana». Была ещё маленькая зелёная лавочка, которую нельзя было отсюда увидеть, с растёкшейся надписью «наша», сделанной всё той же краской.

Это место не любило менять своих привычек, Почему-то я уверен, что и сейчас оно не слишком переменилось, разве что успело отрастить кудри молодых деревьев и густые бакенбарды кустов.

Как только я вставил ключ в скважину, за моей спиной раздались шаги, которые, удесятеряемые эхом, разносились по всему зданию, создавая иллюзию брачного гона целого табуна годовалых лошадок. Я узнал эти шаги, напоминавшие колотушку багдадского сторожа, но которые ни в коей мере не несли в себе предупреждения, что всё вокруг спокойно. Как раз наоборот. Мне захотелось чем побыстрее очутиться у себя в комнате и, забаррикадировав её изнутри, отстреливаться до последнего патрона, который я намеревался оставить для себя, чтобы в случае неудачи устроить ему встречу со своим виском. Но было слишком поздно нырять в тень, к тому же, моё видимое и безуспешно-скрываемое нежелание встречи могло показаться несколько оскорбительным. А потому я оглянулся и поздоровался:

– Добрый день вам.

– Здравствуй, здравствуй, друг любезный!

Передо мной стояла комендантша. И снова возникло чувство, будто это именно я стою перед ней, и именно внутри меня растёт ощущение скрытой опасности.

– Как здоровье? – спросила она.

– Спасибо. Как видите – ничего. Но именно сейчас стало немного хуже.

– Это почему же?

– Потому что я очень рассчитывал на то, что мне не будут задавать этот вопрос, – ответил я раздражённо и всем своим видом стал демонстрировать своё намерение уединиться у себя в комнате.

Я начал ковыряться ключом в замке, который. Как назло, не хотел поддаваться. Комендантша стояла сзади и сверлила мою спину назойливым взглядом, продолжая игнорировать моё нежелание общаться с ней.

– Я надеюсь, Алексей, что твой новый год проживания в общежитии ознаменуется тишиной и покоем.

Продолжая возиться с замком, который явно был на стороне комендантши, наверное, приручившей его за лето, я ответил ей:

– Ничего обещать не буду, но, думаю, вы можете рассчитывать на нас и наше благоразумие, – а сам со своей извечной злобной иронией подумал, что рассчитывать она может на что-угодно, а вот помолиться за то, чтобы мы действительно стали проявлять это благоразумие, ей всё-таки придётся.

– Я лично выбелила твою комнату, так что ты мне, в некоторой степени, теперь должен.

– Ага, должен, но не обязан, – прошептал я и продолжил уже, обращаясь к ней, – радует то, что вы не забыли, что это именно моя комната, – тут я услышал щелчок замка, свидетельствовавший о том, что я нашёл-таки его эрогенную зону, и что дверь, наконец-то соизволила открыться. Я заглянул внутрь: из комнаты несло застоявшимся духом заброшенных меловых карьеров. Всё её убранство явно носило следы обильной, но неряшливой побелки. Потолок сиял ослепительной белизной, а вместе с ним толстым ковром седой извести был устлан и пол.

Я взглянул на комендантшу, которая напряжённо ожидала от меня выражения признательности. Хотелось сделать так, чтобы не обидеть ни себя, ни её.

– Я даже не знаю, как вас благодарить, – развёл я руками.

– Лучшей благодарностью для меня будет твоя дисциплинированность.

И пока наш разговор не зашёл слишком далеко и не стал носить характер нравоучительного монолога, я поспешил ретироваться.

Оказавшись в комнате наедине с пышным инеем побелки и своими обескураженными мыслями, я огляделся. Сейчас в комнате не было ни одного места, куда можно было бы присесть, не опасаясь испачкаться. И я понял, что устранение последствий халтурной побелки – задача не из лёгких (а из почек, как говаривал один мой знакомый), которая больше походила на проблему. А так как она была моей проблемой, то мне на память пришли слова моего мудрого деда: личная проблема всегда разрешима, даже если у неё есть все черты тупиковости.

Пришёл Жека, и мы распределили между собой обязанности: я, получив погоны генерала половой тряпки, принялся выдраивать комнату, а Безштану выпало бежать за пивом.

Возился я с мытьём пола довольно долго, пока комната не стала хоть отдалённо напоминать то место, которое могло удовлетворить моё чистоплюйство и жекино наплевательство. А так как мой Смелянский друг имел непоколебимую веру в то, что наша комната должна быть не так тщательно вымыта, как подобающим образом обмыта, то заработанный мною во время уборки траур под ногтями я сполна компенсировал бутылкой свежего холодного пива.

