11 страница

— Тебе когда-нибудь приходилось читать Готорна? — мягко спросил он.

Мы пересекли мостовую и теперь медленным ша­гом огибали фонтан перед отелем «Плаза».

— Да,— ответил я,— когда-то.

— Ты помнишь Итена Брэнда и его поиски не­простительного греха?

— Да, что-то такое помню. Он отправился на по­иски и бросил своего приятеля.

— Вспомни этот абзац,— тихо попросил Дэвид.

Мы шли уже по Пятой авеню, всегда ярко осве­щенной и оживленной в любое время суток, и он про­цитировал наизусть несколько строк:

— «Его сердце уже не билось заодно с сердцем всего человечества. Итен Брэнд оторвался от магнети­ческой цепи, связующей людское общество. Он уже не был братом среди братьев, отпирающим двери ка­мер или подвалов нашего естества ключом благого со­страдания — а только оно дает право проникать в их тайны,— он обратился в холодного наблюдателя, ко­торый весь людской род считает лишь предметом для своих опытов, и под конец мужчины и женщины ста­ли для него марионетками, и он дергал их за нити, приводящие к преступлениям, нужным для его поис­ков».

Я промолчал. Мне хотелось возразить, но это было бы не совсем честно с моей стороны. Я хотел сказать, что никогда не относился к людям как к марионет­кам. Я всего лишь наблюдал за Роджером, а до того следил в джунглях за Гретхен. И не дергал ни за какие веревочки. Честность погубила нас обоих — и ее, и меня. Однако, цитируя строки Готорна, Дэвид имел в виду вовсе не меня — он говорил о себе, о том, какая пропасть отделяет его от людей. Он еще только начи­нал превращаться в Итена Брэнда.

— Позволь мне продолжить чуть далее,— все так же тихо произнес Дэвид и, не дожидаясь ответа, на­чал: — «Так Итен Брэнд сделался исчадием ада. Слу­чилось это с ним, когда развитие нравственных его на­чал перестало поспевать за развитием умственным...»

Он оборвал себя на полуслове. Я в ответ не произнес ни слова.

— В этом и состоит наше проклятие,— снова за­говорил он.— Наше моральное совершенствование прекратилось, а наш интеллект прогрессирует семи­мильными шагами.

Я по-прежнему молчал. Да и что я мог ответить? Я не хуже его знал, что такое отчаяние. Меня мог из­бавить от этого чувства красивый манекен в витри­не магазина или нарядная подсветка какого-нибудь архитектурного сооружения. Я мог забыть о нем при виде гигантского собора Святого Патрика. Но вскоре отчаяние охватывало меня вновь.

Бессмысленность, бесцельность...

Эти слова готовы были сорваться с моих губ, одна­ко вместо них я произнес совсем другое:

— Я должен думать о Доре.

Дора...

— Да, ты прав,— откликнулся Дэвид.— И благо­даря тебе у меня теперь тоже есть о ком заботиться. У меня есть Дора — не так ли?

ГЛАВА 6

Что, как и когда сказать Доре? Вот в чем состоял главный вопрос. Мы отправились в Новый Орлеан следующим же вечером.

В доме на Рю-Рояль Луи не было, что, впрочем, меня отнюдь не удивило. Луи все сильнее и сильнее охватывала тяга к путешествиям, и однажды Дэвид видел его даже в компании Армана в Париже. В доме царили чистота и уют. Красивые яркие обои, лучшие в мире ковры, великолепная мебель в так любимом мною стиле эпохи Людовика Пятнадцатою — сло­вом, не дом, а мечта, ставшая реальностью.

Дэвид, естественно, тоже хорошо знал этот дом, хотя и не видел его уже более года. В одной из шикар­ных, словно сошедших с картины спален, утопающей в шелках цвета шафрана и украшенной турецкими столиками и ширмами, по-прежнему стоял гроб, в ко­тором он спал во время своего самого первого и очень краткого визита в новом для него качестве бессмерт­ного.

