6 страница

— Ну присаживайся, — наконец произносит она. — Меня зовут Сабрина.

Ссс-эбб-ррр-иии-ноо.

Я сажусь на расшатанный стул напротив нее.

— Сара, — сообщаю я ей.

— Подумала, ты из мусарни.

Шуточка похабная и плоская, но я пропускаю ее мимо ушей.

— Первый раз?

— Чего — с женщиной или с … когда надо платить за секс?

— И то и то, я так полагаю.

— Нет. На обоих фронтах. Не то, что это у меня привычка такая, ты понимаешь? Я просто…

— Слушай, не надо мне ничего объяснять, моя профессия не предполагает вынесение суждений, так?

Она окидывает меня своими выгоревше-голубыми глазками, раздумывая над вопросом цены.

— Скажу тебе одну веешь, Сарр-ой. Я маленько охренела, когда ты вошла.

— А ты типа рассчитывала лицезреть девку-промсосиску. Она хмыкает.

— Ну и? Я что, твоя первая женщина?

— Нет. Не говори ерунды. Почему-то я не уверена.

Она распрямляет руки, потом складывает их обратно.

— Тебе скока лет?

— Двадцать один, — вру я. — Сигаретки не найдется?

Она вытягивает руку, тянет руку к боку кушетки и бросает мне пачку «Лэмберт энд Батлер». Зажигалка внутри. Я вынимаю сигарету и трясу зажигалку, чтоб заработала. Глубоко затягиваюсь, удерживая дым в легких, будто это трава. Сейчас мне до странности легко. Чувствую, что управляю ситуацией.

— У тебя это не совсем укладывается в голову, не так ли? Она-качает головой с жесткими волосами. Я выдыхаю густую струю дыма в потолок, весь покрытый никотиновыми пятнами и паутиной.

— Как уже сказала, моя профессия не предполагает вынесение суждений — но ты, ты-то же в состоянии склеить любую девчонку, какую захочешь.

Она бросает на меня нервный, нерешительный взгляд. Я пожимаю плечами.

— Откуда ты знаешь, что у меня нету девушки? Я игриво приподнимаю бровь.

— Пятнадцать лет работы на улице, золотко. Спорим, у тебя парень?

Приподнимаю вторую бровь и качаю головой.

— Я наблюдала за тобой с улицы, — мой голос переходит в шепот. — У тебя необыкновенное лицо. Сногсшибательное. Откуда — ты понимаешь? Откуда ты родом?

Она опять распрямляет и складывает руки, трясущейся рукой проводит по волосам. Она покраснела!

— Мама из Исландии. Я родилась в Рейкьявике. А папа, он из Манчестера. Выросла в Солфорде.

— Ты красивая.

— Спасибо, — она сглатывает и отводит взгляд в сторону.

Я жутко завелась. Пизда зудит так, что больно, ноги делаются теплыми и непослушными. И не только осознание того, что я нахожусь здесь, волнует меня — что я вот-вот буду заниматься опасным сексом с незнакомой женщиной, которая будет делать все, что я от нее захочу. И более того. Между нами происходит обмен химическими веществами. Ими наполнена вся комната. Я страшно хочу ее, и она знает это, и она сама тоже хочет меня. Она пытается вернуть баланс власти.

— Если пройдешь через спальню и дверь налево на себя, то там ванна, — она переключается на деловой тон. — Примешь душ. Чистые полотенца в шкафу над раковиной. Положишь в бак с грязным бельем, как закончишь. За дверью в ванной висит чистый халат. Наденешь, жду тебя в спальне.

Она некоторое время удерживает мой пристальный взгляд, обдумывая какую-то мысль, затем продолжает:

— И я беру деньги вперед. Сама решила, чего хочешь?

Я открываю рот. Слова складываются, но она идет продолжает:

— Я беру по пятнадцать за массаж, оральный секс и мастурбация — это тридцать, и полный комплект — сорок.

Она поднимается и, кокетливо тряхнув волосами, идет на кухню, там садится на корточки у холодильника.

— Еще у меня есть набор вибраторов и страпонов в спальне, но это за дополнительные деньги. Уро и копро я не делаю.

