Матери-сводницы

Толкнуть дочь в объятия мужчины отнюдь не озна­чает побудить ее к замужеству, особенно в наши дни, когда прохождение инициального испытания (переход от статуса дочери к статусу женщины) не обязательно подкрепляется заключением брака, а протекает в про­странстве межличностных отношений и подтверждает­ся первым сексуальным контактом. Этот опыт уже не только не запрещается, но, напротив, может быть спро­воцирован матерью: либо как подготовка к возможному браку в соответствии с обычным порядком смены со­стояний женщины, что означает доступ к статусу «пер­вых», то есть супруги и матери; либо как утверждение в статусе «вторых», когда мать предопределяет для до­чери судьбу проститутки или женщины на содержании. Еще хуже, если мать из-за легкомыслия или внутренней раздвоенности противоречиво относится к сексуальнос­ти дочери и действует за рамками обозначенных стра­тегий, или просто не знает, как подготовить дочь к осу­ществлению своего женского предназначения.

Юная Тэсс д'Эрбервиль, героиня романа Томаса Харди «Тэсс из рода д'Эрбервилей» (1891), оказывается в гостях у своего богатого соседа только потому, что ее родители – бедные крестьяне вбили себе в голову, что их семьи якобы состоят в родстве. Она возвращается от него изнасилованная и отчаявшаяся. Она еще не знает, что забеременела и утратила и свое достоинство, и все шансы быть любимой, и чуть ли не саму жизнь: «Внезап­но она испытала к нему сильнейшее чувство презрения и гадливости и сбежала. Это был конец. Она не могла всей душой ненавидеть его; но он стал для нее чем-то вроде пыли или сажи. И несмотря на это, она все же хотела выйти за него замуж, чтобы спасти свою репу­тацию».

Именно в этом и заключалось решение, которое мать надеялась осуществить, когда настойчиво внушала доче­ри мысль о том, чтобы та добивалась благосклонности их предполагаемого кузена, и даже не предупредила, ка­кие ее могут подстерегать опасности: «Ты должна была бы поостеречься, если не собиралась выходить за него замуж!» – ворчала мать, узнав о том, что приключи­лось с дочерью. Тэсс в свою защиту напоминает матери о неведении, в котором оставалась по ее милости: «Ах! Мама, мама! – вскричала девушка с мукой в голосе... Я была ребенком, когда меня оставили в этом доме четы­ре месяца назад. Почему ты не сказала мне, что нуж­но быть осторожной с мужчинами? Почему ты меня не предупредила? Дамы знают, чего следует опасаться, они без конца читают романы и узнают все из них! У меня же не было такой возможности, а ты ничего не сделала, чтобы помочь мне!»

Ответ матери подтверждает, что она умышленно не просветила дочь на счет особенностей сексуальных от­ношениях, и ей помешала не только ее наивность, не­предусмотрительность или простое невежество, которое отличало «дам» от женщин из народа. «Я думала, что если я расскажу тебе о любовных отношениях и том, куда они могут привести, тебе будет неприятно с ним, и ты упустишь свой шанс!» – жестко отвечает мать. Ина­че говоря, она сама организовала совращение дочери в надежде улучшить социальное положение семьи с помо­щью потенциальной брачной сделки, которая предстает здесь, безусловно, как одна из легальных и законных форм проституции.

Тэсс лишается возможности выйти замуж за этого че­ловека, но при этом не становится ни проституткой, ни даже содержанкой, когда ей предложит эту роль ее соб­лазнитель. Очевидно, что мать, которая больше всего на свете желает, чтобы ее дочь избегла ее собственной судьбы простой крестьянки, могла бы догадаться и под­сказать ей решение, промежуточное между обязатель­ным и благопристойным браком и банальной прости­туцией.

Вики Баум в романе «Будущие звезды» (1931) расска­зывает о матери-танцовщице, которая преподает своим дочерям похожий моральный урок, который в наши дни трудно понять, так как мы заклеймили позором продаж­ную сексуальность – в отличие от того, как еще совсем недавно осуждали секс ради удовольствия: «Когда де­вушка увязла в долгах и берет деньги у любовника, ее можно простить, но когда у нее нет в том нужды, и она отдается исключительно по страсти, – она шлюха!» Но ситуация может быть закручена еще сильней: перене­семся из конца девятнадцатого века в середину двадца­того, из деревни в большой город, а там – из артистичес­кой богемы в городскую рабочую среду, и мы найдем в художественной литературе многочисленные примеры матерей-сводниц. Так, Альберто Моравиа в «Прекрас­ной римлянке» (1947), описывает ситуацию, в которой главную героиню романа – юную девушку собственная мать склоняет к занятию проституцией.

