Часть четвертая. Надир (1850 – 53). 1 страница

Ашраф хранил потрясающие руины дворцов. В течение многих веков в изогнутом кольце его стен располагались, по крайней мере, шесть царских резиденций, и все украшались в свое время каменными террасами, каналами, каскадами и дивными айванами.

Но с тех пор, как был сожжен Зал сорока колонн, делались лишь слабые попытки восстановить красоту прошлых лет; и налет запущенности и упадка ясно ощущался в Баг-и-Шахе и Саду сераля. На огромных его пространствах апельсиновые деревья и гигантские кипарисы слабо сопротивлялись засилью диких цветов и сорных трав. Двор переселялся в приморскую провинцию Мазандеран ненадолго каждую зиму, спасаясь от тяжелого климата Тегерана, но весной и летом туда наезжали нечасто.

Итак, большую часть года эти места оставались совершенно заброшенными, и скорпионы да маленькие ящерки мирно грелись солнце, располагаясь на каменных террасах. Я никогда не одобрял этого. Мазандеран обладает необыкновенной природной красотой, и заслуживает больше внимания от своих царственных хозяев. Говорили, что новый шах собирается что-то изменить, и, поскольку мне он казался таким же никчемным любителем удовольствий, как и его предшественник, я предполагал, что скоро он потребует себе резиденцию, более подходящую к его запросам, чем эти крошащиеся реликвии прошлого.

Уже во второй раз на неделе меня вызвали во дворец, и я снова шел туда с дрожью в сердце, недоумевая, какое новое неприятное поручение меня ждет. Даже в нашей тихой заводи до нас доносились отголоски волнений в столице.

Казнь Баба в июле не привела к концу беспорядков, только усилила их, и с тех пор именем баби обозначали всех выражающих недовольство, и оно служило достаточным основанием для вынесения смертного приговора. Доклады о деятельности баби шли отовсюду, и я как начальник полиции прекрасно знал, что мои тюрьмы, как и у всех других, трещат по швам, и только новые казни помогали разрешить ситуацию. Дурно пахнущие, разлагающиеся трупы выставлялись на публике в предостережение остальным, чтобы не произносили свои мысли вслух… неудивительно, что в тот год было столько мух, их, как чуму, исторгали распространяющие малярию болота и заводи Каспийского побережья.

Я никогда не стремился стать дарогой Мазандерана, и должен признаться, нередко думал, что спал бы спокойнее в своей постели, занимай я более низкую секретарскую должность. В Персии нас было немало, претендовавших на родство с монархом, благодаря жалкой доле голубой крови, текшей в наших венах. Шахи всегда проявляли чрезмерную склонность к кумовству, и за место поближе к монарху уже много лет шла страшная борьба. Пока кто-нибудь не умрет и не освободит место, более подходящее к моей излишне брезгливой натуре, мне придется оставаться дарогой Мазандерана. У меня было небольшое поместье, сын и респектабельное положение в обществе, от которого не стоило отказываться… Я не мог позволить себе привередничать по поводу исполняемых мной обязанностей на королевской службе. Мой пост обеспечивал мне неплохое содержание и давал возможность достаточно часто бывать при дворе, чтобы присматривать за теми родственниками по крови, которые бешено интриговали у меня за спиной, пытаясь им завладеть. Вопиющая коррупция и обычай ударять в спину были неотторжимой частью нашей системы управления. При персидском дворе мудрый человек не выпускает врагов из глаз ни на минуту.

Когда я прошел Высокие ворота[1], ведущие в дворцовый комплекс, меня направили в сады, в деревянный павильон, торопливо и без особого старания возведенный на месте Зала сорока колонн. Возведенный по слабому проекту, ленивыми рабочими и из плохих материалов, он, казалось, уже готов был развалиться. Персия медленно застаивалась, позабыв о своем славном прошлом, повсюду ощущался упадок. Я услужливо простерся на драгоценном ковре перед турецким диваном, поприветствовав царя царей, как положено:

– Готов принести себя в жертву, Вместилище Вселенной.