Конечно же, гроб был тщательно замаскирован. Дэвид, как и большинство новообращенных вампи­ров, если они не вечные странники по натуре, настоял на том, чтобы гроб был настоящим, однако позже его искусно спрятали в тяжелый бронзовый сундук — Луи где-то отыскал этот огромный, как рояль, массив­ный прямоугольный ящик с секретом. А секрет за­ключался в том, что вы ни за что не отыскали бы на нем отверстие для ключа, но достаточно было легчай­шего прикосновения в нужном месте, чтобы крышка мгновенно откинулась.

Когда-то мы жили в этом особняке втроем: Луи, Клодия и я. В ходе его ремонта и реставрации я вы­полнил данное себе когда-то обещание: устроил здесь собственное место для отдыха. Но не в той комнате, что прежде служила мне спальней, — теперь там сто­яли только кровать с пологом на четырех столбиках и туалетный столик, — а в мансарде под самой крышей. Надежное убежище из металла и мрамора.

В общем, в Новом Орлеане у нас было вполне ком­фортабельное жилище, и я был даже рад, что Луи там не оказалось. Мне не хотелось рассказывать ему о том, что я видел, и услышать в ответ, что он не верит ни единому моему слову. В его чисто убранных комнатах ничего не изменилось. Разве что прибавилось несколь­ко новых книг, и появилась очень интересная, сразу привлекшая к себе мое внимание картина Матисса.

Как только мы устроились с дороги и проверили все системы безопасности — должен сказать, что бес­смертные терпеть не могут, когда обстоятельства за­ставляют их делать то, что вынуждены делать смерт­ные, поэтому мы просто быстро, но внимательно осмотрели все вокруг, — было решено, что я один от­правлюсь в окраинные районы и постараюсь увидеть Лору.

В последнее время я не ощущал присутствия ни своего преследователя, ни таинственного мужчины. Однако мы с Дэвидом считали, что любой из них мо­жет вскоре появиться вновь.

Тем не менее я рискнул расстаться с Дэвидом и дать ему возможность побродить по городу в свое удовольствие.

Прежде чем покинуть Французский квартал, я счел необходимым навестить Моджо, мою собаку. Тем, кто не читал «Историю Похитителя Тел», я должен дать хотя бы самые краткие и необходимые поясне­ния. Моджо — это гигантская немецкая овчарка, чьи любовь и преданность не могут не вызывать в моей душе ответное чувство. Я очень скучаю в разлуке с ним. Моджо живет в принадлежащем мне доме, и о нем заботится очень милая, добрая смертная женщи­на. В принципе он ничем не отличается от обыкно­венного пса, кроме разве что своих невероятных раз­меров и необыкновенно красивой, густой шерсти.

Я провел с Моджо около часа или двух. Мы играли на заднем дворе, бегали, катались по земле, и я расска­зал ему обо всем, что произошло, одновременно раз­мышляя, стоит или не стоит брать его с собой на про­гулку по городу. Его крупная, длинная, как у волка, морда с черной маской, как всегда, выражала неистре­бимую доброжелательность и снисходительное тер­пение. Господи! Ну почему ты не создал собаками всех нас?!

Откровенно говоря, общение с Моджо вселило в меня чувство уверенности и безопасности. Если дья­волу вдруг вздумается прийти вновь, а рядом со мной будет Моджо... Нет, это полный абсурд! Неужели я всерьез полагаю, что обыкновенная живая собака спо­собна спасти меня от ада? Хотя... Смертные иногда ве­рят и в более странные, поистине невероятные вещи.

Уже перед самым расставанием с Дэвидом я спро­сил:

— Как ты думаешь, что же все-таки происходит? Я имею в виду своего преследователя и того мужчину.

— Они существуют лишь в твоем воображении, — не задумываясь ответил Дэвид. — Таким образом ты безжалостно наказываешь сам себя, и это единствен­ный приемлемый для тебя способ развлечения.

Наверное, мне следовало почувствовать себя оскорбленным и обидеться. Но я этого не сделал.

Дора... Дора была вполне реальной.

