|
Читайте также: |
Так мы начинаем понимать уникальное, формировать его понятие.
…Итак, еще раз уточню. Понимать уникальное означает понимать уникальное как всеобщее и – одновременно в том же логическом акте – понимать всеобщее (мир, бытие) сосредоточенно – как уникальное это. Здесь двойная логическая (парадоксологическая) идеализация. Чтобы более артикулированно представить этот единый логический схематизм, изобразим его в тех реальных расчлененных, культурологических формах, в которых он осуществляется, так сказать, «профессионально». –
Первая форма. Понимание особенного (уникального) как всеобщего достигается в чистой линии искусства, и прежде всего – в истории искусства как предмете исторической поэтики. Это – форма реального бытия искусства в процессе общения автора и читателя на основе текста художественного произведения (см. выше). В бесчисленных прочтениях и поворотах данного произведения, данного вопроса, обращенного в вечность, формируется всеобщий смысл особенного, неповторимого, эстетически значимого текста. Так осуществляется реальное самоопределение уникального в его всеобщности (в отличие от причинной процедуры детерминации извне). В этом процессе всеобщее реализуется в общении – в веках – многих и многих особенных, отдельных, уникальных субъектов – автора – читателей, зрителей, слушателей… Произведение искусства (и любой предмет, воспринимаемый в схематизме «восприятия искусства») тем более уникально, то есть тем более смогло определить и о-пределить себя как уникальное, и тем более всеобщее, то есть тем более смогло определить и о-пределить себя как всеобщее, чем дольше и многосмысленней его жизнь в веках, в бесконечности пониманий и осмыслений, в актуализации его возможных смыслов.
В схематизме исторической поэтики (см. выше) любой предмет природы и общества может и должен быть понят как «квазихудожественный» предмет, как феномен искусства («как если бы…»), или – глубже – как феномен культуры – в ее эстетическом средоточии.
Вторая форма. Это – понимание всеобщего как уникального, особенного. В чистой, отщепленной линии такое понимание достигается в философии, и прежде всего – в истории философии (понимаемой как целостная философия). Причем здесь и философия, и история философии понимаются как определения философской логики. Когда одно всеобщее – одно понимание мира в его онтологике (в логике актуализации бесконечно-возможного бытия) – вступает реально, в истории философии, в напряженный диалог, в общение с иными всеобщими (диалог Платона и Аристотеля, или Декарта, Спинозы и Лейбница, или Канта и Гегеля, или Киркегора и Гегеля, или…), тогда реализуется бытие всеобщего, этой актуализации в бесконечность – бесконечно-возможного мира, как уникального, особенного. И вместе с тем только в таком общении раскрываются бесконечные возможности все новых и новых ответов этой онто-логики на все новые и новые философские вопросы, раскрываются неисчерпаемые резервы данного всеобщего, в его действительной, а не только прокламируемой автором единственной всеобщности. Так, логика («Наука логики») Гегеля может и должна быть понята как логика (в своей действительной всеобщности) только на грани с логикой («трансцендентальной логикой») Канта, только как систематический ответ на его, кантовские вопросы. Все понятия (соответственно – определения, категории) гегелевской логики – это «полупонятия», имеющие смысл только на грани, собственной территории не имеющие. Эти понятия полны, завершены, замкнуты только в системе: вопрос (Гегеля) – ответ (Канта), вопрос (Гегеля)… – вопрос (Канта) – ответ (Гегеля)… Безусловно, столь же неполны и еще не философичны понятия и определения Канта вне ответов и вопросов Гегеля. Обе эти системы действительно всеобщи лишь в бесконечных вопрошаниях, ответах, новых актуализациях – в общении со своими alter ego – системами. Но мы взяли сейчас лишь небольшой фрагмент такого взаимообщения и взаимообоснования уникально-всеобщих философских систем.
В эту воронку втянуты и онто-логики Декарта, Спинозы, Лейбница, и идейные средоточия Платона и Аристотеля, и вся реальная история философии. Однако до сих пор логику Гегеля берут самозамкнуто, но не как вопрос, имеющий смысл только в ответе Канта, не как ответ, имеющий смысл только по отношению к вопросу, заданному или могущему быть заданным со стороны Канта. Но это означает брать пол- или четверть понятия, понимать философию вне ее действительной уникальной всеобщности.