Не обратив внимания на явную абсурдность моего обращения, шах отвлекся от кошки, нежившейся под его ласками, и кратким жестом велел мне встать на ноги.

– Дарога! Ты опоздал.

– Тысяча извинений, Ваше Императорское Величество.

Я униженно наклонил голову, и шах был удовлетворен. Я вовсе не опоздал, и мы оба прекрасно это знали, но шах был молод, правил всего года два, и все еще стремился постоянно подтверждать свою власть. Теперь, когда я униженно раскаялся, можно было переходить к делу.

– Ты допросил торговца мехами из Самарканда, как я велел?

– Да, Ваше Императорское Величество.

Мне всегда не везло с поручениями…всегда доставалось то, за что не хотел браться никто другой при дворе. Два месяца пришлось гоняться за этим жалким торговцем мехами, чтобы выслушивать его дикое вранье.

– И как, по-твоему, он не лгал?

– Это был простой человек, Ваше Величество, очень простой человек. Мне кажется, ему бы не хватило фантазии, чтобы придумать такую историю.

Шах выпрямился на диване, и сиамская кошка – его главнейшая фаворитка, подарок от королевского двора Сиама – спрыгнула на ковер, сбросив свой усыпанный драгоценностями ошейник и глядя на меня с искренней злобой. При дворе не стоило делать кошку своим врагом, но, как я ни старался, у меня не складывались отношениями с этими ловкими зверьками.

– Значит, это правда, – задумчиво заметил шах. – Значит, он действительно существует, этот необыкновенный волшебник, который поет, как бог, и демонстрирует невероятные чудеса. Ханум будет довольна. Она уже сказала, что такой феномен зря пропадает в Нижнем Новгороде. Его нужно немедленно доставить сюда, так хочет ханум.

Я хранил почтительное молчание, не смея высказать свои мысли. Как и все остальные при дворе, я смертельно устал удовлетворять причуды матери шаха. Красивая, бессердечная, способный политик, она держала в своих руках реальную власть и могла управлять нашими жизнями по своему капризу до бесконечности, если только шах не вырвется, наконец, из-под материнского влияния. Но, к сожалению, ничто не указывало на такую возможность. У шаха было три главных жены и неисчислимое множество наложниц, но пока еще не было в гареме женщины, способной выступить из тени ханум и бросить вызов ее коварству. Все мы жили в постоянном страхе перед Госпожой.

– Я решил поручить это маленькое дело тебе, дарога, – объявил шах, наблюдая, как кошка обходит меня по кругу, угрожающе помахивая хвостом. – Готовься немедленно отбыть в Россию.

Я уже открыл рот, собираясь возразить, но тут же захлопнул его, увидев, что на лице шаха появляется недовольство.

– Как пожелаете, Тень Бога, – кланяясь, я отступил назад, и ткнул ногой что-то длинное и мускулистое. Резкое злобное шипение, и выпущенные когти царапнули голую кожу над щиколоткой. Проклятье, еще одна кошка! Слава Аллаху, это не была любимица шаха, но, видимо, и эту кошку ценили достаточно, чтобы брови правителя сдвинулись, и на верхней губе у меня тотчас выступил пот.

– Ты неуклюж сегодня, дарога.

Я бормотал цветистые извинения, как последний идиот, но все мои попытки успокоить шаха и кошку вызвали только еще одно нападение недостойной твари. Аллах, как же я ненавидел кошек! Жалкие создания бродили по всему дворцу, заполняя его комнаты запахом мочи. Особой привилегией считалось, если тебя вздумает оросить одна из монаршьих любимиц – тогда не полагалось вскрикивать от отвращения и бежать переодеваться в чистое. Я знал одного придворного, который отрезал фалды своего фрака, чтобы только не потревожить сон Славы Империи. У животных были собственные слуги, а когда двор переезжал, их возили в обитых бархатом клетках. Некоторые – самые любимые – даже получали пенсию! Людей бросали в тюрьмы за куда меньшие провинности, чем наступить на хвост любимице шаха. Я понимал – мне повезло, что так легко отделался.