Жилищная проблема была улажена: комната не отторгала нас, да и мы были довольны нашим возвращением на круги своя. Мне было снова хорошо оттого, что я начинал чувствовать себя маленьким фрагментом пазла на своём законном месте. Картинка постепенно складывалась.

Вскоре Жека растворился в объятиях своей Наталии, а Гроб, который всё никак не мог дождаться приезда своей, чтобы тоже раствориться в родных тисканьях, просто оставил меря, чутко уловив моё настроение. Я знаю много людей, которые умеют профессионально надоедать, и горжусь тем, что мои друзья были и остаются в этом отношении абсолютнейшими бездарями.

Мне не хотелось ни о чём думать, а так как мысли всё равно упорно лезли в голову, то я старался, по крайней мере, думать ни о чём. Казалось, элементарный вопрос «чего мне сейчас хочется?» вызывал у меня смешанные чувства. Мне хотелось быстрее свидеться с Гаврилой, Куртом да Стасом, но я сознательно оттягивал момент нашей встречи, не спеша их навещать. Так растягивают удовольствие дети, неторопливо облизывая заветный леденец, который, в конце-концов, тает и расплывается липкой карамелью по рукам. Мне хотелось чем подольше вот так вот просто сидеть – забравшись на пружинистый убаюкивающий панцирь кровати с зажжённой сладкой сигаретой в уголке рта. Во мне бурлило непреодолимое желание того, чтобы моя жизнь обрела хоть какую-то размеренность, степенность и даже систематичность и стала походить на партию в гольф с чётким подсчётом очков при разыгрывании каждой лунки, с удачными и не очень удачными ударами и с верными кедди *, готовыми перекладывать на себя все тяжести моей игры. Но я ведь понимал, что ни я сам, ни мои резвые друзья не позволят мне стать пленником размеренности. Приглядевшись к своим почти еретическим мыслям поближе, я вдруг понял, что на самом-то деле я хочу, чтобы всё оставалось по-прежнему. И от такой противоречивости своих метущихся желаний, и от своей беспомощности перед таким состоянием мне стало тепло и уютно.

Я подкурил очередную сигарету, вышел на улицу и взял след своих шепетовских братьев.

* * * * *

Мне было уже известно, что Гаврик с Куртом разменяли сонливость околокладбищенской обители на суетливость какого-то четвёртого общежития. Оставалось только отыскать это общежитие, которое рискнуло приютить авангард дестабилизирующего элемента Академии. И это не составило мне большого труда, наверное, благодаря моим занятиям в глубоком детстве спортивным ориентированием в дремучих оржевских лесах.

К общежитию номер четыре вела дорога, зелёной гусеницей проползавшая между старыми домами, которые, как скрывающиеся заговорщики, толпились за спинами молодых деревьев. Этот архитектурный выкидыш не просто напоминал барак, а был таковым на самом деле: жестяная коробка с широко распахнутыми глазищами окон и несмолкаемо клацающей пастью центрального входа. Наглядный пример того, как кто-то решился сделать из временного вечное.

Я не сомневался, что найти Гаврилу с Куртом будет довольно легко, ибо был просто уверен, что благодаря их открытости, наглой неординарности и только им присущему хамству, их должна знать каждая собака.

Собак я, правда, не стал расспрашивать, но какие-то девочки аскетичного вида подсказали, где мне искать своих друзей. Как только я пересёк демаркационную линию, отделявшую предосеннюю тишину от шума общежития, откуда-то сбоку раздался голос, в котором преобладали нотки назидательности муфтия, соседствовавшие с интонациями лагерного следователя, взвалившего на себя от чрезмерного энтузиазма ещё и обязанности палача.

– Ты к кому?! – мне это сразу напомнило классическое «Стой! Кто идёт?» следуя логике вещей, вслед за этим должно было последовать предупредительное «Стрелять буду!» И вспомнив о нравах наших вахтёров, я бы не стал слишком удивляться, если бы мне выстрелили в спину.

Справа от себя в окошке я увидел недовольное размытое, как будто нарисованное жидковатой акварелью, лицо, которое, несмотря на то, что было действительно лицом, как-то обезличивало свою хозяйку. Видать, она чем-то обидела фасад своей головы, и теперь лицо ей мстило. Намного позже я узнал, что эту обесцвеченную вахтёршу местные узники её диктата прозвали Каравеллой. Не знаю, какоё смысл был сокрыт в этом великолепном прозвище, но в момент нашей первой встречи она мне больше напоминала старый прохудившийся бурдюк, в котором давно уже перестали хранить хорошее вино.

