Попустительство и интериоризация

В другой своей пьесе «Школа матерей» (1732), напи­санной немного раньше, Мариво воплощает более клас­сический образ матери-законодательницы, которая использует исключительно принуждение. Для дочери единственная надежда освободиться из-под ее власти – это замужество, а когда мать напоминает ей, что она «никогда не жила по собственной воле, а всегда только подчинялась ей, девушка отвечает: «Да, но мой муж – это не моя мать». Тремя годами позже, в подобном слу­чае мать-наперсница являет собой радикально отличаю­щуюся и, в конечном итоге, более современную версию. Раздвоенность матери, то есть ее метания между автори­тарной позицией, когда она настаивает на своих правах, и противоположной, когда она рассчитывает на доверие дочери, приводит к тому, что дочь принимает власть ма­тери и смиряется с ней – вместо того, чтобы возмутиться или подчиниться вопреки своему желанию. Дочь усваи­вает ее категорический запрет сочетаться браком с тем, кого она любит, и, если бы жених не прошел испытание и не подчинился бы будущей теще, оно бы закончилось для него печально: Анжелика не только была бы вы­нуждена отречься от своей любви и против воли выйти замуж за другого мужчину, она должна была бы отка­заться также от ответственности за собственную жизнь и собственные чувства, но при этом была бы не способ­на ненавидеть свою мать за то, что та стала причиной ее несчастья. Ей пришлось бы в одновременно быть и самой собой, и собственной матерью, быть и жертвой, и палачом, в точности, как мать, которая назначила себя доверенным лицом дочери, но при этом оставалась ее матерью, сохранившей свою власть над нею, то есть соучастницей преступления и воплощением карающей инстанции.

В этой совершенно традиционной конфигурации, ког­да дочери брачного возраста должны были подчиняться родительской власти, выбор позиции «матери-наперс­ницы» являет собой своеобразный переход к современ­ности, когда дочери завоевывают независимость, но в то же время вынуждены самостоятельно совершать вы­бор и нести ответственность за собственную непоследо­вательность, без возможности обвинить в ней кого-то, кроме самих себя. Норберт Элиас замечает, что такой переход принуждения во внутренний мир противоречит по своей сути цивилизационному развитию, так как все, что мы отвоевываем, отстаивая собственную свободу во внешнем окружении, мы вынуждены оплачивать воз­растанием внутреннего напряжения[35].

Юная Анжелика мечется и не может сделать окон­чательный выбор между подчинением материнскому авторитету и собственным правом на любовь, а потому вынуждена соглашаться и с тем, и с другим, так как ее мать замаскировала свою власть попустительством, и, таким образом добилась послушания дочери, не по­теряв ее любви. Растерянность и ужас, которые испы­тывает дочь, – это точная иллюстрация современной ситуации. Дочери, конечно, не обязаны, как в прежние времена, выходить замуж по выбору матерей, но отны­не, обретая свое женское предназначения, они должны усвоить унаследованную от матери-законодательницы роль, а, следовательно, дочь перенимает и двойствен­ность матери.

Глава 21

Матери-свахи

Когда дочери достигают брачного возраста, некото­рые матери проявляют свою власть не только в том, что могут запрещать или принуждать к чему-либо своих до­черей, но также принимают решение о замужестве и по­буждают, организуют и даже выбирают мужей дочерям. В этом и заключается классическая роль матери-свахи и очень широко распространенный обычай (сватовство) в самых различных обществах[36].

Но почему это упорное стремление стольких матерей выдать свою дочь замуж проявляется не только пас­сивно – как желание увидеть их замужними, но и ак­тивно – то есть способствовать осуществлению этого замужества? Тому есть множество причин. Объективно существует некий коллективный интерес всей семьи в целом, с точки зрения управления родовой стратегией. Он обеспечивается благодаря выгодному замужеству дочерей, так как оно укрепляет социальное или мате­риальное положение всех родственников: и настоящих, и будущих. В этом случае мать становится наилучшим представителем общесемейных интересов, при этом са­мым близким к дочери и способным воздействовать на нее человеком. Это прекрасно осознает героиня из ро­мана Жипа «Свадьба Шиффонов» (1894): «Она так боя­лась, что я не смогу удачно выйти замуж! Не ради того, чтобы я была счастлива, нет, только из тщеславия».