Вместо того, чтобы охладить меня, механический тон ее голоса еще сильнее возбуждает меня. Частично оттого, что он подразумевает, что мое восприятие меня в качестве клиента вытеснила восприятие меня в качестве женщины, но прежде всего потому, что это напоминает мне о том, что она проститутка. Женщина, готовая отдать свое тело и позволить мне удовлетворить себя всеми эгоистичными способами, какие я изберу. Это грязь — совершенная грязь, и я не могу приучить себя к мысли об этом, о том, что возможно купить секс, подобно сигаретам, книгам или пиву. Самый сильный и драгоценный человеческий контакт сводится к цене нового топика от «Моргана». Я расхаживаю по кухне. Сидя вот так вот на корточках, она кажется неопрятной. Словно обывательская жена.

— Сколько за остаться на ночь?

— Пятьдесят, — говорит она, всматриваясь в холодильник. — Но в 7:30 ты выматываешься.

Она поднимает глаза, и нервный, нерешительный взгляд появляется снова.

— Выпить хош? Есть кофе, чай или возьми бутылку лагера, тока за выпивку надо доплачивать.

Она вытаскивает бутылку из холодильника и, сощурившись, читает этикетку.

— «Скорпион»?

— Сойдет. А ты со мной выпьешь? — спрашиваю я умоляюще.

— Ага. Почему бы нет.

Она жеманно улыбается и принимается открывать выпивку.

Я прохожу через спальню. Стягиваю с себя мокрую одежду и кладу ее на радиатор. Интересно, сколько других людей стояли обнаженными в этой комнате. Принимаю душ, но голову не мою, трусики надеваю обратно, снимаю и опять надеваю. Накидываю халат и выхожу в спальню. Она чистенькая и безвкусная, а электрическая лампочка без абажура заливает ее желтушным светом. На столике у кровати лежит упаковка салфеток и борющийся за выживание цветок, который никогда не поливают. На стенке криво висит репродукция Моне. Похоже на смотровой кабинет подпольной клиники абортов. Я соображаю, что, не считая мисок с кошачьих кормом, которые я видела на кухне, в квартире нет больше никаких особых примет ее собственной жизни. Я не знаю абсолютно ничего о той женщине, кого буду трахать. Несколько мимолетных мгновений я нахожу совершеннейшим абсурдом лежать здесь, на кровати, в этом дурацком шелковом халате. Но затем она появляется, неся свечи и наши бутылки, и от вида ее худых ног у меня мурашки бегут по коже. Она щелкает по выключателю кончиком языка, отдает мне пузырь и устраивается рядом со мной. На стенах большие и изогнутые тени от пламени наших свечей, и они уже соприкоснулись.

Я отпиваю несколько изрядных глотков и говорю ей, что хочу полноценный секс, но без массажа. Она мягко целует меня в щеку. От нее пахнет дешевым спреем для тела. Она проводит рукой вверх-вниз по внутренней стороне моих бедер, и мои ноги инстинктивно раздвигаются. Потом, забрав у меня бутылку, она катает ее у меня между ног и поражает меня тем, что просовывает в меня холодный, как лед, корпус. Я сглатываю. Моя пизда трепыхается и пульсирует, онемевшая от холодного прикосновения. Она по ошибке принимает мое возбуждение за страх и жмет послабее, нежно потирая меня краем бутылки.

— Так нормально, — говорю я, приобнимая ее за шею и притягивая ее к себе. — Мне нравится.

Она погружает пальцы мне в волосы, теребит, тянет, и в ее глазах возникает безумие. Мы мгновенно останавливаемся, потом целуемся глубоко и жадно, и когда она отодвигается, я остаюсь запыхавшаяся и безвольная, удовольствие растекается во мне, захлестывая мои чувства.