Всё это пронеслось в моей голове, пока я наклонялся к окошку. Когда мои глаза оказались на уровне её взгляда, я раздражённо процедил сквозь зубы, считая такую манеру разговора, которую я перенял у Жука, устрашающей:

– К Куницкому и Козубовскому.

– Документы! – её ни капельки не смутило моё устрашение.

– А я что, пересекаю границу? Или меня объявили в федеральный розыск?

Но вахтёрша или не поняла моей иронии, или просто не знала, что люди время от времени пошучивают. Последнее её в некоторой степени оправдывало, как оправдывает идиота его юродивость. Не соблазнившись моим юмором, она с непроницаемой маской пыльных морщин повторно потребовала у меня документального подтверждения моей персоны.

– А если у меня их нет? Даже не то, чтобы с собой нет, а нету вообще.

– Как это нет?

– Ну, к примеру, если я только вчера с гор спустился?

– Ишь, какой выискался. Если нет документов, я тебя никуда не пущу.

– А если это вопрос жизни и смерти?

– Всё равно не пущу, – продолжала упорствовать вахтёрша. – Правила есть правила!

«Ага, а закон есть повиновение во всём», - подумалось мне.

Я стал в замешательстве: очень не хотелось возвращаться к себе за студенческим.

– Тогда что же мне делать?

– Пусть кто-то из них за тебя поручиться.

– А как же это сделать, если я даже не могу попросить их об этом?

– А я позову.

Она начинала меня злить.

– Ну, тогда зовите. Или прикажете мне написать заявление на ваше имя?

Вахтёрша отвернулась, бурча что-то типа «Ишь, какой грамотный», нажала какую-то кнопку и прорычала в микрофон:

– Куницкий, подойди к вахте! – повторив это несколько раз, она снова уставилась на меня, будто боялась, что я могу улизнуть или, не дай Бог, нарушу один из миллиона циркуляров, за соблюдение которых она несла личную ответственность. Я-то понимал, что такие тюремноподобные правила носили чисто формальный характер, но вахтёрша, видимо, хотела продемонстрировать, кто здесь «хозяйка медной горы». Она быстрей бы предпочла занять койку в лепрозории, чем дать зелёный свет и избавить меня от этой, на мой взгляд, унизительной процедуры, предписанной кандальным уставом.

Пока я, как полный дурень, стоял в оцеплении её внимания и ждал, пока рука друга вытянет меня из этой передряги, мимо пролетали стаи минут и проходили полчища людей. Рука друга не торопилась. Самым обидным было даже не то, что все мимо проходящие пристально разглядывали меня с видом владельцев, встревоженных вторжением на их частную территорию, а то, что чувствовал я себя под этими взглядами глубоко уязвлённым и абсолютно голым. Вахтёрша-мучительница принялась, разжёвывая каждое слово, объяснять мне правила поведения в общежитии и вместе с этим давать обобщённые наставления, которые должны были помочь мне стать человеком. Я, проявляя последние крохи терпения и воспитанности, слушал весь этот маразм, периодически подтверждая её правоту киванием головы. Хорошие манеры на то и хорошие, чтобы с непроглядной застывшей окаменелостью лица выслушивать всякую чушь.

Стоя в холле общежития, я сам себе напоминал занозу в его многокомнатном организме. Моя инородность была настолько очевидна, что я уже было решил развернуться и со свёрнутыми стягами покинуть это негостеприимное место. Но вдруг пришла подмога в лице Гаврилы.

Уладив возникшие таможенно-пропускные проблемы, мы поднялись с Гавриком на третий этаж и, лавируя в потоке оживлённого коридорного трафика, добрались до их комнаты, в которой нас уже ждали Курт и Чако.

После обряда приветствия, который в основном заключался в крепких мужских объятиях и в скупых мужественных поцелуях в дёсны, я поинтересовался, чем мы отметим нашу встречу, определённо наступив на мозоль той темы, которая горячо обсуждалась ещё до моего прихода. Все сошлись на том, что водка, как универсальное средство для символического выражения нашей сплочённости, будет как раз кстати.