Наконец я решил, что пора расстаться с Моджо. Я должен следить за Дорой. Следовало поторопиться. Поцеловав Моджо на прощание, я ушел. Позже мы еще побудем с ним вместе — погуляем по нашему любимому пустырю под Ривер-бридж, среди высокой травы и гор мусора Мы будем бегать и играть с ним ровно столько, сколько позволит время. А пока про­гулка может подождать.

Мысли мои вновь вернулись к Доре.

Она, конечно, не знала о смерти Роджера. Ей про­сто неоткуда было узнать, разве что Роджер мог сам навестить дочь. Однако он и намеком не дал мне по­нять, что это возможно. Беседа со мной явно погло­тила весь запас его энергии. Кроме того, он слишком любил и оберегал Дору, чтобы намеренно появиться перед ней в образе призрака.

И все же... Что мне известно о привидениях? фак­тически Роджер стал первым призраком, с которым мне довелось разговаривать. Несколько слабых, без­жизненных видений в прошлом не в счет.

Любовь Роджера к Доре оставила в моей душе не­изгладимое впечатление, и я навсегда сохраню его в памяти, равно как и свойственную этому человеку причудливую смесь совестливости, уверенности в се­бе и невероятного апломба. В том, что он вернулся в этот мир в образе призрака, нет ничего странного — подобных примеров можно привести великое множество, причем свидетельства очевидцев весьма убедителъны и полны захватывающих деталей. Но нуж­но обладать недюжинным самолюбием, чувством собственного достоинства и поистине умопомрачи­тельной гордыней, чтобы в такой ситуации именно меня избрать своим собеседником и — более того — доверенным лицом.

Ничем не отличаясь от обычного смертного, я шел по городу, с наслаждением вдыхая речной воздух и радуясь, что вновь могу видеть любимые дубы с почерневшей корой, в беспорядке стоявшие среди лу­жаек и цветников, тускло освещенные дома, увитые лозами... Я вернулся в Новый Орлеан! Домой!

Вскоре передо мной выросли кирпичные стены старого монастыря на Наполеон-авеню, где жила До­ра. Наполеон-авеню удивительно красива — даже для такого города, как Новый Орлеан. По самой ее сере­дине тянется широкая аллея. Когда-то по этой полосе бегали трамваи, а потом ее засадили деревьями, таки­ми же красивыми и тенистыми, какие растут и во­круг монастыря, главным фасадом обращенного на Наполеон-авеню.

Жилые кварталы викторианской эпохи в целом поражают обилием зелени.

Я медленно подходил к зданию монастыря, стара­ясь запомнить как можно большее количество внеш­них деталей. С тех пор как я в последний раз подгля­дывал здесь за Дорой, многое во мне переменилось.

Здание было построено в стиле Второй империи, с двумя длинными боковыми крыльями и высокой по­катой крышей над довольно необычной, полукруглой формы мансардой, расположенной в центральной ча­сти. Кирпичная кладка стен, закругленные арочные окна второго и третьего этажей, четыре башенки по углам, двухъярусное крыльцо фасада, украшенное бе­лыми колоннами и огражденное перилами из черно­го металла... — все это органично сплеталось в единое целое и вполне соответствовало характерной для Но­вого Орлеана застройке того времени. Старинные медные желоба для стока воды тянулись по нижнему краю крыши. Многочисленные высокие окна были когда-то выкрашены белой краской и закрыты став­нями. Сейчас ставни отсутствовали, а краска почти совсем облупилась.

Фасад дома скрывался за большим садом, а позади здания, насколько мне было известно, располагался просторный внутренний двор. Комплекс зданий мо­настыря занимал почти весь квартал. В прежние вре­мена здесь жили монахини, опекавшие и обучавшие девочек-сирот всех возрастов. По обе стороны от глав­ного фасада росли огромные дубы, ветви которых на­висали над боковыми дорожками. С южной стороны вдоль улицы стояли в ряд старые мирты.