Она подносит бутылку к моим губам и наклоняет ее так, что напиток пенится и стекает параллельными потоками из уголков моего рта и проливается на сиськи. Она останавливает ручеек язычком, скользя по подбородку и шее, медленно сползая, чтобы всосаться в мои напряженные соски, поигрывая ими своим жестким языком. Я смотрю, как ее ротик прижимается к моим сиськам, вдыхает в них жизнь, меняет их форму и текстуру. Непонятные и прекрасные ощущения вздымаются из меня ввысь из некой восхитительной сердцевины, о существовании которой я и не подозревала.

Мы целуемся еще, и после этого она отставляет бутылку на ночной столик. Я чувствую укол разочарования. Мне нравилось, когда она была там, у меня между ног, в такой опасной близости к моему самому сакральному месту. И я знаю — этот предмет прорастил во мне жгучую похоть, которой непременно суждено оставить во мне горькое послевкусие неудовлетворенности, какими бы искусными ни были ее язык и пальцы. Она стягивает мои влажные трусы мне на колени, и я отбрасываю их движением ступни. Лежу, пассивная и ожидающая. Ее рука змеится по моему животу, вздрагивающему от ее прикосновения. Скользящая, коварная кисть задерживается то у меня на бедрах, то на ляжках. Когда я больше не в силах терпеть, я запихиваю ее ладонь к моей пизде и умоляю трахнуть меня пальцами. Она просовывает два пальца внутрь и раскрывает их наподобие ножниц, потом, крепко целуя меня и глядя мне в глаза, она добавляет еще один палец и трахает меня мягко, ее зрачки расширяются от похоти и власти. Я закрываю глаза и отдаюсь ее прикосновениям, я позволяю ей, я буду просто лежать, и пусть она трахает меня пальцами.

Я сильно кончаю, и моя пизда сжимается вокруг нее перчаткой. Когда я раскрываю глаза, она глядит прямо на меня, ее лицо пышет гордостью за себя. По улыбке, проскользнувшей на ее лице, ясно, что она поздравляет себя с успехом. Я всегда вот так кончаю, хочется мне сказать ей — но вместо того я убираю ее руку, блестящую от моих соков, и приказываю ей встать на колени. В тот же миг она становится покорной и наивной, снимает неглиже, быстро и умело, открывая пизду, которую брили дешевой бритвой. Следы от родов заметны на сиськах и в нижней части живота. Она встает на колени на постели, слегка раздвинув ноги, открытая наружу, послушная. Кто теперь улыбается? — Я хочу тебя на полу, — говорю я.

Она округляет глаза, блестящие бесстыдством. С неохотой она поднимается с кровати и падает на пол, словно кошка. Я встаю на колени позади нее. Раздвигаю щечки жопы. Пробегаюсь всей поверхностью языка по пизде и обхватываю ее как собаку. У нее вульгарный вкус — резина, сок пизды и затхлый-затхлый пот. Я в восторге от него. Когда похоть вскипает во мне, мне приходится сдерживать себя с трудом, чтобы не спрашивать ее о том парне с хвостом. Это его сперму я сейчас слизываю? Что ты делала? Он выеб тебя в жопу? Ты сосала ему хуй? Он лизал тебя так, как я сейчас? Картинки бегут в моем взбесившемся сознании. Как он вгонял хуй в ее узкую задницу и трахал ее жестко и исступленно. Ее пизда течет, изобличая лживость лица, на котором написана такая апатия. Спорим, ты любишь, чтоб тебя еба-ли? Спорим, ты по ночам лежишь в кровати и дрочишь на своих клиентов? Тебе нравится быть блядью, правда? Ты занимаешься этим не из-за денег. Ты занимаешься этим, потому что тебе это безумно нравится] Я чувствую, как в ногах поднимается напряжение, когда во мне рождается новое желание, жажда абсолютной порочности, унижаться и быть оплеванной. Я впихиваю язык глубоко, и на сей раз она оседает, словно под действием анестезии. Она падает на локти, и ее безвольная голова оказывается на полу, неторопливо ноги раздвигаются все шире и шире, так, что от ее клитора до пола остается не более пары дюймов. Грязные образы сменяют одна другую у меня в голове, наталкиваясь на мои скрытые, самые отвратительные фантазии. И она тоже кажется захваченной тем же самым порочным чувством желания, что ведет меня. Билли однажды рассказывал мне, что в правилах проституток отключаться, когда их ебут. Наслаждение — не прерогатива этой профессии. Если так и было вначале, то затем она принялась нарушать закон своей работы снова и снова — бесстыдными стонами, позволяя своей пизде хлюпать и заливать мне лицо, наслаждаясь еблей в той же степени, что и я. Я еще посасываю ее жопу и, когда чувствую, как она замирает в предвкушении оргазма, отодвигаюсь назад и ищу бутылку. Она бросает на меня взгляд, в котором соединились испуг и возбуждение. Я пристраиваюсь на коленях сзади нее и вожу кончиком бутылки вверх-вниз по ее щелке, направив несколько ее сантиметров ей в задницу.