Субъективно мать, чьей дочери удалось избежать ее излишнего влияния, предпочитает, хотя бы в отда­ленном будущем, но все-таки сыграть свою роль, чем быть исключенной из процесса выбора счастливого из­бранника – своего зятя. Соответственно, она получает возможность вновь «по доверенности» пережить первые волнения влюбленности, которые ей самой теперь не­доступны, и идентифицировать себя с юной девушкой, разделить с ней радость помолвки, вспоминая при этом собственное замужество. Как иначе можно истолковать столь горячее желание большинства матерей сыграть роль свахи для своих дочерей, да и для чужих, если представится такой случай?

«Трудный возраст»

Литература отнюдь не бедна описаниями семейных интриг, которые плетут матери, вкладывая в них всю свою энергию. Вместо того чтобы приводить многочис­ленные примеры, обратимся к случаю полнейшего сме­шения противоречивых интересов: чувств дочери, ма­теринского тщеславия, меркантильных интересов всего остального семейного окружения. Речь идет о романе Генри Джеймса «Трудный возраст» (1899). В предисло­вии к нему автор сам уточняет, что главной темой явля­ются «разногласия, возникающие в некоторых семьях у все еще цветущих матерей, когда на первый план выхо­дит какая-нибудь из дочерей. Иногда этот момент не­сколько запаздывает, иногда внушает страх матерям, но никогда не может быть отменен совсем». Невозможно «пережить иначе, как кризис, появление в гостиной, на­чиная с определенного возраста, юной дочери, которую до той поры безжалостно держали взаперти». Хотя мать по-прежнему старается всем нравиться и поддерживать в своей гостиной относительно свободный тон беседы, присутствие дочери среди взрослых с той поры, как она достигла этого «трудного возраста», когда требуется найти ей мужа, – необходимость ее присутствия превра­щается во внутреннюю проблему матери. Эта проблема вызывает у нее столкновения между индивидуальными и семейными интересами. Даже более того, всеобщими интересами – семьи и самой дочери, так как та должна начать «выходить в свет».

Интрига здесь осложняется еще и тем, что помимо до­чери в романе фигурируют еще две юные особы на вы­данье, чьи судьбы иллюстрируют две различные «брач­ные стратегии» в аристократическом обществе Англии конца девятнадцатого века. Это Нанда, дочь мистера и миссис Брукенгем, и Эгги, племянница обедневшей ита­льянской графини, которая заменяет ей мать. Обе они плохо или совсем не обеспечены. Эгги красива («намно­го красивее, чем две другие»), но ее с большой натяжкой можно назвать образованной, к тому же она не слиш­ком умна. Нанда не блещет красотой, но отличается интеллектом и умением поддержать непринужденную беседу.

Вопрос о достоинствах каждой из девушек как потен­циальной супруги, безусловно, является главным в брач­ных стратегиях. Так, графиня старается компенсировать косноязычие племянницы, превознося ее невинность. Что касается госпожи Брукенгем, от нее редко можно услышать дифирамбы красоте дочери. Вот какой, не са­мый привлекательный портрет Нанды, рисует один из претендентов на ее руку: «Она не обладает прекрасны­ми чертами лица. Однако у нее есть шарм, природная прелесть. Но красота в Лондоне, [...] сверкающая, блес­тящая, очевидная, поразительная красота – такая же очевидная, как панно на стене, как реклама мыла или виски, нечто такое, что понятно всем, также продается или покупается и имеет свою цену на рынке, особенно, для женщины, у которой дочь на выданье. Это внуша­ет бесконечный ужас и составляет для бедной пары, я говорю о матери и дочери, своего рода социальное бан­кротство. [...] Более того, не находите ли вы, что в этом заключена тяжелая проблема для бедняжки Нанды. Проблема, которая определенным образом занимает столько места в серьезной маленькой жизни ее матери. Какой у нее будет вид, что о ней подумают, и окажется ли она способна хоть что-то сделать для дочери? Ведь она в том возрасте, когда все: я говорю о внешности и возможной будущей красоте, – все еще так зыбко. Но от этого столь многое зависит».