Обходя вокруг монастыря, я обратил внимание на витражные окна двухэтажной часовни и заметил, что внутри мерцает свет, как будто там по-прежнему на­ходились священные реликвии. В этом, однако, я силь­но сомневался. Наконец я дошел до задней стены мо­настыря и перепрыгнул через нее.

Всего лишь несколько дверей оказались заперты­ми. Вокруг царила тишина Зима в Новом Орлеане до­статочно мягкая, но это все же зима, а внутри здания было заметно холоднее, чем на улице.

Я вошел на первый этаж и осмотрелся. Величе­ственные пропорции широких, с высокими потолка­ми коридоров с первого взгляда произвели на меня благоприятное впечатление; мне понравился запах недавно очищенного от наслоений кирпича и сосновых полов. Все вокруг выглядело неотделанным, пер­возданным, но такая неотшлифованность, отсутствие внешнего лоска были в моде среди людей творческих, которые обустраивали свои жилища в больших горо­дах в старых складских помещениях и любили назы­вать их не иначе как сараями или голубятнями.

Однако монастырь все же ничуть не походил на склад. Сомнений в том, что некогда здесь жили люди, более того, что это была освященная обитель, не воз­никало. Во всяком случае, у меня. Я медленно шел по коридору в сторону северо-восточной лестницы. Именно там, в так называемой северо-восточной башне, на третьем этаже и выше располагались ком­наты Доры.

Присутствия Доры или кого-либо другого я не ощущал. Слышались шорохи крыс, насекомых, како­го-то животного чуть крупнее крысы — возможно, енота, нашедшего себе пропитание на чердаке. Чуть позже я почувствовал, что здесь обитают духи приро­ды, как называл их Дэвид, хотя я предпочитал назы­вать их полтергейстами.

Я остановился, закрыл глаза и прислушался. Каза­лось, сама тишина посылает мне неясные импульсы, некие смутные образы, но настолько слабые, что они не способны были затронуть ни мое сердце, ни мой разум. Да, я понимал, что где-то здесь бродят призра­ки... но я не ощущал никакого бесплотного возбуж­дения, никаких отголосков трагических событий или проявлений несправедливости... Напротив, окружаю­щая атмосфера была словно насыщена душевным покоем и твердостью веры.

Здание оставалось неподвластным времени.

Мне казалось, что оно радовалось возвращению того облика, какой имело в девятнадцатом столетии; даже обнаженные тяжелые балки потолков, которые на самом деле изначально не предназначались для все­общего обозрения, выглядели великолепно: очищен­ное от штукатурки потемневшее дерево было ров­ным и гладким, ибо плотники той эпохи обращались с ним бережно и работали на совесть. Лестница тоже сохранилась в первозданном виде. Здесь, в Новом Ор­леане, мне довелось пользоваться не менее чем тыся­чью ей подобных. В этом здании их было как мини­мум пять. Мне был знаком каждый поворот, каждая ступенька, исхоженная неисчислимым множеством детских ножек, знакомо шелковистое ощущение глад­ких, отполированных за столетие перил. Я видел ты­сячи таких площадок: расположенные точно против середины наружного окна — независимо от его фор­мы и размера, — они словно рассекали надвое потоки струящегося в это окно уличного света.

Дойдя до второго этажа, я оказался перед входом в часовню. Снаружи она не показалась мне такой прос­торной, какой была в действительности.

Фактически часовня по своим размерам не уступа­ла многим церквям, в которых мне пришлось побы­вать за свою жизнь. В центральном нефе по обе стороны от прохода ровными шеренгами стояли скамьи — не менее чем по двадцать в каждом ряду. Сводчатый по­толок украшала великолепная лепнина. Старинные медальоны по-прежнему прочно удерживались на сво­их местах. Когда-то оттуда, несомненно, свисали ке­росиновые лампы. Витражи в окнах прекрасно сохра­нились и сейчас, на фоне света уличных фонарей было отчетливо видно, с каким мастерством и любовью вы­полнены их рисунки, правда без человеческих фигур. В нижней части каждого окна красивыми буквами были выведены имена небесных покровителей. Ал­тарь освещался только свечами, укрепленными на подставке перед гипсовой статуей Царицы Небес­ной — Святой Девы Марии с изысканно украшенной короной на голове.