— Не так, — шепчет она, выталкивая ее мышцами. — Так можно повредить.

Бутылка слишком широкая и не лезет ей в задницу, поэтому медленно, осторожно я ввожу ее ей в пизду. Она резко сглатывает.

— Мне перестать? — спрашиваю я, продвигая ее еще немного вглубь.

Она смотрит на меня с двусмысленным выражением. Я чуть вытаскиваю бутылку.

— Если тебе не нравится, я перестану. Ты скажи.

Я убираю руки, но бутылка остается на месте, значит ее пизда просто крепко ее держит.

— То есть мне перестать, я правильно поняла?

Радуга эмоций меняется на ее лице. Она качает головой с бессловесной энергией.

Я хватаю ее за волосы и рывком поворачиваю ей голову, заставляя ее смотреть на меня, пока я пропихиваю остатки бутылки. Я пялю ее быстро и грубо. Мышцы на ее спине выгибаются и опускаются, блестя от пота. Я ебу ее бутылкой все жестче, работая запястьем. Ее пизда жадно засасывает бутылку, задавая скорость и силу скачки. Я засовываю указательный палец свободной руки ей в задницу, она, кажется, расширяется и сжимается с каждым выпадом и поступательным движением бутылки, а я поражаюсь шелковистости кожи, разделяющей пизду и жопу. Я трахаю ее без изысков или сопереживания. Их больше нет во мне. Я лишь дергаю бутылкой туда-сюда насколько могу быстро. Ее стон переходит во вскрикивания, и все ее тело содрогается и передергивается, а потом она изгибается, падает на пол, и бутылка пулей вылетает из нее.

Она отодвигается в сторону и лежит, обессиленная, мерцающая потом. Я плавно пристраиваюсь возле нее, все чувства медленно возвращаются, и я пребываю в счастье от этого момента. Блядь и клиент слились воедино и близки друг другу, словно новобрачные.

Мы лежит рядом в тумане отходняка, тени обрисовывают, как вздымаются и опускаются наши грудные клетки. Мы вновь чужие, мы неловко молчим и возвращаемся обратно. Меня охватывает знакомый импульс пуститься в бегство. Я не желаю находиться в этой комнате, с этой женщиной. Я чувствую запах ее пизды у себя на губах, и меня подташнивает, я чувствую себя грязной и разрушенной. Мне следует одеться и уходить. Вот как я поступлю.

Через минуту.

Я ухожу.

Я просыпаюсь. Где нахожусь, не знаю. Непостижимо темно. Громкая музыка просачивается через потолок, водоворот ударных и басов. Без голоса. Без мелодии. Лишь оголенный звук рвется вверх-вниз по гамме, отрицая всю тональную логику. В пизде у меня влажно и неуютно. Постепенно до меня начинает доходить, что она лежит рядом со мной. Сабрина.

Ночь вспышкой мелькает передо мной. Покахонтас. Лайам. Дедушка на автобусной остановке. Эта.

Она накинула на нас одеяло, которое пахнет кошками и мужскими телами. Она лежит на спине, отвернув от меня лицо, мягко всхлипывает, заблудившись в каком-то далеком сне.