Практически немыслимая в предшествующем веке, по крайней мере, трактуемая столь естественным обра­зом, эта ситуация описана несколько неправдоподобно, особенно это касается перехода от одного статуса к дру­гому. Например, когда героиня, полностью утратив на­дежду когда-нибудь выйти замуж, без всякого волнения принимает своего первого клиента – она не испытывает ни гнева, ни желания отомстить своему бывшему же­ниху, который скрыл от нее, что женат, ни каких-либо особых чувств по отношению к матери, которая ожида­ет от нее, что дочь разменяет свою красоту на медяки. Несмотря на то, что дочь лишилась девственности по собственной воле, без каких-либо опасений и с удоволь­ствием, кажется, что она не испытывает ни замешатель­ства, ни малейшего беспокойства по поводу того, что спит с незнакомцем за деньги. Такая невозмутимость довольно нетипична, особенно, если речь идет о двух главных кризисных моментах в жизни этой женщины, одним из которых является открытие сексуальности, а вторым – падение до проститутки. Можно было бы объ­яснить это отсутствием осуждения со стороны матери, которая сама способствует тому, чтобы дочь продавала свое тело, но вероятнее всего, это отражает мужскую точку зрения, для которой совсем не характерна чувс­твительность персонажей женского пола.

Более двусмысленный случай описан в романе «Лю­бовник» Маргерит Дюрас, о котором мы уже говорили в главе «Экстремальные матери». Мать одновременно занимает подчиненное положение из-за своего непре­зентабельного вида, несправедлива к дочери, так как питает неумеренную любовь к своему старшему сыну, и неполноценна, потому что страдает от приступов депрессии, доводящих ее до безумия. Помимо своей не­полноценности, она не в состоянии четко обозначить запрет на сексуальные отношения вне брака, который в социальном окружении колониального Сайгона трид­цатых годов так необходим ее дочери-подростку. Юная девушка, красивая, белая, но бедная отдается богатому китайскому наследнику – своему любовнику. Эта связь не имеет будущего по причине расовых и классовых раз­личий и ставит девушку в весьма двусмысленное поло­жение. Он влюблен в нее, но она его не любит. Любит она их отношения, которые позволяют ей узнать мужс­кие слабости и разделить с ним удовольствия и деньги, получаемые от него.

«Я спрашиваю себя, откуда у меня взялись силы пой­ти с таким спокойствием, с такой решимостью против запрета, установленного матерью. Как я решилась пой­ти до конца, «до воплощения фантазии на практике», в то время как мать, вдова и учительница категори­чески запретила мне это, хотя сама она, как мне тогда казалось, никогда не испытывала наслаждения». Мать постарается укрепить свою позицию матери-запретительницы, как только начнет сомневаться в дочери: «В ту пору – когда я познакомилась с Шоленом, в эту «эпоху любовника», у моей матери случился приступ безумия. Она ничего не знала о том, что происходит у нас с Шоленом. Но я видела, что она наблюдает за мной, что она сомневается в чем-то. Она прекрасно зна­ла этого ребенка – свою дочь, но вокруг ее дочери уже долгое время витали какие-то странные флюиды, назо­вем это некой таинственностью... ее речь стала более замедленной, чем обычно, и всегда такая любопытная ко всему на свете, она стала рассеянна, у нее изменился взгляд. Она сама наблюдает за своей матерью, за ее болезнью. Можно сказать, что она следит за развитием событий, которые ее совершенно не касаются, словно она неподвластна влиянию матери. Дочери угрожает самая большая опасность – никогда не выйти замуж, не за­нять никакого положения в обществе, быть отвергнутой им, навсегда остаться одинокой. Во время приступов мать набрасывается на меня с кулаками, запирает меня в спальне и избивает, в этот раз она дает мне несколь­ко пощечин, раздевает меня и, приблизившись, вдыхает запах моего тела, моего белья. Она говорит, что узна­ет запах китайского мужчины. Она проверяет, нет ли каких-нибудь подозрительных следов на моем белье, и бормочет, что скоро всему городу будет известно, что ее дочь стала проституткой, что она вышвырнет ее вон, и пусть она погибает; если хочет, но больше никто не будет с ней знаться, что она обесчестила себя и теперь она хуже бродячей собаки».