Но то, о чем я сейчас говорил, – это не только форма нашего понимания философски всеобщего. Это – реальное формирование, реальное определение (самоопределение) всеобщего – в форме, в средоточии уникального. Само реальное движение философской мысли к началу, действительное отсекание определений предмета от всех форм детерминации извне, от всех уклончивых способов быть не самобытийным, начинаться «от другого», – само это отсекание «дурной бесконечности» и есть действительная форма обнаружения бытия уникального, неповторимого, феномена – в качестве ноумена, «causa sui» всеобщего.
В первой и второй формах нами были изображены чистые формы понимания уникального как всеобщего (историческая поэтика) и понимания всеобщего как уникального (философская логика). В реальном, в интуитивном, в недостаточно прорефлектированном, понимании каждого предмета (в его уникальности = в его неповторимой всеобщности) эти чистые линии сближаются, сопрягаются воедино: чтобы понять уникальное, необходимо понять его как всеобщее, одновременно понимая всеобщее как уникальное – это. Чистые линии в феноменологии понимания есть лишь необходимые интенции, не доводимые до завершения, до расчленяющей чистоты.
…Однако бытие уникального предмета и соответственно его понимание есть не только форма «causa sui». Уникальное может быть единственным, неповторимым только для другого, для меня. «В себе» быть уникальным невозможно, недостаточно, хотя и необходимо. Быть уникальным означает иметь уникальный смысл, то есть давать ответ (своим бытием давать ответ) на вопрос «иного» средоточия, по-иному всеобщего бытия. Здесь основы диалогизма проникают в самую суть понимания уникальности. Можно сказать так:
Если сущесть (первосущность) – основа понимания предмета в античности; присущесть – основа понимания в средние века; если сущность – основа понимания в Новое время, то в развиваемых сейчас, в культуре XX века, формах понимания основой понятия предмета является… его насущность. Но это означает, что в логике культуры неповторимо всеобщим может быть (может быть понят…) только бесконечно-возможный смысл бытия.
Продумаем этот момент немного детальнее.
Речь идет о понимании актуально уникального (единичного) феномена как потенциально (насущно!) всеобщего. И – понимание актуально всеобщего как потенциально (насущно!) особенного, неповторимого. Это существенно, потому что в логике культуры сама всеобщность и уникальность осуществляются в общении, всегда поставлены «на кон…», наличны только в ответ на вопрошание иного и как вопрошание к иному. Становясь всеобщим (!), индивид остается единичным и имеет свое всеобщее вне себя, как предел своего общения. Поэтому термин М.И.Бахтина «единственность» (см. Философия поступка) здесь не идет и был мной упомянут напрасно. Если не учесть логический смысл общения, то тогда действительно остается лишь одно-единственное, раздувшееся всеобщее, и тогда происходит вытеснение «других всеобщих», и никакого общения, никакого соотнесения между уникальным и всеобщим быть не может. Поэтому еще и еще раз: уникальность, личностность и соответственно всеобщность, это именно насущность другого уникального (и – всеобщего) в бытии единичного предмета, понятого как (если бы он был…) феномен культуры. Эта логика противостоит не только логике сущности, но и логике «сущести» (античность). Сама всеобщность моего уникального общения, сама уникальность – это моя насущность, «меня-насущность» для иных, столь же уникальных индивидов, для идущих мне навстречу (вопрос – ответ) средоточий бытия. Действительно самобытийный индивид потенциально всеобщ в выявлении всеобщих, бесконечных ресурсов своей уникальности, своей смысловой ответности. И выход к всеобщему достигается в логике общения, но не обобщения. Такой подход насущен только в логике культуры, в контексте всеобщности гуманитарного мышления, когда каждый предмет понимается, как если бы… он был индивидом, als ob он был произведением (и субъектом произведений) культуры.
