Символистская критика Брюсова и Блока.

Литературное направление символизма начало формироваться с первых сборников «Русские символисты», изданных В. Я. Брюсовым в Москве в 1894-1895 годах. Брюсов перенес из французской литературы это название и закрепил его за определенной группой русских поэтов. В предисловиях Брюсов провозгласил свои творческие задачи.
Органами символистов стали журналы «Мир искусства» (1899-1904), «Новый путь» (1903-1904), а центральным органом, объединившим вокруг себя лучшие силы,- журнал «Весы» (1904-1909). Деятельно работали издательства символистов «Скорпион», «Гриф», «Мусагет», «Альциона», выпускавшие сборники стихов и теоретических статей. Для понимания генезиса символизма важное значение имеют нашумевшая в свое время книга Д. Мережковского «О причинах упадка и о новых течениях современной русской литературы» (1893), сборники критических статей А. Белого под названием «Символизм», «Арабески», «Луг зеленый» (1910 и 1911 гг.), сборники статей Вяч. Иванова «По звездам» (1909), «Борозды и межи» (1916), курс лекций «Эллинская религия страдающего бога» (1904). Чрезвычайно важны статьи Брюсова и Блока, отразившие идейные искания поэтов и разрыв их с символизмом.
Символисты жили шумной, полной споров литературной жизнью. Они сами придавали ей обостренный характер творческих дискуссий.
В. Брюсов, пропагандировавший несколько рационалистическую «ученую поэзию», решительно расходился со всеми символистами, и особенно с Бальмонтом, по вопросу о «бессознательности» творчества. Брюсов порвал с Мережковским, издававшим журнал «Новый путь», почувствовав его охранительную направленность. С критикой «словесного кафешантана» Мережковского и З. Гиппиус выступал А. Блок.
А. Блок и А. Белый, с одной стороны, и Вяч. Иванов - с другой, сильно разошлись в вопросе о возможности создания символистского театра. Иванов наивно готов был видеть в театре всенародный форум, своего рода парламент, средство завоевания политической свободы. Блок и А. Белый высмеивали пророчества Иванова. А. Белый называл их «неонародничеством». Блок в своем «Балаганчике» зло пародировал «мистерии» Иванова.
Блока и А. Белого соединяла противоречивая «дружба-вражда». Причины споров лежали глубоко: А. Белый упрекал Блока в чрезмерно положительных суждениях о реалистах-«знаньевцах», что было симптоматическим в эволюции поэта; впоследствии в мемуарах А. Белый извратил суть спора с Блоком, приписывал себе инициативу в пересмотре взглядов на реалистов.
И в то же время символисты представляли собой организованное направление в литературе со своей четко разработанной критической программой и поэтикой. Теоретизировали они все, в особенности Мережковский, А. Белый, Иванов. Предтечей их был философ В. Соловьев.
Внутри символизма были отдельные течения. Можно говорить о московской школе во главе с Брюсовым и А. Белым и петербургской школе во главе с Вяч. Ивановым. Символисты делились еще на «старших» - Мережковский, З. Гиппиус, В. Брюсов, А. Добролюбов - и «младших» - А. Блок, А. Белый, В Иванов. Иногда от символистов отделяют откровенных декадентов - Мережковского, З. Гиппиус, Ф. Сологуба. Но это отграничение верно лишь до некоторой степени. Мы будем рассматривать символизм в широком аспекте.
Накануне 1905 года и в ходе революции в символизме начались резкие размежевания. Некоторые из модернистов и символистов - Минский, Бальмонт - почувствовали необходимость сближения с революционными силами и социал-демократами. Но для Минского, Бальмонта кратковременное сотрудничество в большевистской газете «Новая жизнь» оказалось только модой. Для Блока же революция значила совсем другое; она положила начало его сближению с борющимися силами России, серьезному преодолению символизма как идеологии и как творческой программы. Позднее такой же процесс пережил Брюсов.
Еще сложнее и противоречивее приняли символисты Октябрьскую социалистическую революцию 1917 года.
В лагерь белой эмиграции ушли Мережковский и З. Гиппиус. Вяч. Иванов эмигрировал за границу в 1924 году. А. Белый и М. Волошин, воспринявшие революцию как долгожданное освобождение, оказались, однако, до конца своих дней чуждыми социализму. Только Брюсов и Блок, порвав с символизмом, приняли пролетарскую революцию и стали сотрудничать с советским строем. Брюсов вступил в Коммунистическую партию. Такое расслоение русской буржуазной интеллигенции было глубоко закономерным.
Что же такое символистская критика как социально-общественное и эстетическое явление?