Я вышел из дворца, как в тумане от возмущения. Двор вообще было небезопасно покидать на неопределенное время, но у моего раздражения были куда более глубокие корни. Эта миссия ставила под угрозу нечто гораздо большее, чем положение при дворе…

Вот уже год или больше, как здоровье моего сына начало ухудшаться. У него были странные нарушения зрения и какая-то слабость в мускулах рук и ног, которая со временем становилась все более ярко выраженной. Несмотря на уверения нескольких докторов, что все пройдет, меня это тревожило. Мы, персы, не слишком сильны в медицине – даже сам шах предпочитает местным средствам услуги французского врача. Я не хотел уезжать из дома в такое время, но у меня не было выбора. Отказаться выполнять высочайшее поручение означало вызвать недовольство шаха – я не знал более короткого пути к разорению и смерти.

В тот вечер, терпеливо объясняя Резе, почему ему придется полагаться на заботы слуг в мое отсутствие, я вдруг осознал, какую дурную услугу оказал сыну, не дав ему новой матери. У меня были наложницы, но со смерти Рухийи, не возникало ни малейшего желания взять себе хоть одну из четырех жен, которых позволяла мне религия. Почему-то мне это казалось предательством. Когда у меня возникало желание, я просто пользовался услугами женщины из подчиненных и откладывал всякие мысли о браке на потом. Но теперь, глядя на бледное и хрупкое дитя Рухийи, я подумал, а не предал ли я их обоих, эгоистично упиваясь своим горем?

Он плакал, я был к этому готов. Я уверял ребенка, чтобы он не сомневался, что я буду спешить домой, как только смогу, но я не мог сказать ему, когда вернусь. Так что, надеясь осушить слезы и вызвать улыбку, я сказал, что отправляюсь на поиски величайшего волшебника всех времен. И пообещал, что, когда отыщу его, я привезу это восьмое чудо света к нам, еще до того, как представлю его шаху. Как легко отвлечь ребенка обещанием. Ах, если бы было так же легко избавиться от чувства вины! Глядя, как мальчик неловко ковыляет прочь из моей комнаты, я от души проклял ханум, чей каприз разлучал нас на долгие месяцы. Что же до таинственного гения – понадобилось же ему очаровывать болтливого торговца из Самарканда! Лучше бы он утопился в Волге, чем показывать свои удивительные фокусы, слухи о которых торговые караваны разнесли по всему миру из российских земель. Будь ты проклят, Эрик, с горечью, думал я, лучше бы уж тебе вовсе не родиться!

В расчете попасть в Нижний Новгород к концу Великой ярмарки, я должен был без задержки пересечь Каспий. Слухи странствуют неторопливо, на спокойном верблюде, и до нас история, поразившая скучливое воображение ханум, добиралась почти целый год. У меня не было времени на подготовку достойного антуража, который так ценят персы в путешествии. Я взял с собой всего несколько слуг – в том числе верного Дариуса – и отправились мы налегке, чтобы получилось быстрее. О плавании через море я предпочитаю не вспоминать – хуже быть просто не могло. Летние шторма показали себя во всей красе и швыряли наше маленькое суденышко, как какую-нибудь жалкую дощечку. Когда мы добрались до Астрахани, у меня было самое отвратительное настроение, и первое, на что я обратил внимание там внимание – не высокие минареты дюжины мечетей и не прекрасные купола бесчисленных церквей, а мерзкий запах гниющей рыбы, переполнивший весь город. Я тут же убрался в малоприятную, шаткую деревянную гостиницу, предоставив Дариусу устраивать наше дальнейшее путешествие на пароходе. Хозяйка подала обед, состоявший главным образом из капустного супа, огурцов и арбузов, и я с опаской посматривал на жутковатые блюда, думая, стоит ли отправлять хоть ложку в мой измученный желудок, когда примчался с встревоженным видом Дариус. Великая ярмарка в Нижнем Новгороде закончится через несколько дней, а пароход, на котором он поспешил заказать нам места, отчаливает в полдень.

