Часть первая. Мадлен (1831 – 1840). 5 страница

– Твоя мама очень больна, – сказала она тихим, напряженным голосом. – Я пойду попрошу доктора Бари прийти посмотреть ее.

– Не нужно, – твердо сказал он. – Мама не любит доктора Бари и не хочет, чтобы он приходил сюда. Если вы его приведете, я не впущу его.

– Эрик… – беспомощно возразила она, – постарайся понять…

– Я думаю, вам пора идти, мадемуазель, – его голос с убийственной властностью перекрыл ее дрожащий лепет, и Мари уставилась на него с недоверием, граничащим со страхом. Потом она резко бросилась ко мне и стала трясти меня за руку.

– Мадлен… слушай. Я сейчас же возьму твой плащ и отведу тебя в деревню. Я собираюсь… – она ахнула от испуга, когда длинные пальцы Эрика сомкнулись на ее запястье.

– Я думаю, вам пора идти, – повторил он с угрозой. – Я хочу, чтобы вы ушли.

Она вырвалась из его захвата и оперлась о каминную полку. Со смутным любопытством я заметила, что она плачет.

– Я должна сказать доктору Бари, – лихорадочно зашептала она себе под нос. – Надо сказать ему, какие ужасные вещи творятся в этом доме.

– Она не хочет, чтобы он приходил.

Я смотрела, как она отступает, а Эрик шагает к ней.

– И чтобы вы приходили, она тоже не хочет… чтобы вмешивались не в свое дело… задавали вопросы… вы ее утомляете.

Мари перестала плакать и взглянула на меня, словно не веря, что я и не пытаюсь остановить Эрика. Когда мальчик принес ей плащ, она взяла его, не произнеся больше ни слова, и вышла следом за ним из комнаты, двигаясь, как сомнамбула.

– Вы не волнуйтесь, – спокойно сказал он, открывая перед ней дверь. – У мамы все хорошо, но она больше не хочет принимать посетителей. Всего хорошего, мадемуазель. Спасибо, что зашли.

Она что-то ответила, я не расслышала. Со спокойным равнодушием я слушала, как ключ повернулся в замке, и скрипнули засовы. Через некоторое время он вернулся в комнату и встал возле моего кресла, с заботой глядя на меня.

– Хочешь, сыграю для тебя? – спросил он.

– Да, – мечтательно улыбнулась я. – Концерт для фортепьяно, до мажор.

Он сел за рояль и начал играть по памяти, со своей обычной невероятной легкостью, обволакивая меня теплыми и полными томления звуками, уносившими меня все дальше от реальности. И не было у меня других стремлений и желаний, кроме как оставаться навечно в мире, созданном его воображением. День прошел, как и все мои дни в то время, в спокойном легком тумане. Я полностью доверила себя Эрику. Я отказалась от любых решений и сознательных раздумий и стала просто довольным зрителем, отстраненно наблюдавшим за происходящим.

Весь день он сидел и работал над серией проектов здания, каких я никогда до этого не видела – сооружением настолько необычной и причудливой формы, что только по профилям – переднему, заднему и боковым – я вообще поняла, что это здание. Я терпеливо ждала, когда он закончит и снова поиграет мне, но на него напал неудержимый, яростный экстаз творения, я не осмеливалась отвлекать его. Снова и снова он сминал листы бумаги и кидал в камин с сердитым разочарованием. И когда Саша заскулила, пытаясь привлечь внимание, и тронула лапой его руку, он с нетерпеливым раздражением выставил ее и запер в темном саду. Это было настолько не похоже на него, что я вышла из охватившего меня летаргического ступора. Я внезапно увидела, каким он станет, когда вырастет – полностью поглощенным своей страстью к совершенству, великим и страшным в безжалостном стремлении творить. Ему должно было исполниться девять летом, а его уже коснулось грозное и непредсказуемое величие древних греческих богов. Настанет время, как и предсказывал отец Мансар, когда для него перестанут что-либо значить барьеры, что ограничивают и связывают человеческие существа. Он сам будет законом для себя, и его не будут волновать скучные понятия добра и зла – удел смертных. Душа, потерянная для Бога.

Было уже темно, когда он, наконец, отложил карандаш с утомленным и довольным вздохом. Его взгляд автоматически скользнул к камину и в изумлении заметался по комнате.

– Где Саша? – с беспокойством спросил он.

– В саду, – нахмурилась я. – Ты забыл, Эрик? Она мешала тебе, и ты…

– Ты не должна была выпускать ее в сад вечером, мать. Она старая, а там холодно.