В другой сцене мы видим ту же мать, но совершен­но в другом состоянии: любящей, искренней и здраво­мыслящей, она ни в чем не упрекает дочь, не старает­ся внушить ей чувство вины или пристыдить, и даже проявляет к ней уважение. «Она долго ждала, прежде чем снова заговорить со мной. Затем все-таки решилась и начала разговор очень ласково: ты знаешь, чем это обычно заканчивается? Ты понимаешь, что никогда не сможешь выйти замуж, здесь, в колонии? – Я пожимаю плечами, я смеюсь, я говорю: я могу выйти замуж где угодно, когда захочу. – Мать покачала головой, не со­глашаясь. Нет. Она снова говорит: здесь, уже все всё знают, здесь у тебя ничего не выйдет. – Она смотрит на меня и произносит незабываемые слова: ты им нравишь­ся? – Я отвечаю: да, это так, я нравлюсь им, даже очень. – Тогда она говорит: ты нравишься им еще и потому, что ты – это ты. Еще она спрашивает: ты встречаешься с ним только из-за денег? – Я медлю несколько секунд, прежде чем ответить, а потом говорю: да, только из-за денег. Она снова долго смотрит на меня и не верит мне. Она произносит: я была совсем не такая, как ты, гораздо хуже училась, и всегда была слишком серьезной, я была такой слишком долго, а теперь уже слишком поздно, я потеряла вкус к удовольствию».

Может быть, эта мать, признав безуспешность своей стратегии матери-запретительницы, предпочитает те­перь видеть в своей дочери женщину и уважать ее вы­бор? Это гипотеза весьма привлекательна, но если бы это было так! Мать прекрасно осознает, что ее дочь отдается мужчине ради денег: «Мать говорит, гово­рит. Она говорит, что я занимаюсь проституцией, что все знают об этом, и смеется, говорит о скандале, об этом шутовстве, о съехавшей набок шляпке, особенной элегантности ребенка, о том, как переправиться через реку, и со смехом говорит, что здесь, во французской колонии, это неотразимо – «белая кожа, я имею в виду», – говорит она, говорит об этой девочке, которая до пос­леднего времени скрывалась в этой глуши и вдруг поя­вится с бриллиантом на пальце, как юная банкирша, и вызовет всеобщее негодование, и скомпрометирует себя на глазах у всех с этой китайской сволочью – миллионе­ром, и она плачет».

От позиции матери-запретительницы или матери-за­конодательницы, которую она так старалась воплотить в жизнь, и даже матери-свахи, которой ей уже никогда не стать, мать напрямик движется к позиции матери-сводни. Приглашенная на беседу к директрисе пансио­ната, в котором учится ее дочь, из-за того, что девочка не пришла ночевать, «мать попросит отпускать меня по вечерам и не пытаться проверять, в котором часу я вер­нусь, а также не препятствовать моим воскресным про­гулкам с другими пансионерками. Она объясняет: этот ребенок всегда был слишком независим, если лишить ее этой свободы, она сбежит даже от меня, собственной матери, я ничего не могу с этим поделать, если я хочу сохранить ее рядом, я должна предоставить ей полную свободу».

Можно ли поверить матери на слово, что она готова отказаться от всех своих воспитательных принципов, чтобы сохранить дочь? Или, скорее, как думают все окружающие, «мать ни о чем не подозревает и ничего не смыслит в воспитании детей»? Ясно только одно: у матери слишком много внутренних противоречий, так как она поочередно применяет все возможные страте­гии воздействия на пробуждающуюся сексуальность до­чери: матери-запретительницы и матери-законодатель­ницы, свахи и сводни, и даже «современной» матери, всепонимающей и не слишком вмешивающейся. Но это последнее предположение, которое могло бы сыграть в ее пользу, слишком не совпадает со всем остальным контекстом: время и место действия не располагают к такому попустительству, тем более, что дочь в ее возрас­те явно подвергается опасности стать «неприкасаемой». Если ей и удастся избежать проституции, то, скорее, благодаря писательству, а, конечно же, не благодаря вмешательству матери.

Глава 22

Дата добавления: 2015-11-14