С отвращением отказавшись от арбуза, я наблюдал, как наш багаж бесцеремонно спускают по шаткой лестнице. Хозяйка шумно возмущалась. Когда Дариус догнал меня у парохода, я заметил на его одежде засохшие брызги щей. Мне было бы смешно, если бы я так не злился.

Думаю, путешествие по Волге проходит исключительно приятно для тех, кто не спешит, и над кем не висит необходимость выполнять неприятное поручение. Другие путешественники-мусульмане определенно наслаждались плаванием. Пять раз в день я встречался с ними на палубе, когда мы обращались лицами к Мекке и простирались на досках в молитве, но, со стыдом признаю, мысленно я постоянно отвлекался от ритуальных песнопений. Я постоянно думал об успехе своей миссии, ибо только благополучное ее завершение позволило бы мне в скором времени вернуться домой, к сыну.

Мы прибыли на место гораздо позже, чем я рассчитывал, и я знал, что время работает против меня. Проклиная неторопливый ход парохода, я заплатил за возможность спуститься в машинное отделение и спросить, нельзя ли двигаться побыстрее. Мне ответили лекцией по пароходной навигации и сердитым напоминанием, что при прежних машинах, которые только недавно перестали использовать, все было гораздо хуже. Неужели я не понимал, что раньше на путешествие, которое занимало теперь несколько дней, потребовались бы недели? А старик-капитан посоветовал:

– Наслаждайтесь пейзажем и имейте терпение.

Пейзаж меня не интересовал. Я не обращал внимания на лесистые холмы Жигули, на живописные бухты и заливы, устремляя взор вдаль и мысленно поторапливая пароход. Передо мной простирались тысяча шестьсот миль, а дни уносились, как песок в часах. Саратов, Самара, Казань… наконец, на правом берегу показались белоснежные стены монастыря Святого Макария, и я в волнении осознал, что через несколько часов буду на месте.

Тяжело нагруженные баржи скользили туда-сюда по реке с обеих сторон от нас, иногда проходя так близко, что мы лишь чудом избегали столкновения. Пейзаж по правую руку внезапно изменился – над равниной возникли высокие горы. Мы резко свернули, обходя мель, и я вдруг впервые увидел Нижний Новгород. Я разглядел золоченый купол собора и белые зубчатые стены древнего кремля. Старый город безмятежно дремал в тени крепости, как будто слегка удивленный бешеной суетой на реке перед ним. Потом я все думал, насколько же Нижний Новгород похож на человека, которого я искал… равнодушный, грозный, полный потрясающих противоречий.

Когда мы высадились на набережной, я отправил слуг подыскать комнаты в верхнем городе. Я подождал, чтобы уточнить адрес, а потом нанял извозчика на дрожках и приказал отвезти меня в западную часть города, как мне было указано. Дариус отправился со мной, утверждая, что на ярмарке полно воров и мошенников, и что благородному господину не стоит соваться одному в такую толпу.

Да, народу было много. Маленькая татарская лошадка едва пробивалась во встречном потоке уезжавших с ярмарки. Никакой персидский базар не сравнится с этим хаосом. Люди пешком, верхом, в каретах, стада скота, телеги, нагруженные кувшинами, корзинами и ящиками всех видов, и все они не давали нам проехать, меня поражала такая активная деятельность в столь позднее время. Лил сильный дождь, а ноги лошади были по щетки вымазаны в мокрой грязи, видимо, такие ливни были здесь обычным делом. Но ни дождь, ни грязь не способны были отпугнуть верующих. На каждом углу, где мы проезжали, стояла небольшая церковь или икона, окруженная истеричными мужчинами и женщинами, которые бросались в грязь перед зажженными свечами и лихорадочно крестились, словно от этого зависела их жизнь.