Я села в кресло, утомленная и раздраженная его непоколебимой уверенностью, и слегка встревоженная этим странным провалом в памяти. Неужели он всегда будет с такой легкостью забывать поступки, вспоминать о которых ему неприятно? Но прежде, чем я собралась с силами, чтобы ответить на его обвинение, тоскливый скулеж за дверью сменился бешеным лаем, когда Саша спрыгнула с крыльца и помчалась к воротам.

– Глядите! – крикнул голос на улице. – Собака урода!

В окно я увидела мечущийся свет фонарей, а мгновенье спустя в ворота полетели камни. Когда Саша взвизгнула от боли, Эрик вскочил на ноги и понесся к двери, но я подбежала к ней первой.

– Нет! – крикнула я. – Ты что, не понимаешь, что они стараются выманить тебя? Они убьют тебя, если ты выйдешь… Эрик!

Глаза в прорезях маски засияли желтым от ярости. Когда он с неимоверной силой отшвырнул меня в сторону, я ударилась головой о столбик перил лестницы. Несколько минут я могла только корчиться на полу и с неверящим ужасом слушать жуткий рев толпы и гневные крики Эрика. Смех и крики… Какой-то мужчина тонко завизжал от боли, когда злой лай Саши достиг немыслимого крещендо, а потом резко прекратился с одним долгим, жалобным воплем. А потом Эрик закричал в безумной ярости:

– Я убью вас! Я всех вас убью!

Пошатываясь, я кое-как поднялась на ноги и двинулась к открытой двери, но свет фонарей уже удалялся по дороге, толпа уходила, испуганная демонической яростью разгневанного ребенка. Увидев, как Эрик тащится назад по мощеной дорожке, неся Сашу на руках, я сразу поняла по ее неестественно повернутой голове, что ей сломали шею. Я протянула к нему руки, но он прошел мимо, словно меня и не существовало. В шоке я пошла за ним на кухню и увидела, что он стоит на коленях возле окровавленного комка шерсти, его худые плечи тряслись от рвущих душу рыданий. В свете масляной лампы я увидела, что маску сорвали с него в драке, и на желтой коже темнели ссадины. Кровь заливала ему глаза, и когда он поднял руку, чтобы вытереть ее, у меня перехватило дыхание. Кровь на его сорочке не была сашиной, как я подумала сначала. Пятно крови росло и разливалось, видимо, кто-то пырнул его ножом. Похолодев, я взяла его дрожащей рукой за рукав.

– Пойдем, – шепнула я. – Для Саши ты уже ничего не можешь сделать.

– Я должен ее похоронить, – ответил он с тупым отчаянием. – Я должен ее похоронить и спеть по ней реквием.

– Ты не можешь! – в ужасе выдохнула я.

– У нее будет реквием! – прорыдал он. – Реквием, чтобы ее душа вознеслась к Богу!

– Да, – быстро сказала я, молясь в душе, чтобы мне простили это святотатство. – Но не сейчас. Тебя ранили, Эрик, ты понимаешь? Тебе надо прилечь и отдохнуть, пока я займусь раной.

– Я должен ее похоронить, – повторил он, как будто не слышал ни слова. Пошатываясь, он встал на ноги, и, хотя пятно крови на его рубашке угрожающе расползлось, я понимала, что не могу остановить его. Пусть раненный и сломленный горем, он все равно был сильнее меня, и был вполне способен швырнуть меня через всю комнату, если бы я попыталась противостоять его безумной решимости. Неся фонарь, я молча освещала ему путь во фруктовый сад за домом. Со слезами на глазах я наблюдала, как он пытается прорыть могилу в твердой, как железо, земле. Он не позволил бы мне помогать, и я скорчилась на траве рядом с медленно твердеющим телом Саши, гладя спутанную шерсть и морщась при звуках болезненно тяжелого дыхания Эрика. Слушая дрожащие ноты Dies Irae, я закрыла глаза и сжала рукой распятье на груди.

– Прости его, Отец… прости его! Он – всего лишь рассерженное дитя. Он не понимает, как грешит…

Когда все закончилось, Эрик кое-как добрался в дом и рухнул на софу в гостиной. Я отодрала присохшую сорочку, но крови было так много, что я поначалу даже не могла понять, где рана, и меня охватила паника.

– Мадлен! – Я обернулась с облегчением и увидела в открытых дверях Этьена, в одной руке он держал шляпу, в другой – сумку. Одним широким шагом он оказался подле меня и с тревогой нагнулся над софой.

– Кто это сделал? – спросил он с холодной яростью.

– Я не знаю… толпа… мужчины, мальчишки… Они убили собаку. Он дрался с ними, а потом… О Боже, Этьен, это серьезно?