Символисты слишком раздували внутренние противоречия по литературным вопросам между своими отдельными группировками. По своей социальной сущности и антидемократической устремленности, неприязни к реализму и склонности к формализму они представляли собой не что иное, как широкое либерально-буржуазное, декадентское направление. Символисты рассматривали себя как закономерную реакцию на крайности народнического утилитаризма и плоского буржуазного натурализма в литературе. Они немало потратили остроумия на высмеивание общественно-альтруистических настроений писателей прежних поколений. Они иронизировали над традиционным служением «злобе дня» и «общим вопросам», обвиняя «благотворителей» в пренебрежении к художественной форме произведений. Символисты враждебно были настроены не только по отношению к народническим писателям, но и к реалистам вообще, к Некрасову и его школе. Они воевали с «чистым искусством», его бесцельностью, развивая взамен того свое учение об особой миссии искусства, призванного каким-то образом спасти мир от надвигающейся катастрофы. Символисты любили цитировать афоризм Достоевского: «Красота спасет мир».
Много острых слов символисты (особенно А. Белый в своих воспоминаниях уже задним числом) высказали против буржуазии, благополучия «сытых», узкомещанских идеалов, противопоставляя свое, созданное для битв «оптимистическое» искусство «чистому искусству» буржуазной «корысти». Однако символизм был детищем мелкобуржуазного анархизма и отражал эволюцию русского либерализма в сторону консерватизма. Символисты боялись подлинной, народной революции. За их фразами о великой миссии искусства в действительности скрывался страх перед реальной политической борьбой, победной поступью пролетариата. Кроме того, они сами склонялись к формализму, т. е. к тому же «чистому искусству».
Брюсов первоначально хотел добиться полного освобождения искусства от науки, религии и общественных интересов. Он искренне считал, что символизм - это только литературная школа (статья «О речи рабской», 1904 г.). Но другие символисты вскоре раскрыли политический подтекст этого желания «разгрузить» искусство от политической тенденции. Л. Л. Кобылинский, выступавший под псевдонимом Эллис, писал в 1907 году в журнале «Весы», что царский манифест 17 октября 1905 года его вполне устраивает. Именно теперь, в условиях думской гласности, можно было оставить искусство в покое и покончить с дурной традицией XIX века, когда искусство постоянно совалось в общественные дела. Символизм вбирал в себя все повадки русской либеральной буржуазии, еще по привычке твердившей гуманные фразы и ратовавшей за прогресс, а на деле неуклонно совершавшей эволюцию в сторону гонителей подлинной демократии. В. И. Ленин писал в связи с выходом сборника «Вехи», что «либерализм в России решительно повернул против демократии». Свою классовую сущность символисты прикрывали пышными фразами о «пересоздании» жизни посредством искусства, о его «теургическом» (т. е. магическом), «онтологическом» (способном быть «основой мира») и «эсхатологическом» (как средстве спасения человечества от конечной гибели) значениях.

Валерий Яковлевич Брюсов (1873—1924). С Брюсовым произошло то, что часто бывает с основоположниками каких-либо направлений и систем: они первыми перерастают их рамки и затем сами отрицают эти направления и системы.
В предисловиях к сборникам «Русские символисты», в «Интервью о символизме», реферате «К истории символизма» (1897), в работах «О искусстве» (1899), «Ключи тайн» (1903) Брюсов сформулировал цели символизма.
Первоначально он провозглашал лишь импрессионистическую свободу творчества, формалистическую программу обновления рифм, ритмов, выразительно-изобразительных средств языка, передачи настроений. Брюсов ставил цель «загипнотизировать» читателя, вызвать известное настроение, путем намеков «коснуться миров иных». Но дело было не в самих мирах, а в раскрытии «души художника», неповторимости ее содержания. Когда Брюсов в статье под многообещающим заглавием «Ключи тайн» писал, что «искусство есть постижение мира иными, нерассудочными путями», «искусство — то, что в других областях мы называем откровением» и что создания искусства — это приотворенные двери в «вечность», то все это была обычная романтическая риторика.
Брюсов хотел зачаровать необычностью открываемого им мира творчества, характеризующегося необыкновенно строгим требованием к стиху, инструментализации поэтической речи.
Но в то же время его угнетали примитивизм и пошлость окружавшей буржуазной жизни. В воспоминаниях «Из моей жизни» (опубл. в 1927 г.) Брюсов ярко обрисовал быт, который его засасывал. Подлинным спасением для него было знакомство с поэзией Верлена, Малларме. В письме к М. Горькому в 1901 году Брюсов признавался, что движет его исканиями ненависть ко «всему строю нашей жизни»: «Его я ненавижу, ненавижу, презираю. Лучшие мои мечты о днях, когда все это будет сокрушено».