– Христиане! – потихоньку фыркнул Дариус, и в его голосе я услышал вековое осуждение мусульманином неверных. Я разделял его веру, но не его осуждение. Я знал, что нет Бога кроме Аллаха, я признавал, что неверным не попасть в Рай… и все же у меня было множество друзей из католических миссий в Персии, людей, чью моральную целостность я глубоко уважал, хотя и жалел об их ошибочных религиозных воззрениях. Да, им заказан путь в Рай, но я не считал, что следует отказывать им в любезности и дружбе здесь, на земле. Я не мог ненавидеть их с решительной простотой, как мой слуга.

Так что я ничего не ответил, и мы ехали дальше в молчании – если только про наше продвижение можно сказать «ехали». Нас болтало из стороны в сторону, нас толкали, едва не переворачивали в общей свалке и зловонной грязи, летевшей нам в лица со всех сторон. Через некоторое время я сдался и решил переждать, пока толпа рассеется. Маленький извозчик – мальчишка с чумазым лицом – как будто рад был прекратить борьбу и отвез нас в харчевню, где нам подали вполне съедобного цыпленка с рисом и бесконечное множество чашек чаю с лимоном. Выйдя на улицу где-то через час, я с испугом обнаружил, что, хотя скот и телеги исчезли, пешая толпа увеличилась раз в десять. Мне казалось, что полмира рвалось в западное предместье города в этот вечер в поисках еды и развлечений. Было бесполезно и пытаться пробиться сквозь эту толпу в повозке. Я расплатился с извозчиком и мы продолжали путь пешком. И сразу же заблудились. Мой русский был не так хорош, как хотелось бы, и, пытаясь расспросить дорогу, мы несколько раз шли по неправильному пути. Многие бородатые купцы и мрачные торговцы с востока были так же растеряны, как и я сам.

Не сразу мы добрались до знаменитого пригорода Кунавин. Туда выходила западная оконечность ярмарки, отведенная сомнительным удовольствиям. Когда стемнело, из харчевен повалила толпа пьяных, шумных гуляк, задиравших друг друга по пути в игорные притоны и публичные дома. Дариус достал нож и предложил мне укрыться где-нибудь, но я стряхнул с локтя его руку. Я не мог идти спать, не выяснив сначала, не сбежала ли добыча. Ярмарки распространялись по всей России вдоль и поперек и при мысли о неудаче в Нижнем Новгороде, меня прошибал холодный пот. Монаршья воля предписывала мне скитаться по всей этой огромной и пустынной стране, пока не найду проклятого волшебника. Я собирался ходить по ярмарке всю ночь, если потребуется, пока не буду окончательно уверен, что опоздал.

Час спустя, я завернул за угол и увидел именно то, что искал… киргизскую палатку, которую так подробно описал мне самаркандский торговец мехами. Огромный черный шатер овальной формы, похожий на большой улей, выглядел мрачно и зловеще среди других многоцветных заведений. Я был удивлен и обескуражен, обнаружив, что после того, как я с таким трудом добрался сюда, моим первым побуждением было развернуться и бежать прочь. Я стоял на плохо освещенной улице, и вдруг на меня нахлынули такие дурные предчувствия, каких я никогда раньше не испытывал. Все мои инстинкты говорили, что мне не стоит входить в этот шатер, в котором ощущалась неясная угроза. Мои ноги налились свинцом, когда я сделал Дариусу знак оставаться на месте и нерешительно приподнял тростниковую циновку, прикрывавшую вход.