Судя по всему, часовня сохранилась в том виде, в каком ее оставили сестры-монахини, когда здание продали. Уцелел даже сосуд со святой водой. Однако его не держал в своих руках гигантский ангел — со­суд представлял собой простой формы мраморную чашу на небольшом постаменте.

При входе в часовню я обратил внимание на хоры над головой, и меня поразила скромность и в то же время гармоничная величавость их архитектурного решения. Интересно, каково это, жить в доме с соб­ственной часовней? Две сотни лет назад я тоже пре­клонял колени в личной часовне моего отца. Но в на­шем замке это была всего лишь крохотная комната с каменными стенами. А здесь передо мной прости­ралось огромное помещение, оснащенное даже ста­ринными электрическими вентиляторами в виде ко­леблющихся вееров, которые предназначались для охлаждения воздуха в периоды летнего зноя. И, тем не менее, оно не в меньшей степени казалось проникну­тым искренностью веры, чем скромная отцовская ча­совня.

Эта часовня поистине достойна быть королевской, подумалось мне, и вдруг сам монастырь перестал вос­приниматься как обыкновенное культовое соору­жение и превратился в моем воображении в вели­чественный дворец. Мне представилось, что я сам поселился в нем, но следую не тому образу жизни, ка­кой одобрила бы Дора, а тому, какой всегда привле­кал меня самого; то есть купаюсь в роскоши и каж­дый день прохожу по отполированным до сияющего блеска полам в великолепно убранное святилище, чтобы прочесть свои молитвы.

О, я просто влюбился в этот монастырь! Он вос­пламенил мой разум. Подумать только! Купить такое здание в тихом квартале большого современного го­рода и обустроить в нем свое жилище, величествен­ное, роскошное и безопасное! Я вдруг позавидовал Доре... Нет, вернее будет сказать, что мое уважение к ней многократно возросло.

В Европе очень многие живут в таких многоэтаж­ных особняках с ухоженными внутренними двори­ками, огражденными боковыми крыльями строений. В Париже, например, немало подобных домов. Но в Америке возможность поселиться в столь великолеп­ном месте приобретает особую привлекательность.

Однако Дора мечтала совсем о другом. Она хотела обучать здесь женщин, делать из них искусных про­поведниц, способных нести людям Слово Божие с не меньшим пылом и такой же самоотверженностью, как делали это святой Франциск или Бонавентура.

Что ж, если смерть Роджера внезапно и навсегда разрушит ее веру, Дора сможет жить здесь с поисти­не королевской пышностью.

Каким образом я могу повлиять на Дору — хватит ли у меня сил? Соответствует ли это ее желаниям, ес­ли я все же каким-то образом смогу убедить ее в не­обходимости принять огромное наследство и превра­титься в принцессу, живущую в этом дворце? Станет ли она счастливым созданием, спасенным от нищеты и горя, в которые столь часто и с легкостью ввергает людей религия?

Сама по себе идея в целом неплоха. Игра стоит свеч. Ах, как это свойственно мне: мечтать о рае на земле, рисуя в своем воображении картины роскоши, оснащенной к тому же всеми благами цивилизации! Ужасно, Лестат! Стыдно!

Кто я такой, чтобы лелеять в душе подобные мыс­ли? А что? Мы могли бы жить здесь, например, как Красавица и Чудовище. Дора и я. Я громко рассмеял­ся. По спине вдруг пошел холодок, однако шагов я не слышал.

Я вновь оказался в полном одиночестве и насторо­женно прислушался.

— Попробуй только осмелиться приблизиться ко мне сейчас, — прошептал я, обращаясь к своему пре­следователю, хотя знал, что его нет рядом. — Я здесь, в часовне! И я в абсолютной безопасности. Не в мень­шей, чем если бы стоял сейчас посреди собора».