Логически (и бытийно) самое основное в этих размышлениях: обращение и сопряжение двух идей. Во-первых, самодетерминация («causa sui») каждого предмета, его несовпадение с самим собой, так сказать, эгоцентристская закраина самобытийного бытия. Во-вторых, идея общения, диалогизм, насущность бытия индивида в общении с иными всеобщими (уникальными) индивидами. Это обращение – основной конструктивный парадокс в понимании уникального феномена и в его бытии (самоопределении). Смысл такого обращения – превращение иного, «вненаходимого» «Я» в мое alter ego, – с сохранением его вненаходимости.
Начало моего – всеобщего – бытия – это начало бытия мне насущного, то есть не моего, коренным образом не моего бытия, – но без него я, или, скажу охлажденнее, – этот предмет – не может быть. Его – нет. Всеобщее и уникальное бытие индивида (предмета) – это не то, что у предмета есть, чем он владеет, но то, что насущно предмету. Здесь также существенно обращение самого понятия «реальное определение». Понять уникальное означает актуализировать его – к нему обращенную – потенциальную всеобщность. Но такая актуализация есть реальная актуализация уникального, индивидуального, – как всеобщего. Быть всеобщим означает – для единичного – свершить себя, актуализировать себя (культура) как всеобщее. Как насущное – миру, бытию, иным личностям.
Закончу это отступление весьма вольной философской гипотезой, может быть, даже своего рода философской фантастикой.
Если растение имеет вне себя бесконечный мир растительной жизни (весь бесконечный космос для растения – это его alter ego), если для камня весь мир – механически-каменный, атомарно-физический мир твердого тела… то возможно предположить, что формирование человека есть формирование его мира, его форм сосредоточения, актуализации бесконечно-возможного бытия. Биологически («два полушария»), далее, в обращенной на самое себя предметной деятельности… мир, окружающий человека, сосредоточивается, трансформируется – в момент рождения человека, в процессе созревания его расщепленного (на полушария) мозга, – в некий вечный, бессмертный, бесконечный, на человека обращенный, к нему обращенный «субъект», индивид, личность… Бытие и сознание человека – это со-бытие и со-знание двух бытий, двух сознаний индивидуально-человеческого и индивидуально-вечного, бесконечного, но в моем мозгу, в моем бытии завязанного, коренящегося. Эта мировая индивидуальность бесконечна, вечна, личностна… до тех пор, пока живет и мыслит этот малый, слабый, смертный человеческий иидивид. Смерть человека – смерть бессмертного Всеобщего Индивида. В этот момент в аморфное бесконечно-возможное бытие возвращается, расплывается и моя Вселенная. На бессмертный, вечный индивид – alter ego каждого человека; он и бессмертен, и вечен, и бесконечен каждый раз по-своему, в средоточии моего, индивидуального, особенного, этого бытия. Поэтому и общение индивидов есть одновременно общение «своих» вечностей, от-личних индивидуальных Вселенных. Каждый человек порождает, несет в себе своего собственного Судью и Свидетеля. И – гибелью своей – уничтожает Его. Наше бытие всегда двуобращенно: от меня – и мир; из мира (Всеобщего Индивида) – в меня, в мое малое бытие.
Думаю, очерченное мной со-бытие есть фантастическое, образное описание феномена культуры, в его всеобщем онто-логическом смысле. Сейчас несущественно, каков «механизм», или какова «органика», или в чем заключен «социально-логический» смысл этого феномена. Мне просто хотелось воочию ощутить исходный образ того, что означает «понимать уникальное как всеобщее»…
Теперь вернусь к основной теме.
Решающая – для феномена самодетерминации – встреча («вольтова дуга») двух регулятивных идей – регулятивной идеи личности и регулятивной идеи моего-всеобщего разума – всегда происходит в – исходной для данной культуры – форме разумения, реализуясь в произведениях, конгениальных смыслу и замыслу этой культуры.
Так, «эйдетически» устремленный разум античного индивида, сказывающийся во всех сферах его деятельности, направлен на актуализацию бесконечно-возможного бытия – в его образе, – эйдосе, – внутренней форме и одновременно и в том же отношении он направлен на актуализацию – в момент «акме», в перипетиях трагедии – героической личности, способной осуществить такую актуализацию мира.