Я как будто вступал в другой мир. Все вокруг было красным – стены, богатый персидский ковер на полу, подвески, качавшиеся под сводом. Мягкое, приглушенное сияние свечей и тяжелый дух ароматных масел и фимиама обрушились на меня чарующей дымкой. Нахлынула странная, тяжелая апатия, пришлось несколько раз моргнуть, прежде чем я смог сфокусировать зрение на человеке, откинувшемся на подушки на полу. Резко контрастируя с роскошью вокруг, он был с головы до ног одет в черное, и лицо его целиком скрывала белая маска. От него веяло властностью, холодным и потрясающим величием, мне казалось, что я повстречал одного из древних мифологических божеств. Не глядя на меня, он довольно долго возился с хитрым ящиком для фокусов, а я топтался в дверях, все больше нервничая. Он совершенно не обращал на меня внимания, и я уже начал думать, что он вообще меня не заметил, и позволил себе уставиться на него с вульгарным любопытством. Сразу бросились в глаза его пальцы, невероятно тонкие – просто кости, обтянутые кожей. Они были прямо-таки нечеловеческой длины, и двигались с потрясающей изящной сноровкой и ловкостью. Совершенно очарован, я стоял и пялился на него, а потом вдруг осознал, что он наблюдает за мной. Мне сразу стало не по себе под этим пронзительным взглядом немигающих глаз в прорезях маски. В неподвижности фигуры, затянутой в черное, было что-то зловещее, что-то от рептилии, что-то, неприятно напоминавшее кобру, готовую укусить.

– На сегодня представление окончено, – сказал он на безупречном русском. – Если хотите посмотреть мое искусство, приходите завтра.

У меня от изумления отвисла челюсть, потому что голос его совершенно не сочетался с мрачной, строгой наружностью. Даже в такой краткой, сухой фразе отразилась его невероятная красота. Только те, кто слышал, как он говорит и поет, поймут, что это был за голос, потому что, не услышав его необыкновенный резонанс и глубину тембра, нельзя и вообразить, какой неодолимой властью он обладал. Я и не думал, что такой голос можно услышать где-либо, кроме как в Раю. Было даже жутко услышать его здесь, в полной сквозняков, плохо освещенной палатке, сразу возникала мысль – да кто же он – что же он такое – человек, обладающий воистину божественным голосом? Услышав его первые слова, я невольно подумал – ангел передо мной, или дьявол? И теперь, много лет спустя, я все еще задаю себе этот вопрос. И каждый раз, когда я уже думал, что знаю ответ, он снова и снова ставил меня в тупик. Но все это было позже. А тогда я стоял и пытался собрать воедино разбежавшиеся мысли, чтобы ответить на его краткое приказание уйти.

– Я прошу прощения за вторжение, – торопливо пролепетал я, от растерянности перейдя на арабский. – Поверьте, я вовсе не какой-нибудь любопытный зритель, настолько дерзкий, чтобы рассчитывать на частное представление…

– Вы определенно дерзки, – отрезал он на моем родном языке. – Излагайте свое дело, и покороче.

Он говорил с истинно королевским высокомерием, и я поймал себя на том, что обращаюсь к нему с той же почтительностью, с какой обычно разговаривал с шахом.

– Господин мой, слава о вашем искусстве разошлась на многие мили, так далеко, что вы, вероятно, и не догадываетесь об этом. Я прибыл из Персии, чтобы передать вам личное приглашение шахиншаха.

Говоря это, я понимал, что явно превышаю свои полномочия. Мне было приказано доставить этого человека, примерно таким же манером, как какую-нибудь дрессированную обезьянку. Но почему-то мне вдруг стало ясно, что сделать это не так-то просто. Он тихо рассмеялся, и от этого смеха все волоски на тыльной стороне моих ладоней встали дыбом.

– По-вашему, я подчиняюсь капризам царей, как другие люди? – с вызовом спросил он.

– Нет, – тихо ответил я. – Я уже понял, что вы не такой, как другие люди.

Он откинулся на подушки, созерцая меня с любопытством, природу которого я не мог понять.

– Вы и сами не сознаете, насколько вы правы, перс. А теперь вам лучше помолчать!

Он встал на ноги, шагнул ко мне, и я похолодел от дурных предчувствий, я уже понял, что рассердил его, не зная, каким образом.