Интересно... А что, если преследователь сейчас сме­ется надо мной: «Лестат, все это не более чем плод твоего воображения!»

Не важно. Сейчас я пройду по мраморному полу придела к ограждению, возле которого прихожане когда-то приобщались святых тайн, — надо же, оно сохранилось практически в первозданном виде! — обращусь взглядом к алтарю и не стану больше ни о чем думать.

Настойчивый голос Роджера по-прежнему звучал в моих ушах. Я не забыл его просьбу. Но ведь я уже успел полюбить Дору, не так ли? Я пришел сюда. И я непременно сделаю что-нибудь. Но не следует спе­шить, мне необходимо время.

Мои шаги гулким эхом отдавались в часовне. Меня это не смущало. Маленькие рельефные вехи остано­вок крестного хода по-прежнему оставались на своих местах — в простенках между витражными окнами по периметру стен, но алтарь исчез. Вместо алтаря в предназначенной для него нише стояло гигантское распятие.

Распятия всегда привлекали и восхищали меня. Существует неисчислимое множество способов передачи разнообразных деталей, и искусные произведе­ния мастеров, изображавших распятого Христа, бук­вально заполняют художественные сокровищницы всего мира и те храмы и базилики, которые тоже пре­вращены в музеи. Но это распятие даже на меня про­извело колоссальное впечатление. Выполненное в реалистической манере, характерной для конца де­вятнадцатого столетия, оно было поистине огромным и, несомненно, старинным. Короткая набедренная по­вязка Христа как будто трепетала на ветру, а его лицо с глубоко запавшими щеками было исполнено неиз­бывной печали.

Этот шедевр, безусловно, принадлежал к числу находок Роджера. Во-первых, распятие было несораз­мерно велико для ниши алтаря, а во-вторых, по мас­терству исполнения резко выделялось на фоне всего остального убранства часовни. Уцелевшие гипсовые статуи миловидной, но ничем не примечательной Те­резы из Лизье в ее неизменном наряде монахини-кармелитки с распятием и букетом роз в руке, свято­го Иосифа с лилией и даже статую самой Царицы Небесной с короной на голове, стоявшую в предна­значенном ей святилище сбоку от алтаря, никак нель­зя было назвать великими произведениями искус­ства. Да, они были выполнены в человеческий рост, аккуратно раскрашены, но не более.

В противоположность им распятый Христос вы­зывал в душе бурю эмоций, заставлял человека заду­маться, принять в душе какое-то решение. Глядя на него, кто-то, быть может, говорил себе: «Я ненавижу христианство за допущенное кровопролитие»... А кто-то, возможно, с болью вспоминал и словно заново пе­реживал те муки, которые испытывал во времена да­лекой юности, воображая, как эти же острые гвозди вновь и вновь пронзают его руки. Великий пост... Раз­мышления и созерцание... Церковь... Голос священни­ка, заученным тоном произносящий одни и те же слова: «Господь наш Христос»...

Сам я одновременно испытывал оба чувства: и не­нависть, и боль. Стоя перед распятием в состоянии полной растерянности и неопределенного ожидания, я краем глаза бессознательно следил за мельканием уличных огней в цветных стеклах витражей и мыслен­но уносился в прошлое, в эпоху собственного детства... Потом я вспомнил о Роджере, о его любви к дочери, и мои собственные переживания померкли перед этой любовью. Поднявшись по ступеням, которые некогда вели к алтарю и дарохранительнице, я коснулся ступ­ни распятого Господа. Старое дерево... В ушах моих зазвучали древние песнопения, непонятные и таин­ственные. Я всмотрелся в лицо Христа и увидел, что оно вовсе не искажено мукой, а, напротив, исполнено мудрости и спокойствия — вероятно, в последние се­кунды перед смертью.

Донесшийся откуда-то громкий звук заставил ме­ня резко отпрянуть назад, я оступился, едва не поте­ряв равновесие, и повернулся спиной к алтарю. В зда­нии кто-то был, кто-то тихими шагами шел по первому этажу, приближаясь к той самой лестнице, по которой я недавно поднялся.