Так, «причащающий разум» индивида средних веков направлен на актуализацию бесконечно-возможного бытия как «всеобщего субъекта», в антитетическом тождестве «ничто» и «все»… и одновременно и в том же отношении этот разум направлен, ориентирован на формирование – в момент исповеди, в напряжениях «в-(о)-круге-храма-бытия» – средневековой личности – страстотерпца и мастера, способного в действиях, орудиях, целях своих актуализировать именно такую возможность бесконечно-возможного мира.
Так, разум индивида Нового времени направлен на актуализацию мира как предмета познания и – одновременно и в том же отношении – на актуализацию, в романном остранении, – личности автора, способного и мучительно жаждущего познавать мир и самого себя, то есть понимать вещи в их одиноком «само-по-себе-значимом» бытии. Способного – в действиях и в мысли своей – актуализировать ситуацию паскалевского «мыслящего тростника».
В этом единстве (и противоборстве) двух определений (идей) самодетерминации нет ничего мистического. Каждый раз, в каждой культуре, такое единство исходно формируется в определенном (закрепленном в орудиях, в связях «всеобщего труда» и т.д.) замысле самоустремления всей нашей деятельности. Как формируется и как действует этот замысел, я сейчас не рассматриваю. Во всяком случае, мое описание «вершины» культурной линзы имеет рациональный смысл только в единстве с характеристикой ее «основания» и ее сходящихся «граней» (произведений философии, искусства и т.д.), переворачивающих собственное основание «корнями вверх».
Очень кратко я коснулся этого «переворачивания корней» и роста нашего сознания «корнями вверх», когда говорил о тех исторических периодах, в которые экстенсивная деятельность, направленная «от человека – на внешние предметы», замыкается «на себя» и разум оказывается способен, даже «вынужден» стать свободным, коренным образом перестраивая свои собственные основания, цели и установки. Думаю даже, что те итоги подобных коренных трансформаций разумения, которые мы наблюдаем исторически, совсем не были предопределены. Эти итоги мы видим уже вошедшими в исторический оборот: от мифа – к логосу; от античности – к средневековому разуму и т.д. Но могло быть (разум в такие исторические минуты действительно свободен!) и другое переосмысление начал мышления; у истории всегда есть неиспользованные (вообще иные, чем состоялись) пути развития. Причем осмысление такого спектра (как реализованных, так и нереализованных – не вошедших в мысль – возможностей разумения и сознания) – одна из основных задач историка культуры и философа культуры. Но будем пока говорить о совершившихся поворотах. Это – периоды, когда – если говорить вместе с Марксом – осуществляется «единство изменения обстоятельств и изменения самой деятельности, то есть самоизменения» (это – периоды, скажу я, уже в отличие от Маркса, не столько социально вынужденных, сколько духовно свободных – selbstschtдtigkeit – революций). Понимаю, однако, что, поскольку я сейчас не развиваю этот тезис более детально, мое изложение, особенно в этом его, собственно философском, повороте, может выглядеть особенно трудным и загадочным. Но – приходится рисковать.
4. XX век и бытие в культуре
В XX веке, как я предполагаю, актуализируется не столько та или другая возможность бесконечно-возможного бытия, но актуализируется само бытие мира как бесконечно-возможного, актуализируется само сопряжение различных форм разумения, их диалог. Мир актуален как бесконечно «возможностный».
Сила самодетерминации, «социум культуры» оказывается – в потенции своей – уже не «обочиной» (хотя и решающей для поворота основных дорог исторического развития), но – магистральным створом человеческого бытия – в постоянном противоборстве с силами детерминации «извне» и «из-нутра». (Собственно, этому тезису и посвящена вся статья.) Во всяком случае, ясно, что в таком сознательном сопряжении различных форм разумения, различных форм личностного горизонта сила самодетерминации резко возрастает. Индивид в XX веке уже не срастается (не может срастись) с какой-то определенной – одной – формой разума, с однозначной формой общения. Он обречен – если только сознательно не забивает волю своего сознания – быть свободным. Поэтому именно в XX веке и возможно сформулировать всеобщее – онто-логически значимое – определение культуры. Об этом я и говорил в первом очерке этой части.