– Предположим, я не желаю отправляться с вами в Персию? Чем это вам грозит… Царский посланец?

Его голос звучал неописуемо грозно, стоя рядом со мной, он внушал ужас. Я вдруг понял, что единственное, что может спасти меня от его невысказанной угрозы, это абсолютнейшая искренность.

– Если я провалю свою миссию, то потеряю положение при дворе, средства к существованию, а возможно, и саму жизнь, – просто ответил я.

Он помолчал мгновенье, задумчиво разглядывая меня, и я почувствовал, что он улыбается за маской.

– А что у вас за положение? – неожиданно спросил он.

Я отвесил ироничный поклон.

– Дарога Мазандерана.

– Ясно, – он скрестил руки под широким черным плащом. – Правильно ли я полагаю, что начальника полиции сопровождает вооруженная стража?

– Нет, господин, я пришел один, со мной только слуга, он ждет снаружи, – Аллах! Зачем я ему это сказал?

Он снова рассмеялся, но на этот раз в его смехе не было угрозы, от которой останавливалось сердце.

– Это, прошу прощения за мои слова, довольно беспечно с вашей стороны. Хочется надеяться, что дома вы ведете свои дела более умело.

После моего позорного признания, его настроение почему-то резко переменилось. Он по-прежнему играл со мной, как кошка с мышью, но теперь он убрал когти. Не желая попадаться на его подковырки, я хранил полное достоинства молчание, так что он пожал плечами и направился в угол, где в латунном самоваре булькала вода. Сняв с угля маленький китайский чайник, он наполнил чашку, добавил ломтик лимона и протянул мне. Я с большим облегчением принял этот священный знак русского гостеприимства. В этой стране чай зачастую предшествовал деловым переговорам… да и любым другим цивилизованным переговорам, больше всего соглашений заключалось в чайных. Так что, по крайней мере, я мог рассчитывать, что меня не вышвырнут из этой палатки, не выслушав до конца.

– И что же имеет предложить шах за мои услуги? – резко спросил он.

Я сделал глоток обжигающего чая для храбрости.

– Богатство… почет…

Он сделал нетерпеливый жест, показывая, что ни то, ни другое его не интересует, и я глубоко вздохнул, закидывая свой последний крючок.

– Власть.

Он поставил чайник обратно на уголь и повернулся ко мне.

– Власть?

Эхо этого единственного произнесенного им слова дрожало меж нами в воздухе, и я понял, что задел нужную струну.

– Если вы угодите шаху и ханум, ваше слово станет законом.

– На некоторое время.

– На некоторое время, – согласился я, понимая, что лгать бесполезно. – Но… за это время… – я широко развел руками, и он прекрасно меня понял.

– Да… – медленно сказал он. – Я понимаю, что вы имеете в виду.

– Так вы поедете со мной? Если вы согласны, мы могли бы отправиться завтра.

Он сердито прищелкнул пальцами.

– Ваша назойливость начинает меня раздражать… а вы скоро поймете, что меня раздражать не стоит – даже если вы дарога Мазандерана. А теперь уходите. Получите ответ, когда я буду готов его дать, не раньше.

Было ясно, что скажи я еще хоть слово, и я потеряю всю завоеванную территорию, так что, как ни бесила меня его самоуверенность, я просто поклонился и ушел. Моя судьба полностью зависела от его каприза, но я вдруг подумал, что лучше бы я все-таки опоздал, лучше бы я не сумел его найти. Я не знал, какой цепи ужасных событий я положил начало тем вечером, но мне стало неуютно при мысли о том, что он приедет в Персию. Ощущение угрозы и дурные предчувствия еще долго не покидали меня, когда я ушел с ярмарки. Мне удалось заснуть только на рассвете, и сквозь беспокойные мои сны все звучал его голос, отдаваясь непостижимым отзвуком рока.