Миссис Брукенгем недовольна появлением дочери в своей гостиной. Во-первых, потому что дочь может нарушить свободное течение беседы, а во-вторых, это может помешать матери, так как она сама в некоторой степени влюблена (или уже стала любовницей?) в мис­тера Вандербанка, соблазнительного, но очень бедного молодого человека, за которого Нанда надеется выйти замуж. Что касается итальянской графини, она прила­гает все усилия, чтобы обеспечить собственное будущее и будущее племянницы, стараясь, насколько это в ее силах, представить Эгги в самом выгодном свете. Она пытается уберечь ее от любых излишне вольных раз­говоров, которые могут повредить невинности, свойс­твенной девственнице. Эта тетушка-сваха сама имеет тайную связь с разорившемся аристократом, живущим за счет своего друга Митчи, молодого человека очень скромного происхождения, некрасивого, но обаятельно­го, умного и, самое главное, обеспеченного.

Обе свахи мечтают о Митчи как о муже для своих дочерей: графиня – потому что он богат, а миссис Бру­кенгем – потому что, как изящно объясняет его друг и соперник Митчи, «она хочет заполучить «старину Вана» для самой себя». Митчи влюблен в Нанду, но в конце концов женится на Эгги по просьбе самой Нанды, ко­торая обеспечивает себе таким образом свободное про­странство, надеясь получить предложение руки и сер­дца от Вандербанка. Нельзя сказать, что она совсем не замечает, что вступает в соперничество с собственной матерью (у которой не осталось никаких иллюзий по поводу ее чувств на этот счет: «А!» – спокойно сказала миссис Брукенгем, – «Она так меня ненавидит, что спо­собна на все, что угодно»). Дополнительное обстоятель­ство: Вандербанк столь же малообеспечен, как и она сама. И никто не выдаст малообеспеченную девушку замуж за мужчину без средств.

Нанда, лишенная поддержки со стороны матери, оказалась бы в весьма плачевном положении, если бы в их тесном кругу не появился бы вдруг мистер Лонгдон, пожилой мужчина, у которого когда-то была любов­ная связь с бабушкой Нанды. Он берет внучку под свое покровительство и предлагает ссудить Вандербанка де­ньгами, если тот согласится жениться на девушке. Ван­дербанк в конечном итоге скрывается и отказывается от женитьбы, Нанда остается незамужней, но ее удочеряет мистер Лонгдон, который в состоянии позаботиться о ее содержании. Отныне она будет жить вдалеке от ро­дительского очага и перестанет докучать матери своим присутствием в ее гостиной.

Возможно, после разлуки с дочерью миссис Брукен­гем наконец-то почувствует себя свободной для любов­ных демаршей с мужчиной, за кого она должна была бы выдать замуж дочь? На это, похоже, дочь сама их под­вигла, когда говорила с Вандербанком о своей матери: «Будет, наверное, слишком бесстыдно, если я скажу, что думаю: моя мать по-настоящему влюблена в вас? [...] Ведь она по-прежнему так невероятно молода». Вот как молодая девушка, провалив собственное замужест­во, сыграла роль свахи для матери и внушила молодому человеку мысль о том, что та будет только рада, если он станет ее любовником.

«Трудный возраст», таким образом, проявляется не только у дочери, которая превращается в послушную игрушку противоречивых стратегий собственной мате­ри. Этот возраст также с трудом переживает все еще молодая мать, которая должна отойти в сторону, что­бы выдать замуж дочь. Ничего удивительного, что в этой ситуации некоторые пытаются как можно скорее и любой ценой пристроить дочь замуж, пока она не за­тмила их самих, или, еще хуже, не превратилась в жи­вой упрек, как, например, дочь Клитемнестры Элект­ра в одноименной пьесе Жироду. Она упрекает мать, которая хочет ее выдать замуж: «Ты захотела, чтобы я была женщиной. [...] Захотела, чтобы я оказалась в твоем лагере. Ты просто устала постоянно видеть перед собой лицо твоего злейшего врага. – Лицо моей дочери? – Лицо целомудрия».

Дата добавления: 2015-11-14