Смятение и страх рассеиваются, похоть, пробуждаясь, наливается. Моя рука ползет по ее телу, обнаруживая его наготу. Я дотягиваюсь до пизды. Она течет. Я окунаю в нее палец, и мокрым его кончиком потираю ей клитор. Она чуть шевелится и издает слабый стон. Я массирую сильнее, и она инстинктивно раздвигает ноги. Это неправильно. Осторожно я запускаю внутрь два пальца. У нее густой и затхлый сок. Мои пальца замирают внутри, другой рукой я мастурбирую. Кончаю сильно и яростно, это вырывает ее из дремоты. Она сердито вздыхает и отворачивается, высвобождаясь от моих пальцев. Я тоже что-то бурчу и проваливаюсь в никуда на своей подушке.

Когда я очухиваюсь, уже утро — подлое и постепенное осознание, окопавшееся у меня в голове. Слепящие нити света бьют сквозь дыру в занавесках, отбрасывая меня обратно на покрывало. Вокруг воняет. Я воняю так, что пиздец. Снаружи город до сих пор продолжает мало-помалу дремать. На улицах нет ни движения, ни шума. Болит горло, и я чувствую враждебность по отношению к лежащему рядом. Телу. От его мускусного запашка мне резко делается дурно. Я откидываю покрывало и бросаю в ее сторону косой взгляд. Волосы у нее прилипли ко лбу, косметика смазалась на подушку. Она на десять лет старше, чем показалась мне вчера. Свет из-за занавесок обращает мое внимание на заживающий герпес на ее обкусанной нижней губе. Я отшатываюсь — какого хуя я страдала по этому вчера ночью? Я осторожно соскальзываю с кровати и пробираюсь в ванную. Вот что, должно быть, испытывают женатые мужчины, когда просыпаются после пьяного знакомства на одну ночь с какой-нибудь шлюшкой — эту гремучую смесь из ужаса, вины и отвращения. Мои джинсы от радиатора стали жесткими как картон. Набрасываю куртку, которую нахожу под ними, она вся выцвела, но зато теплая и сухая. В кроссовках хлюпает, а джемпер и джинсовка воняют мокрой псиной. Я жадно глотаю апельсиновый сок из растерзанной картонной упаковки, обливая себе подбородок. Замечаю пачку «Эл-энд-Би» среди кипы счетов в вазе для фруктов и беру ее себе.

На улице от света у меня начинает раскалываться мозг, отдаваясь в глазах. Сейчас время прекрасного ничто между рассветом и восходом, когда и вчера, и завтра наделены равной властью.

Вчерашний день — отстой.

Я выбросила недельные карманные деньги на опыт, оставивший мне чувство растраченности и нелюбимости. Я отшила Билли и выказала себя дурой. У меня два недописанных эссе, сдать которые нужно было два дня назад, и я не озаботилась позвонить папе, предупредить, что не ночую дома. Сую руку в карман, оказывается, у меня вполне хватает на такси, но вместо этого я решаю прогуляться пешком, чтобы вчерашний день полностью выветрился у меня из организма.

Принцесс-авеню в это время года ошеломляет. Листья начинают высыхать и опадать, а осенний воздух обостряет и очищает все вокруг. Изо рта у меня идет пар, и я вынуждена дуть на руки, чтобы они не ныли. Я бреду по усаженной травой разделительной полосе автострады, каковую вскоре усеют немолодые господа с Ямайки, погруженные в безмятежные размышления, и у всех у них будут поблескивающие глазки, а под седыми серебристыми бородами — благостные улыбки. Эта образ настраивает меня на волну ностальгии, и я неожиданно снова вспоминаю, что именно мне так дорого в Токстифе. Для него не существует закона. Какие бы проекты и нововведения ни навязывали Л8, его граждане не обратят на них внимания и продолжат заниматься своими делами. Они жесткие, эти люди, что живут здесь — это несомненно. Джеми, Билли, Син, Лайам — даже мистер и миссис Кили; все они несут в себе дух своего района, и все они принадлежат к числу самых лучших людей, кого я знаю. Даже у ебучего Сина харизмы больше, чем у десяти Джеко.

Я ловлю себя на том, что спрашиваю себя, чем была прошлая ночь для нее. Сабрина! Уж скорее Мэнди или Мишель. Мне жаль ее. Мне стыдно за ту часть себя, что поставила ногу ей на голову, пока она извивается, пытаясь вдохнуть воздуха. Редкая для меня слезинка капает из глаза и холодит мне щеку.