Брюсов не захотел сотрудничать в журнале Мережковского и З. Гиппиус «Новый путь», почувствовав антипатию к их реакционным настроениям. В 1908 году он ушел из журнала «Весы». Он не соглашался с увлечениями мистицизмом своего сотрудника А. Белого. Ему претила групповщина и доктринерская нетерпимость некоторых «теоретиков» символизма. Ратуя за свободу творчества, Брюсов видел опасность подчинения искусства «посторонним» целям. Он восклицал: «Неужели... его будут заставлять служить религии. Дайте же ему, наконец, свободу!» С остроумием и ядовитостью Брюсов рассуждал: «Быть теургом, разумеется, дело очень и очень недурное. Но почему же из этого следует, что быть поэтом — дело зазорное?» («О речи рабской»). В проповеди независимости, свободы искусства Брюсов заходил очень далеко. Он неудачно полемизировал со статьей В. И. Ленина «Партийная организация и партийная литература».
Однако в мировоззрении Брюсова много важных оттенков, которые были залогом выхода его к правильному пониманию современных общественных задач искусства. Например, он проявлял исключительный интерес к Пушкину, Некрасову и вообще к классике, ее содержанию и форме, боролся за реальность критериев в оценке любого писателя.
Резко расходился Брюсов с Мережковским, Бальмонтом в оценке М. Горького. Он защищал Горького от их нападок. Александр Блок относился к символизму более страстно, чем Брюсов. Он глубоко разделял некоторые доктрины этого течения и тем резче порывал с ними.
Блок-критик всегда шел рука об руку с Блоком-поэтом. Напрасно З. Гиппиус, Ю. Айхенвальд и другие декаденты утверждали, что теоретизирующий Блок всегда «роняет себя», что Блок-поэт «лучше» Блока-критика. Никакого антагонизма между его критической и поэтической деятельностью не было. Было преодоление прежних идеалов, которые он после событий 1905—1907 годов, и в особенности под воздействием Октября 1917 года, решительно пересмотрел. В 1919 году в статье, специально посвященной А. Блоку, «Правда» писала, что критические выступления Блока дают верное понимание о пути поэта к «Двенадцати», к революции и народу (статья Мих. Левидова «Переступившим черту»).
Первоначально Блок был правоверным символистом, в своих рецензиях о произведениях Бальмонта, Брюсова, А. Белого он разделял оптимизм этого направления. Блок повторял общие каноны символизма: это видно также из его отзывов о В. Соловьеве, о творчестве В. Иванова (1905). Блок признавал Иванова за теоретика символизма, сочувственно цитировал основные его положения. И для Блока «кормчими звездами» являлись Тютчев, Хомяков. Разрыв Блока с В. Ивановым произошел позднее — в 1912—1913 годах.
Но как ни резко распадается эволюция Блока на два периода, в его взглядах до конца жизни оставалось много от изначального символизма. Рецидивы их чувствуются в докладе «О современном состоянии русского символизма» (1910), в двух работах об Аполлоне Григорьеве («Судьба Аполлона Григорьева», 1916; «Что надо знать об Ап. Григорьеве», 1919) и в речи «О романтизме», произнесенной перед актерами Большого драматического театра в Петрограде в 1919 году.
Доклад «О современном состоянии русского символизма» был сделан под девизом: «Кто захочет понять — поймет». Блок в духе Рембо и Метерлинка пояснял тайны собственного творчества: «Незнакомка» — это сплав из многих миров, преимущественно синего и лилового, а не просто дама в черном платье со страусовыми перьями.
И в 1911 году, и позднее прельщал Блока величественный, как ему казалось, образ «рыцаря-монаха» — Владимира Соловьева. Таким же рыцарем «печального образа», не опознанным современниками, был для Блока и Аполлон Григорьев. Крайне субъективно Блок старался разглядеть в Григорьеве «осенен-ность свыше», «отсветы Мировой Души», носителя русской «органической идеи», которая была утеряна русской интеллигенцией, пошедшей за своим «генералом» Белинским, «опечатавшим» всю классику своими «штемпелями». И здесь субъективнейшая конструкция в пользу символизма оказывалась обязательно связанной с уничтожением то «наивного», то «глумливого» реализма. Блок говорил о провиденциальной роли искусства в связи с проблемой романтизма. Он высмеивал «профессорские» мнения о романтизме: романтизм нечто возвышенное, но всегда отвлеченное, туманное, далекое от жизни; романтиком называют человека неуклюжего, рассеянного, непрактичного. Но иначе к романтизму отнеслась, как оказывается, более пытливая наука конца XIX — начала XX века при новом русском «возрождении», т. е. при символизме.