Всё действительно было как прежде. Я перестал думать об изменчивости всего сущего и пел ребятам «Галас», который нацарапал этим летом. Мы вели нетрезвые бессодержательные беседы, а Чако, пока ещё хмурясь, привыкал к нашему такому обычному мыслительному кубизму, который с каждой выпитой рюмкой становился всё более гранёным и изощрённым.

Мудрый Демокрит, осуждающий дух которого витал в тот вечер над нами, однажды сказал: «Наихудшее, чему может научиться молодёжь – легкомыслие, ибо последнее рождает те удовольствия, из которых рождается порок». Ах, старина Демокрит! Всё наихудшее, что мы могли вобрать, уже давно жило в нас, и мочалка нашего бездумья продолжала впитывать пороки. Своё легкомыслие мы старались держать в узде, но час от часу давали ему размяться. Я не ошибусь, если скажу, что все пороки мира, которые точили против нас зубы и собирались протиснуться в брешь наших далеко не целомудренных развлечений, были бессильны. И было это возможно не потому, что мы твёрдо стояли на ногах, держась за поручни своего самообладания, а, быстрее, оттого, что мы на тот момент были уже сами настолько порочны, что в небесной канцелярии нас могли без проблем списывать, как духовный брак. Честность компенсирует жёсткую самокритику.

Хотя, что такое порок? Это нечто несуществующее, то, чего нет и никогда не было в чистом виде. Просто когда мы сами не можем чем-то заниматься – к примеру, нам запрещают, или мы утрачиваем к этому способность – то мы, как правило, называем это пороком, чтобы хоть как-то оправдать свою несостоятельность.

Кто-то где-то испытывал двигатели внутреннего сгорания с турбонаддувом и только что изобретённые мобильные телефоны со встроенным холодильником, мы же испытывали огромное удовольствие от того, что было порицаемо самим временем: мы бездельничали, пили водку и снова бездельничали. Примерно так выглядит схема круговорота безделья в природе.

Было чертовски здорово не задумываться ни о чём, что требовало от нас ответственности. Ведь общеизвестно, что ответственность предполагает принятие только верных решений, а если даже и не верных, то, по крайней мере, оправданных. Это был слишком непосильный груз для нашей цветущей молодости, и нас не смогли бы переубедить в обратном даже упрёки такого древнегреческого ископаемого, как Демокрит. Тем более, что мы были железно уверены в том, что юноши наподобие нас могут быть куда мудрее опытных старцев. И мы плескались в луже своей собственной мудрости, в луже, которую, как нам тогда казалось, невозможно было не то, что переплыть, но даже перелететь; в луже, на дне которой лежали ещё нетронутые сокровища наших удовольствий.

* * * * *

Говорят, счастье – это удовольствие без раскаяния.

Если вчера, во время нашей попойки, я и чувствовал себя счастливым, то, следуя вышесказанному, это был эрзац счастья. Раскаяние не замедлило прийти рано поутру, когда я вдруг осознал, что прежняя стойкость в делах ликероводочных мне изменила. Я растормошил себя огромной кружкой дешёвого кофе, заглушил его вкус горелого кирпича жадновыкуренной и такой же дешёвой сигаретой, быстро оделся и, вооружившись всем необходимым для конспектирования … не пошёл на пары. Такое случалось. И случалось довольно часто. Почему это я не мог прогулять пары, если это иногда делал даже Стас, у которого ответственность, как неистребимый вирус, была в крови. Этот день я решил не напрягать выслушиванием субъективных описаний событий прошлого и всецело отдался расслабленному течению наслаждений современности. Утомив ноги прогулкой по чавкающей мякоти переспелых слив, я посидел на Каштанке и понаблюдал за тем, как неохотно растут старые деревья, заглянул в «Рандеву» – бар, который мы окрестили Таверной – где повстречал Диму, с которым мы договорились встретиться вечером. Ещё я вспомнил, что сегодня должна была состояться репетиция хора, которую я посещал последний раз более полугода назад и, надо сказать, соскучился по нашей беготне за неуловимым унисоном.

Я постарался явиться на репетицию без опозданий, помня о том, что Наташа К. – это очень строгий руководитель хора. Она как всегда была сдержанно-увлечена своей ролью хормейстера. Надо отдать ей должное: мейстер был великолепным, с хором же дела обстояли похуже.

Затребовав тишину, Наташа объявила о том, что собирается форсировать процесс нашего вокального образования, и что с сегодняшнего дня репетиции будут проводиться ежедневно. Мы отказались в знак протеста разогревать связки распевочным «бра-брэ-бри-бро-бру» и стали возмущаться, акцентируя на неказённости нашего личного времени, но, понимая при этом, что Наташа К. никогда и ничего не делает просто так.