Я спускаюсь по Девоншир-Роуд, но вместо того, чтобы свернуть налево, к дому, я забираю направо, на Адмирал-стрит, в сторону Киливиля. Крадусь по мостовой напротив их дома. Его машина стоит на дорожке, окна покрыла изморозь. Подбираю камень, не то, чтоб совсем тяжелый, но и не очень легкий. Еще одна слезинка сбегает по лицу. Это плохо. Так плохо, что хуже не придумаешь. Я выпускаю камень из руки, засовываю руки в карманы и разворачиваюсь на сто восемьдесят.

Постепенно город выходит из оцепенения. Свет близорук, он не уверен, какое из лиц показать первым. Потом, когда я возвращаюсь на Принцесс-авеню, солнце кровоточит над Собором, и новый день стремительно вступает в свои права. Фургон «Эхо» притормаживает на обочине, оттуда вылетает охапка утренних газет. Жизнь продолжается. Заход к Джеми канет во вчерашнем дне. Еще одна слезка капает из глаза, и вдруг я не выдерживаю. Я иду и реву, реву частыми, жестокими всхлипываниями. Не из-за прошлой ночи. Не из-за Джеми. Я плачу по чему-то иному. Я плачу по себе.

ГЛАВА 4

Милли

Топчусь у кабинета Кеннеди с больным горлом и сосущей пиздой. Мой разум дико мечется между бешеными извинениями, каковыми я собираюсь ошарашить ее, и унизительной беседой с доктором Али, состоявшейся сегодня утром.

— Хорошая новость, — сказал он, сверля меня взглядом поверх очков, — что мы вовремя это обнаружили. Это хорошо — мы исключили значительный потенциальный вред. Понимаете, часто, когда гонорея поражает горло или прямую кишку, она протекает бессимптомно…

— Гонорея? — бормочу я. Он поднимает ладонь.

— Плохая новость в том, что вторая проблема выглядит куда серьезней. Раздражения и припухлости в области вашего влагалища, судя по всему, представляют собой симптомы генитального герпеса. Его можно контролировать при помощи правильно подобранных кремов и адекватных лечебных мер, но он представляет собой венерическое заболевание, которое останется у вас на всю жизнь. Вам стоит подумать о том, чтобы сообщить это своему партнеру — или любому другому человеку, с которым вы решите вступить в половой контакт.

— Жизнь?

— Ну — и да и нет. Отнеситесь к этому, как чему-то вроде герпеса ротовой полости. Хотя некоторые живут с вирусом всю жизнь, у них может случиться не более одной-двух вспышек за все время.

— Ага, но когда раздражение пройдет, вы говорите, что я все равно смогу заражать людей?

— Людей, с которыми вы ведете половую жизнь — да. Я не знаю, что сказать ему. Я не знаю, что и думать.

— Печально, мисс Рейлли…

— Мисс О’Рейлли.

— Печально, мисс О’Рейлли, что вы подхватили эти заболевания — но в них нет угрозы для жизни. Их возможно контролировать при помощи правильно подобранных кремов и адекватных лечебных мер. Я назначу вам курс пенициллина от гонореи, для второго выпишу кое-какие крема и настои для ванн.

Но о чем вам действительно стоит подумать сейчас, так это о тех методах контрацепции, которыми вы пользовались, или, возможно, не пользовались.

Опустив голову, он выписывает рецепт. Он не в силах даже посмотреть на меня. Заработать клеймо сексуального прокаженного — само по себе ужасно, но наблюдать, как сообщающий о нем подавлен моим смущением — это уже перебор. Я таращу глаза на семейный портрет у него на столе. Доктор Али со своей краснощекой супругой и пятью жирными детишками; на всех застыла замороженная улыбка среднеклассового довольства. Готова поклясться своей жизнью, что за добродетельной оболочкой скрывается больной и испорченный человек. Я отлично изучила эту породу. «Яги» и «мерсы» на Хоуп-стрит. Доктора, юристы и банкиры. Грязные, нездоровые люди. Гордые мужья и гордые отцы. Ебаное двуличие во всем.