Переформулирую это определение – более жестко и громоздко – еще раз. Конечный смысл культуры (как самодетерминации) – ее основания, граней, вершины – есть (апорийное – в античности; антитетическое – в средние века; антиномическое – в Новое время; парадоксальное – в XX веке)[151][151] сопряжение, сосредоточение двух коренных регулятивных идей (разум – личность) в процессе решающего самоопределения и самоперерешения нашего сознания, деятельности, судьбы.
Однако такое – преувеличенно-завершенное – определение нуждается все же в неких оговорках и разъяснениях.
Первое.
Поскольку «идея» – очень трудное и ответственное состояние мышления, объяснюсь здесь до конца.
Я совсем не считаю, что регулятивные идеи личности и моего-всеобщего разума существуют в нашем живом сознании в какой-то однозначной понятийной форме. Это – некие предельные и изначальные импульсы, посылы мысли, обращающие наш дух – разум и волю – в русло самодетерминации, самопредопределения нашего сознания, деятельности, судьбы. В произведениях искусства, философии, теории, в нравственных перипетиях эти посылы реализуются, определяются, углубляются и – обращаются «обратно» на нашу волю – наш разум… Вообще, «идея» обычно и понимается в философии именно как такой исходный импульс разума, или, если сказать тавтологично, замысел мышления в долгом и целенаправленном (иногда тысячи понятий охватывающем) интервале его развития. Другое дело, что имеют в виду различные философы, говоря о таком замысле.
Предполагаю, что регулятивные идеи личности и изначального разумения существуют и сосредоточиваются в одно острие – с большей или меньшей мерой понятийной осознанности – у каждого нормального человека. И формируются они вовсе не произвольно, не «от бога». Челнок обращения присущ всей реальной жизни человека – его бытию и культуре. Исходная самоустремленность человеческой предметной деятельности необходимо – в конечном счете – фокусируется в регулятивных идеях, в их неразрывном сопряжении. Сосредоточенный в этих целях разум-воля индивида изобретает изначальную свободу, обращается «на себя», оказывается способным перерешить и изменить смысл и замысел сознания, деятельности, судьбы.
Все эти размышления можно выразить и иначе. В основных «регулятивных идеях», в их сопряжении и взаимопредполагании формируется – и проецируется в сознание – мое внутреннее и – снова раздвоенное – «другое Я» (мое насущное «Ты»…), «личность, способная мыслить изначально, то есть разумно», «разум, могущий перерешить жизнь личности»… Это «другое Я» «больше», основательнее меня самого, оно способно судить мою целостную (от рождения – до смерти) жизнь, способно изменять и переопределять мое извне детерминированное сознание, мою судьбу. Но… Процесс формирования и коренного изменения самого этого всеобщего и (?!) личностного alter ego осуществляется в работе и прозрениях искусства, философии, нравственности… В жизни и свершениях моего индивидуального «малого Я».
Второе.
Конечно, весь очерченный выше феномен культуры как самодетерминации есть сильная идеализация. В своей чистой форме этот феномен столь же «редок» (попросту невозможен) в жизни человека, как, скажем, движении тел в пустоте, в полном всевластии принципа «инерции», без всякого воздействия извне… Как невозможно движение «тел» в образе материальных (и – еще сильнее – математических) точек… Но сама эта феноменологическая невозможность объясняет все реальные трагедии и потенции человеческого сознания и человеческой деятельности. Объясняет их в контексте культуры. Иначе говоря: жизнь индивида всегда осуществляется в схематизме основных (выше очерченных) «регулятивных идей», в возможности совершить невозможное, самопредопределить свою судьбу. И – в отличие от «падающего тела» – человек свободен совершать невозможное.
Не каждый – художник или философ. Но работа сознания каждого человека происходит в стремлении самому обосновать начала своего мышления; в стремлении сосредоточить свою судьбу в мгновение свободных решений… То есть – происходит в сопряжении основных идей «исторической поэтики» и «философской логики».