Чтобы осчастливить иного человека, требуется подчас самая малость. Для того, чтобы сделать счастливыми нас, Наташе потребовалось лишь объявить о том, что в следующем месяце нас ждёт поездка на международный фестиваль хорового пения в Литве, где мы проведём целых две недели. Эмоции вскипали и будоражили добрых полчаса. Вера в лучшие времена возрастала, а страсти накалялись до предела мыслимых температур. Мы все уже мысленно были в стране нашей новой, внезапно вспенившейся, мечты. Со всех сторон посыпались предложения, каким способом лучше всего провозить контрабанду и как за неполный месяц выучить литовский язык. Я, в свою очередь, сказал, что было бы неплохо добираться туда через западную Европу, сесть в Копенгагене на теплоход и, переплыв Балтику, появиться с той стороны, с которой нас меньше всего ждут. Наташа профессиональными дирижёрскими движениями пыталась подвести наш разбушевавшийся энтузиазм к коде и начать-таки репетицию. Но она могла и не знать такой элементарной вещи, что детям нельзя сперва давать сладкое, а потом требовать от них чисто-вылизанной суповой тарелки. Наша вокальная тренировка так и закончилась, даже не успев начаться. Но приятности на этом не исчерпали себя.

Я уже был на улице и дышал свежим вечерним воздухом сквозь фильтр сигареты, как вдруг из дверей бешеным вальдшнепом вылетел Гаврик и заорал на всю ивановскую:

– Барабаны! У меня есть барабаны!!!

От этого крика с большой ёлки у входа упала птица.

До меня не сразу дошёл смысл этих слов, но когда я понял причину бешенства, в принципе, достаточно сдержанного Гаврилы, то мне самому немедленным образом захотелось станцевать самбу на братской могиле тех заверений, которые несли в себе ничем не обоснованные сомнения в том, что «Эйфория» хоть когда-нибудь перестанет быть большим мифом какого-то неопределённого будущего.

Гаврик потащил меня в помещение культурно-творческого центра, где священной грудой обо громоздились наши барабаны. Мы принялись открывать пыльные коробки и нахально лапать гулкий пластик.

– Красивые, – сказал я, зачарованно.

– И настоящие, – добавил Гаврила, целуя установку в бас-бочку.

– А чьё производство, интересно?

– Не знаю, но тут написано «Amati».

– Так это же учитель Страдивари, он скрипки делал.

– Ну, да. А для нас в исключительном порядке он сделал барабаны.

Это была старая шутка, от которой в любое другое время у нас только разболелась бы голова. Но сейчас от переполнявших нас чувств мы готовы были радоваться каждой мелочи, использовать каждый ничтожный повод для веселья. Самым хладнокровным и здравомыслящим из нас оказался Стас, который был знаком со всей музыкальной кухней, потому как его старший брат был настоящим музыкантом. Стас сказал, что вместе с барабанами у нас автоматически появилось множество забот, которые подобно созревшим ньютоновским яблокам готовы были свалиться нам на голову. Святая правда. Теперь нам кровь из носу нужно было обзавестись гитарами, хоть каким-нибудь дохленьким «аппаратом» и помещением, стены которого не имели бы ушей и оставались бы глухими к намечаемым репетициям, дабы ненароком не рухнуть под напором нашего творчества, пока ещё довольно туманного и таинственного даже для нас самих.

Рассчитывать на свои собственные силы в таком начинании не приходилось, потому что мы не имели никакого понятия, где взять всё то, в чём мы нуждались. А там, где были бессильны наши просветлённые умы, можно было надеяться только на чудо. И чудо свершилось.

В безбрежной тишине, где вопиял наш глас, и дул всеиссушающий самум, среди летучих песков равнодушия и вязких барханов отчуждённости нас услышал Дима Савва. В своей прошлой жизни он, наверняка, был каким-нибудь странствующим Тутмосом, получившим прорву мудрости от священных скарабеев, или добронравным отшельником, который носил власяницу и питался исключительно акридами *, пытаясь достичь полного слияния с Высшим Разумом. Видимо, ему удалось-таки это, потому что в свои «несколько за двадцать» он мог претендовать на вековую опытность, которая имела полное право считаться общенациональным достоянием. Это, конечно, преувеличение, но именно сквозь такое преувеличительное стекло смотрели мы тогда на Диму.

Дата добавления: 2015-11-30