— Ваш партнер? Он в курсе ситуации?

Теперь он смотрит прямо на меня. Я открыто встречаю его взгляд.

— Она, — говорю я. Встаю и иду к его письменному столу, напустив на себя всю самоуверенность, что положена мне богом. Забираю у него рецепт и выхожу.

После такого я не знаю, смогу ли я реагировать на всю хуйню Кеннеди. Даже не знаю, хватит ли меня на то, чтобы врать ей. С непреклонной физиономией и карандашом, воткнутым в прическу, она неуклюже расползлась по своему столу. На секунду я топочусь в дверях, затем шагаю в кабинет. Спертый душок парфюма переспелой старой девы сжимает мне глотку.

— Присаживайся, Милли, — приглашает она, водружая себя обратно на стул и снимая очки. Я присаживаюсь, и джинсы впиваются в мою опухшую пизду. До сих пор поверить не могу — пожизненное наказание за один вшивый пьяный акт.

— Итак, ты знаешь, почему я попросила тебя пригласить, не так ли?

Я утвердительно вздыхаю. Она избегает моего пристального взгляда и фиксирует взор на листе бумаги, где наверху напечатано мое имя. Фамилия написана с ошибкой. Я думаю, стоит ли на это указать.

— Сейчас у нас идет шестая неделя семестра, и согласно твоему четвертному табелю успеваемости, ты посетила сорок семь процентов занятий и все свои эссе сдала с опозданием. А мистер Джексон до сих пор ждет от тебя работу, также как и я…

Я выключаю слух и плавно перевожу взгляд в окно, где свинцовое небо неистовствует над бетонной кляксой города. Вид отсюда, он ошеломляющий. Религиозный. Я спрашиваю себя, какая доля красоты этой перспективы никогда не была и не будет доступна Кеннеди и всем тем, кто страдает хуйней внизу на травке. Джеми, впрочем, Джеми засмотрелся бы на такое небо и на то, что в вышине. Он бы ощутил тот же самый пугающий шквал эмоций, что и я.

— Не могу не подчеркнуть, насколько это серьезно, Милли. Спад в качестве твоих работ сам по себе повод для беспокойства, но твоя посещаемость…

Она останавливается и вздыхает. Под слоем жира на подбородке у нее напрягается мышца.

— Каждый студент обязан иметь восемьдесят процентов посещаемости, в противном случае мы имеем полное право и вескую причину исключить его.

— Но вы хоть раз смотрели на это небо?

— Что? — ее голос суровеет. — Милли, можешь ли ты понять, что ты рискуешь быть вынужденной пройти этот курс по второму разу, и только тогда тебя допустят к экзаменам. И это весьма грустно… Я имею в виду, если посмотреть на твои прошлогодние оценки. У тебя был отличный результат 2:2, разве не так? Ты вполне могла идти на 2:1, судя по всему.

Еще один театральный вздох.

— …Мне неприятно делать это, но если ты не представишь справку от врача или любое другое убедительное объяснение твоим пропускам, тогда мне скоро придется поднять этот вопрос.

Я неохотно прерываю созерцание окна и гляжу прямо на нее. Она смотрится прямо как персонаж из «Народной Дружины»[5].

— Послушайте, — говорю я, сильно сощурившись. — Есть. Есть причина. — Я делаю паузу и прикусываю зубами нижнюю губу. — Произошла неприятная история, — я резко перевожу дух и обращаю к ней беспомощное лицо. Я не могу. Нет. Не Кеннеди.

— Я, хмм — перенесла насилие. Сексуальное.

— Милли?

Она подскакивает на стуле и опускается обратно, склоняясь ко мне, эта туша ужаса и тревоги.

— О господи боже мой! Милли, милая — ты уже, я имею в виду…?

— Я сообщила. Своему врачу, доктору Али, он меня уже осмотрел. Какие именно справки вам необходимы…

Она оглушена. Она не знает, что сказать.