«Подлинный романтизм,— говорил Блок,— вовсе не есть только литературное течение», он не был «отрешением от жизни», наоборот, романтизм «преисполнен жадным стремлением к жизни». Блок, как и Брюсов, считал, что «принципы» творчества вечны, «школы» и «течения» временны, они только применяют принципы всем напоказ. Но всмотримся, как конкретизирует Блок свое вселенское понятие романтизма. Он придает ему отвлеченный смысл побудительной творческой силы вообще. У него романтизм, собственно, оказывается и не течением, и не принципом творчества. Романтизм — это «шестое чувство»: «Романтизм есть не что иное, как способ устроить, организовать человека, носителя культуры, на новую связь со стихией». Под стихией Блок по-символистски понимает внешний мир, мир сущностей. Романтизм «есть дух, который струится под всякой застывшей формой и в конце концов взрывает ее». Блок повторял старый тезис символистов: романтизм — это восстание против материализма и позитивизма. При этом можно добавить от себя — и реализма.
Но рядом с такого рода суждениями у Блока можно найти и другие. Это заметно в его статьях «О современной критике» (1907), «О реалистах» (1907), «О драме» (1907), «Три вопроса» (1908), «Вечера «искусств»» (1908), «Народ и интеллигенция» (1909) и др.
Блок с презрением стал писать о различных собраниях и вечерах интеллигенции при различного рода художественных, религиозных обществах, в салонах, журнальных редакциях. Он улавливал лицемерно-снобистский характер этих сборищ, дилетантизм затеваемых дискуссий, их реакционный смысл. Он все дальше расходится с прославленным героем таких вечеров — Мережковским. В статьях «Литературные итоги 1907 года», «Вечера «искусств»» (1908) Блок зло обрисовал религиозно-философские собрания, на которых «и дела никому нет до народа, как быть с рабочим и мужиком». В старое время, писал Блок, на литературных вечерах звучало проникновенное слово Достоевского, мастерски читавшего свои произведения или «Пророков» Пушкина и Лермонтова, читал свое знаменитое «Вперед, без страха и сомненья!» Плещеев. Сегодняшним же модным поэтам нечего сказать. Стихи любого из них «читать не нужно и почти всегда — вредно». Нечего размножать породы людей «стиля модерн», дни которых «сочтены».
Недоволен был Блок и состоянием современной ему литературной критики. Он замечал в статьях К. Чуковского, В. Розанова, С. Городецкого непоследовательность в суждениях о Л. Андрееве, М. Горьком. Задыхаясь от символистских словопрений, начал Блок расходиться и со «своими», с А. Белым. Последний в этой связи вызывающе бросал в адрес поэта: «Блок, ведь вы дитя, а не критик! Оставьте в покое келью символизма, если там «спертый воздух»... Мы же признаем необходимым считать вас выбывшим из фаланги теоретиков и критиков нам любезного течения».
Одна из статей Блока названа «Вопросы, вопросы и вопросы»; она как бы передает ажиотаж тогдашних словопрений. Блок отобрал три вопроса, из которых два были традиционными, а третий новым. Он говорил, что, помимо пресловутых вопросов «как» и «что» изображать в искусстве, возникает еще третий вопрос — о «полезности» художественных произведений вообще. Вопрос о «пользе», о «долге» поставлен временем. Блок указывал, что символисты отошли от хороших старых заветов сближения литературы с жизнью, что «подлинному художнику не опасен публицистический вопрос». Блок сочувственно цитировал слова Михайловского: «Каждый художник, я думаю, должен быть публицистом в душе». Особенно это качество должно быть свойственно русскому художнику. От третьего вопроса отныне, по мнению Блока, зависит решение и первых двух вопросов.
Блок никогда не торопился сбрасывать со счетов классиков русского реализма. В ответах на одну из анкет Блок признавался, что любит Некрасова, что Некрасов оказал на него большое влияние; народность Некрасова была «неподдельной, настоящей». Блок высмеивал измышления В. Соловьева, Мережковского, что Пушкин, Лермонтов, Гоголь были сами повинны в своих несчастьях и в смерти: «Нет, мы знаем, чья рука управляла пистолетами Дантеса и Мартынова», «кто пришел сосать кровь умирающего Гоголя», «в каком тайном и быстро сжигающем огне сгорели Белинский и Добролюбов», кто «увел Достоевского на Семеновский плац и в мертвый дом». Во всем этом повинны самодержавие и попы.

Дата добавления: 2015-11-14