Он нахмурился, умелыми пальцами исследуя рану.

– Легкое не задето, повезло ему. Согрей-ка воды и принеси немного соли.

Я сделала, как он велел, и стала с беспокойством наблюдать, как ловко Этьен обрабатывал рану моего сына. Он был очень спокоен, и ничто в его поведении не указывало, что этот пациент чем-то отличался от других. Эрик лежал, не двигаясь, наблюдая за ним со сдержанной враждебностью.

– Вы доктор Бари? – осторожно спросил он.

Этьен слегка улыбнулся в знак подтверждения.

– Почему вы мне помогаете?

– Я доктор, – объяснил Этьен с ласковым терпением, которого я от него никак не ожидала. – Мой долг – помогать тем, кому требуется моя помощь. Ты вел себя очень храбро, Эрик. Я дам тебе кое-что, и ты сможешь заснуть.

К моему изумлению и облегчению, Эрик выпил лекарство без возражений, и через несколько минут его дыхание стало ровным, а глаза устало закрылись. Этьен закрыл сумку и смотрел на лицо на подушке. Теперь, когда он сбросил маску профессионального достоинства, я прочла в его глазах шокированную жалость и неверие. Он рассеянно взял меня за руку.

– Никогда ничего подобного не видел, – медленно произнес он. – Это не просто уродство… это почти, как…– он замолчал, ища нужное слово, пытаясь ухватить идею, находившуюся за пределами возможностей его острого интеллекта, и я вдруг почувствовала глубокое огорчение человека, неспособного в момент внутреннего озарения выйти за пределы существующих познаний и понятий. – Ламарк определил два закона, управляющих переходом жизни на более высокие уровни, – пробормотал он себе под нос. – Возможно ли, чтобы существовал и другой определяющий фактор – спонтанное изменение жизненной формы?

Его мысли были явно за пределами моего понимания, и минуту спустя он махнул рукой на попытки выразить их и обнял меня.

– Не могу оправдать жителей деревни, но, по крайней мере, теперь я их понимаю. Мадлен, ты не можешь и дальше прятать его в доме. После этого они не оставят тебя в покое. Ради его же блага ты должна позволить мне поместить его в безопасное место.

–Учреждение… сумасшедший дом? – я закрыла лицо руками, но Этьен мягко отвел их в стороны и заставил меня посмотреть на него.

– Ты должна признать правду, дорогая моя. Ты не можешь больше держать его в четырех стенах. Я слышал достаточно, чтобы понять, что он уже не подчиняется тебе. Может быть, жители деревни и правы, что боятся его, может быть, нет, но, куда бы ты ни увезла его, везде будет то же самое – ненависть, преследования… насилие. В этот раз погибла собака, в следующий раз это будешь ты. Ты должна думать о собственной безопасности… о собственном здравом уме.

– Здравом уме? – нехотя прошептала я.

Он мрачно покачал головой.

– Сегодня вечером ко мне пришла Мари Перро. Она очень беспокоилась о тебе, Мадлен, и просила меня зайти посмотреть тебя. С чего бы еще, по-твоему, я заявился сюда без приглашения?

Я пыталась отвернуться, но он поймал меня за руку.

– Я не собираюсь стоять в стороне и смотреть, как ты сходишь с ума, из-за какой-то ошибки природы. Мне жаль ребенка, но я ничего не могу для него сделать, кроме как убрать подальше от невежественной толпы.

– Этьен…

– Нет… выслушай меня, просто выслушай! Дай мне это устроить, и тогда мы уедем отсюда, туда, где тебя никто не знает, где ты сможешь все забыть. Я люблю тебя, Мадлен, и знаю, что ты любишь меня. Ничто не мешает нам построить нашу жизнь вместе, когда ты избавишься от этого чудовищного бремени.

Эрик шевельнулся на софе и застонал во сне.

– Он нас не слышит? – испуганно спросила я.

– Меня бы очень удивило, если бы слышал. Я дал ему достаточно опия, чтобы он проспал целые сутки.

И все равно я не могла успокоиться. Забрав его шляпу и сумку, я вывела его в вестибюль и закрыла за собой дверь. Там я отдала ему его вещи и попросила уйти.

– Мадлен, – вздохнул он. – Ты меня совершенно не слушала.

– О нет, я слушала, – печально ответила я. – Я слушала, и я все поняла… и я решила. Если я сделаю, как ты предлагаешь, когда-нибудь я возненавижу себя – а со временем возненавижу и тебя. Уезжай из Бошервилля, Этьен… уезжай и забудь обо мне. Это все, что тебе остается, потому что я не брошу своего ребенка. Даже ради тебя.