— Пожалуйста, больше никому не говорите, мисс Кеннеди, — умоляю я, обращаясь к ней правильно. — Пожалуйста! Ни мистеру Джексону и, главное, ни папе…

Я опускаю взгляд в колени.

— Ох, Милли, милая — конечно же я не стану никому ничего говорить. Пожалуйста. Просто поверь, ты можешь мне рассказать все или совсем не рассказывай, как хочешь, бедная моя. Боже мой, это же… Если я могу что-то для тебя сделать…

— Спасибо. Я знала, что смогу довериться вам…

Я чуть приподнимаю голову, встречаю ее взгляд, потом уставляюсь обратно на коленки.

— Ох, Милли — как было глупо с моей стороны не заподозрить! Я должна была догадаться, тут что-то не так…

А сейчас не волнуйся, ни о чем не беспокойся. Все будет хорошо.

Она тянется ко мне, и плоть ее оголенных рук трясет меня, от чего меня чуть не сташнивает.

— Спасибо вам, мисс Кеннеди. Спасибо.

Не могу сказать, что в восторге, как все повернулось, но что еще тут сделаешь? Надо разыгрывать карту, если она тебе выпала.

Я слетаю по лестнице, подавляя усмешку, сбивая по пути пару студентов, когда выхожу из корпуса. Огибаю блондиночку с накладными грудями, с кем рядом я ехала месяц назад в автобусе. Подружка Покахонтас. Я сперва ее не узнала. Лицо у нее вытянулось, все покрытое заживающими синяками, волосы сальные и небрежно собраны в хвост. На ней нет косметики, а на лбу уродливая россыпь прыщей. Великолепие ее грудей теряется из-за бесполезной форменной рубашки Рагби[6]. Я улыбаюсь ей, хорошая девчонка, не похабная, и она улыбается в ответ, несмело. Разворачиваюсь и смотрю, как она исчезает в корпусе, такая хрупкая и обделенная жизненной силой.

Пробегаю через лоскут лужайки, отделяющей Литературу от Социологии, и садовник с запуганным лицом и свисающей изо рта сигаретой орет мне, что надо ходить по дорожке. Я показываю ему язык и ныряю в толпу студентов, движущихся в том же направлении. В нескольких из них узнаю папиных второкурсников — специалистов по марксизму и социологии. Я горячо ненавижу этот типаж. Их можно встретить, когда они маршируют по городу в субботу днем, прикапываются к невинным продавцам и вещают о зле глобализации и эксплуатации наемных рабочих в странах третьего мира. Не к тому, что я не согласна с тем, что они говорят, просто это чистого вида позерство. Прекрасно знаешь, что лет через десять большинство из них будет катать своих деток-акселератов в спейс-мобилях «Рено», и все они будут дружно чавкать «хэппи-милом» из «Макдоналдса». И будут закатывать званые обеды для приятелей, из которых каждый кончил тем, что продался за большой пиздец в глобальные корпорации. И тот простой факт, что многие из них забывают свои убеждения сразу по окончании универа, не умаляет того, что сегодня они очень настоящие. Все — часть процесса социализации. Козлы.

Ебаные показушники, и все тут.

Папа сидит у себя в кабинете, весь из себя любезный и сногсшибательный. Он одет в рубашку от DKNY цвета пейсли[7], что я ему подарила на прошлое Рождество. Две верхние пуговицы расстегнуты. Мой взгляд останавливается на молочно-белой впадине его ключицы, и я чувствую неясный приступ боли в паху. Покахонтас, кто станет винить ее?

— Что-то случилось? — спрашивает он, взгляд прикован к экрану компьютера.

— Почему ты всегда подозреваешь самое плохое? Разве мне нельзя заскочить просто потому, что я тебя люблю?

Притворная улыбка крадется по его лицу. Он справляется по каким-то бумажкам, что лежат слева от него, и неистово стучит по клавиатуре.

— Стипендию просадила, я угадал?

— Неа.

— Брось, Милли, не юли. Сколько тебе надо?

— Тысячу-две было бы неплохо, но не затем я к тебе явилась.

Дата добавления: 2015-11-14