Придя на следующий день посмотреть его выступление, я был потрясен этим зрелищем. Никогда бы не поверил, что возможны такое мастерство и ловкость рук! У меня кружилась голова от этого бесстыдного издевательства над органами зрения, а все мои представления о гравитации и ходе времени были безжалостно и стремительно вывернуты наизнанку. Фокусник в палатке бросил вызов всем законам, управлявшим Вселенной. Некоторые иллюзии казались совершенно сверхъестественными, и задолго до конца представления я уже не сомневался, что вижу перед собой джинна, рожденного из огня за две тысячи лет до Адама. Я с беспокойством отметил, что он левша. Каждый мусульманин знает, что дьявол – левша, поэтому мы всегда стараемся сплевывать влево. Я невольно схватился за амулеты, висевшие на шее, протянутую руку, сделанную из серебра, и засушенный глаз овцы, убитой в Мекке в великий день жертвоприношения. Оба обладали большой силой, и я чувствовал, что мне, как никогда, необходима их защита. Я старался не встречаться с ним взглядом – боялся дурного глаза.

Когда представление закончилось, толпа в палатке вопила в истерике, люди проталкивались вперед, усыпали пол монетами, требовали новых чудес, подобно жадным, изумленным детям. Но он отвернулся, объявив усталым голосом, что показал им все, что приготовил на сегодня. Они отказались уходить. Обступив его, как стая голодных хищников, они все более настойчиво требовали, чтобы он снял маску и спел.

– Покажи нам лицо! – кричали они. – Покажи нам лицо, Эрик, и дай послушать, как поет дьявол!

Его тонкие руки сжались в кулаки от злости, и на мгновенье я испугался, что он откажется. Я боялся, что тогда разъяренная толпа просто раздавит нас. Но внезапно он разжал руки и сорвал маску. В палатке воцарилась полная ужаса тишина, как будто все сразу затаили дыхание. Я стоял совсем рядом с ним и даже слегка пошатнулся от шока, когда перед моим жаждущим взором возник этот кошмарный череп. Торговец мехами из Самарканда ничего об этом не говорил. Возможно, он боялся испортить весь свой великолепный рассказ, ибо ни один человек, не видевший лица Эрика своими глазами, не поверил бы в существование живого воплощения ужаса. Я не мог отвести от него глаз. Я стоял, уставившись на него, как какой-нибудь грубый крестьянин, потрясен этим единственным в своем роде, нечеловеческим уродством, которое стало еще страшнее, когда в его глубоко запавших глазах вспыхнула ненависть, и боль перекосила гротескно изувеченные губы.

И в возникшем затишье, пока он не начал петь, я вдруг понял, какое глубокое всеобъемлющее отвращение он испытывает к этой толпе. А потом я забыл обо всем, когда передо мной свершилось истинное волшебство. Никакие чудеса не сравнимы с той удивительной алхимией, что обратила звук в моих ушах в жидкое золото и вынесла меня прочь из полутемной палатки на могучей волне экстаза. Он пел о любви, и, слушая его необыкновенный голос, я видел, как Рухийа протягивает мне руки сквозь разделявшую нас пустоту. С каждым словом, с каждой нотой мы становились ближе друг к другу, и скоро я уже мог заключить ее в объятья. А потом стало тихо, и прекрасное видение развеялось. Горло перехватило, и я зарыдал, как и многие другие стоявшие в палатке.

Когда песня закончилась, люди потянулись прочь из палатки в безмолвном удивлении… Едва ли нашелся бы среди них хоть один человек, который не был бы глубоко потрясен и погружен в свои мысли. Он пробудил печаль, скрывавшуюся в глубинах нашей памяти, и вознес ее на вершину невыносимой красоты. Более сильной боли не выдержало бы сознание ни одного человека – он ухитрился отыграться на нас всех. Я смотрел, как он механически надевает маску дрожащими от возбуждения руками, и думал, какие же невообразимые страдания в прошлом научили его выражать горе так жестоко и тонко.

Дата добавления: 2015-11-14