Третье.
Логическим основанием (и аналогом) идеи самодетерминации является то необходимое преобразование логических начал нашего мышления, вне которого и без которого самодетерминация индивида – этот внутрикультурный процесс – не может быть достаточно фундаментальной. Условно такое логическое преобразование и взаимообоснование начал мышления мы определяем как «трансдукцию» – в отличие от логических форм «дедукции» и «индукции», но также в отличие от формально логической процедуры «традукции»…
Так, к примеру, доведение Аристотелем логики «идеальной формы» до идеи «формы форм…» оказалось «трансдукцией» собственно античного мышления в мышление пред-средневековое… Так, доведение Николаем Кузанским средневековой логики «всеобщего субъекта» до идеи «тождества бесконечного минимума и бесконечного максимума» явилось «трансдукцией» средневекового мышления (в его началах) в логику познавательного отношения субъекта и предмета. Перечисление и определение этих решающих – в истории философского разума – «точек трансдукции» Можно было бы продолжить. Но сейчас мне хотелось бы только наметить философско-логический смысл «культуры как самодетерминации».
Вспомним теперь реальные напряжения ХХ века (очерк 1).
Введу здесь «врезку» – сжатую, сгущенную памятку, что заключала первый и открывала второй очерки этой части.
«XX век…
…Жизнь в промежутке и в одновременности различных и – каждый! – претендующих на всеобщность смысловых спектров, зачастую бытующих в нашем сознании в неузнаваемом, расхожем виде (в пределе это – античный эстезис и средневековый текст; нововременное «Знание = сила!» и современное – «Сознание есть там, где есть два сознания, дух – там, где есть два духа»; западное – «Cogito ergo sum» и восточное – «Существую действительно, когда – не «Я»…»)…
…Поступок – как риск перерешения заново исторических судеб…
…Каждый предельный смысл моего бытия осознается как ответ на столь же всеобщий и столь же вопрошающий смысл, – вопрос и возглас «SOS!», обращенный – в моем собственном сознании – к этому иному, единственному смыслу…
…Разум, находящий истину (в физике, в математике, в гуманитарном мышлении) только в сопряжении и взаимообосновании (взаимоотрицании) противоположных форм разумения, – в обращении исторически последовательных, но логически сопряженных философских миров, эстетически замкнутых художественных поэтик…
Элементарность самодействия вместо нововременной неделимости «действия на…».
…Восприятие эстетического схематизма «прогресса» – «действие третье, те же и…» – как всеобщей формы соотнесения исторических эпох, знаний, умений…
…Общение не через анонимный «продукт», но через «произведение» становится не обочиной, но – сквозь магический кристалл – средоточием какой-то единой и всепроникающей социальности…
…Сближение бытийных и бытовых болевых точек нашей жизни. Вышибленность из привычных луз застывшего и неуклонно развивающегося социального бытия: войны, революции, окопы… Выбор своей собственной «малой группы» как свободное решение очень одиноких людей…
…Разрыв, рассечение ранее плотно сросшихся и слежавшихся регуляторов человеческого поведения – разума и воли, – нравственности и поэтики, – души и – духа. Необходимость для индивида самому находить живую воду, соединяющую и сращивающую переломы времени. Или – сознательный отказ от поисков живой воды… Мучительный риск – каждый раз заново, чуть ли не каждый день, в трудном решении – изобретать, «что, и как, и для чего делать»… «почему, зачем и как жить»…
…Научно-техническая революция конца века и неумолимое нарастание того нового социума «всеобщего труда», социума «свободного времени», что так насущен теперь во всех сферах деятельности, в общении – сквозь эпохи – одиноких, оторванных от почвы, отъединенных, растущих «корнями вверх» индивидов нашего времени…
Современные разум, душа, сознание с такой же силой тянутся к этим новым феноменам бытия, с какой отталкиваются от них, в ужасе устремляясь в спасительное «бегство от чуда» «самосвободного бытия».
На этом завершим нашу «врезку» – выдержку из начала этой части.