Он смотрел на меня в отчаянии.

– Акушерка не имела права оставлять ему жизнь, – со злостью сказал он. – Если бы я принимал роды, он у меня бы и вздоха не сделал.

Я слабо улыбнулась и дотронулась до его руки.

– Ты бы не сделал этого, Этьен. Ты бы спас его точно так же, как спас только что. Ты – хороший католик.

– Но плохой доктор, – мрачно ответил он. – Плохой доктор и полный дурак.

Я промолчала. Он с достоинством надел шляпу и открыл дверь.

– В конце месяца я возвращаюсь в Париж, – решительно объявил он. – Если передумаешь – ты знаешь, где меня найти.

– Я не передумаю.

Он протянул руку и нежно прикоснулся к моей щеке.

– Да, – печально сказал он. – Я знаю, что ты не передумаешь.

Еще мгновенье он с сожалением смотрел на меня, а потом ушел, не оглядываясь, прочь по садовой дорожке между качающимися на ветру буками. Когда я закрывала дверь, в глазах у меня стояли слезы, но я двигалась уверенно и решительно, больше не вела себя, как сомнамбула в трансе. Сон закончился, я проснулась.

Вернувшись в гостиную, я накрыла Эрика одеялом. Он не шевелился, и я решила, что он крепко спит. И когда я смотрела на него, на меня вдруг нахлынуло странное спокойствие, удивительное чувство покорности судьбе. Впервые с его рождения я была в мире с самой собой. Я подняла фигурку пастушка с кресла, где уронила ее в испуге, и равнодушно поставила на каминную полку, где ей самое место. У меня был только один ребенок. Мой единственный ребенок, которому я изувечила сознание, то и дело разбивала сердце, привязанность которого я отвергала. Но я не хотела его смерти. И я не хотела, чтобы его заперли в сумасшедшем доме. Я не хотела этого, потому что любила его. Любила больше Этьена, и теперь, наконец-то, больше самой себя. Я посмотрела в зеркало в моей комнате и впервые увидела в нем не капризное, избалованное дитя, сетующее на жестокость судьбы, а взрослую, уверенную в себе женщину. Еще не поздно было все исправить. Я не допущу, чтобы было поздно. Завтра у него на глазах я соберу все маски и брошу их в огонь.

Солнце разбудило меня, нежно лаская лицо. Резко вскочив, я посмотрела на часы и с беспокойством отметила, что уже позднее утро. Вчера я рухнула в постель, как измученный пловец, рвавшийся к далекому берегу, и проспала мертвым сном почти двенадцать часов. Накинув на плечи халат, я поспешила в гостиную – тяжелые шторы там все еще были задвинуты. И даже в мрачной полутьме я сразу поняла, что в комнате пусто.

– Эрик? – мой голос эхом отдавался в жутковатой тишине, и мои шаги, приглушенные комнатными туфлями, казались неестественно громкими, когда я бросилась вверх по лестнице. – Эрик, где же ты?

Когда я отворила дверь его комнаты, лучи резкого, яркого света ударили по глазам, заставив с криком прикрыть их рукой. Через несколько мгновений я различила источник этого жестокого света – его странную коллекцию зеркал. Расположенные под разными углами вокруг останков разбитого пастушка, они создавали целый лабиринт мрачных картин, при виде которого, у меня перехватило дыхание. Окруженная солнечным светом, я опустилась на колени у алтаря детского воображения, и тупо смотрела на послание, такое прямое и ясное, словно его написали на стекле кровью. Я разглядела, что статуэтка не была разбита в гневе – ее аккуратно разобрали стеклорезом, с хирургической точностью, так что голова, руки и ноги остались целы. Я смотрела на результат этой казни, расчлененное тело, которое оставалось только похоронить.

Я все стояла на коленях, и меня окружали немногочисленные его сокровища… архитектурная библиотека отца, шкаф, забитый нотными текстами, сундук, полный странных магических устройств. Скрипка, которую я дала ему в три года, валялась, забытая и заброшенная, у подножия кровати. Я поняла, что он ничего не взял с собой в свое отчаянное бегство из дома. И я знала, не глядя, что кошелек лежал нетронутым на комоде в моей комнате. Этот мрачный жест детского самопожертвования показал мне, сколько боли он вынес, сколько тяжелых мыслей передумал перед этим последним актом отчаяния. Я дала ему жизнь, и теперь он решил, что больше ему ничего от меня не нужно. И в могильной тишине этой комнаты, залитой солнечным светом, в моих ушах отдавались похоронным звоном его последние, непроизнесенные слова. Забудь меня…

Дата добавления: 2015-11-14