Пусть теперь читатель снова мысленно совместит эту памятку трагедий и сдвигов в сознании людей XX века с теми определениями культуры как феномена «самодетерминации», что были развиты только что в третьем очерке. Надеюсь, что совмещение этих двух проекций позволит, во-первых, более внимательно, рефлексивно, сосредоточенно понять повседневные, бытийные напряжения современной жизни как пред-определения социума (Gemeinschaft) культуры; позволит, во-вторых, выйти к логическому определению культуры в ее всеобщности. В ее современном смысле.
Этот современный смысл культуры, нечленораздельно шумящий в чересполосице нашего сознания накануне XXI века, возможно уловить в наиболее связной и осмысленной форме (пока еще не в запаздывающих философско-логических ядрах, но…) в нравственно-поэтических открытиях начала и середины XX века.
Тема «XX век и бытие в культуре», проблема самодетерминации нашего сознания в катастрофах и трансформациях XX века, была впервые осознана и творчески остановлена в коренной перипетии, свойственной именно и только человеку нашего времени. –
Суть этой новой нравственной – поэтической – перипетии с особой резкостью и откровенностью выявилась в начале века, в 10 – 20-х годах, затемнившись и сместившись к середине столетия. Может быть, резче всего, острее и трагичнее всего выразил (точнее – ощутил…) смысл этой трагедии, этой новой болевой точки свободного – и ответственного – поступка, нового нравственного катарсиса, Александр Блок.
Не буду сейчас приводить цитат; академический тон противопоказан жанру этих размышлений. Сгущенный смысл мучений Блока может быть сформулирован (во всяком случае, я его понимаю) так:
…Нравственный космос вечно возникает из хаоса духовного мира. Обновленное, изначальное рождение космоса из хаотической стихии – только оно дает нравственности (и – поэзии) внутреннюю жизненную силу. Чрезмерное продление, растягивание сроков жизни одного космоса есть его (и – нравственности – поэзии, в нем заключенной) вырождение, уплощение; означает превращение культуры – в цивилизацию, нравственности – в мораль, поэзии – во вторичную выморочную поэтичность.
…В начале XX века, в 1908 – 1910 годах, наступил момент нового сгущения хаоса в космос, нового рождения нравственности и поэзии. Только вслушиваясь в музыку безначальной стихии, возможно уловить, сгустить, сосредоточить, гармонизировать новую поэзию – новую нравственность – новую культуру.
…Смысл этого нового начала – сопряжение предельно одинокой индивидуальности и артистизма, почти – протеизма[152][152]. Возникает новая, столь же безвыходная, как и все прошлые, трагедия духа. Индивид должен, индивиду насущно выиграться, полостью перевоплотиться в иные чужие судьбы и роли («за всех расплачусь, за всех расплачусь» – Маяковский), но тем самым потерять себя, утратить свою индивидуальность, свою самотождественность. Стать тем пустым местом, которое – если перевернуть известное изречение – свято не бывает. Стать нравственным промежутком.
Но индивиду XX века – с той же насущностью – необходимо отъединиться от всех других (даже самых близких), быть наиболее самобытийным, постоянно сосредоточиваться на своем начале, отталкиваясь к той точке или той грани, где хаос и космос, стихия и гармония непосредственно соприкасаются, просто – событийствуют друг с другом. Где рождается только его (этого индивида) мир, только его уникальное, единственное всеобщее.
Но индивид современности никогда не может оказаться в середке этого «своего мира» (как – относительно уютно – располагался в своем доме человек XVII – XIX веков).
Если исторически в трагедии Гамлета роковое «быть или не быть…» было фиксированным, отрезающим бесконечную детерминацию, началом жизненного, биографического «тире», то в трагедии современного индивида это начало ничего не начинает, оно замкнуто на самое себя. Современный индивид всегда – и в жизни и в сознании – вынужден балансировать на линии абсолютного начала – одновременно вне и внутри «своего мира», в постоянном кануне своего бытия – своего небытия. Его бытие всегда только возможно. И только в этой неверной возможности – постоянно.
Дата добавления: 2015-11-30; просмотров: 38 | Нарушение авторских прав