Я бросился к выходу из часовни. Я не слышал голо­сов и не ощущал никакого запаха. Никакого запаха! Сердце у меня упало.

— Я больше не вынесу, — прошептал я, дрожа с ног до головы. Но ведь иногда человеческий запах уда­ется уловить не сразу — следует принимать во внима­ние и ветер, а точнее, довольно сильные сквозняки, гу­ляющие по зданию.

Кто-то уже поднимался по ступеням.

Я прислонился спиной к стене за дверью часов­ни — так, чтобы увидеть неизвестного посетителя, как только он достигнет площадки лестницы. Если же это Дора, я намеревался немедленно спрятаться.

Это была не Дора. Человек легко и быстро взбежал вверх по лестнице — так быстро, что я сумел рас­смотреть его, только когда он оказался прямо передо мной.

Это был тот самый мужчина!

Я буквально застыл на месте, не в силах отвести от него взгляд. Ростом и фигурой он мало походил на ме­ня, но сложен был очень пропорционально. В том, что он не издавал запаха, я ошибся. Однако запах пока­зался мне необычным — смесь крови, пота и соли. До моего слуха доносилось тихое сердцебиение...

— Перестань мучить себя,— произнес он вполне обычным голосом.— Я весь в раздумьях и еще не ре­шил, стоит ли делать тебе предложение сейчас, или подождать, пока ты встретишься с Дорой. Просто не знаю, что лучше.

Он стоял всего в каких-нибудь четырех футах от меня.

С надменным видом я оперся плечом о косяк две­ри и сложил на груди руки. В часовне за моей спиной мерцали огоньки. Интересно, было ли заметно, до ка­кой степени я испуган? А ведь я буквально умирал от страха.

— Кто ты? И что тебе от меня нужно? — спросил я.— Расскажешь сам, или мне придется задавать во­просы и вытаскивать из тебя информацию?

— Тебе прекрасно известно, кто я,— все так же сдержанно и спокойно ответил он.

Неожиданно в глаза мне бросилась одна весьма важная деталь: безукоризненные пропорции его лица и фигуры, почти абсолютная правильность черт. Он был совершенно лишен каких-либо особых примет.

— Ты прав,— произнес он с улыбкой.— Во все вре­мена и где бы я ни оказался, предпочитаю принимать именно такой вид — он привлекает меньше всего внимания.— Тон его по-прежнему оставался добро­желательным.— Знаешь, не слишком удобно разгу­ливать с черными крыльями за спиной и козлиными копытами. Да и смертных они почему-то мгновенно приводят в ужас.

— Советую тебе убраться отсюда к чертовой ма­тери, да поживее, пока Дора не вернулась,— неожи­данно вспылил я, брызгая слюной от ярости.

В ответ он хлопнул себя руками по бедрам и рас­хохотался.

— Нет, ты действительно паршивец, Лестат.— В голосе его не ощущалось ни злобы, ни высокоме­рия.— Правильно прозвали тебя собратья. Ты не име­ешь права мне приказывать.

— С чего это вдруг? А что, если я просто возьму и вышвырну тебя отсюда?

— Желаешь рискнуть? Быть может, мне стоит принять иной облик? И позволить моим крыльям...

Перед глазами у меня все поплыло, зрение затума­нилось, в ушах зазвучал неумолчный гул голосов...

— Не-е-ет! — только и смог выкрикнуть я.

— Ладно.

Все мгновенно прекратилось, пыль осела, и лишь мое сердце продолжало бешено колотиться в груди, словно вот-вот готовое выскочить наружу.

— Что ж, я скажу тебе, что собираюсь сделать,— вновь заговорил он.— Я позволю тебе уладить все дела с Дорой, коль скоро они тебя так волнуют. Едва ли мне удастся отвлечь твои мысли от забот о судьбе этой девушки. А потом, когда со всем этим будет поконче­но — с ее мечтами и тому подобным. Когда ты все устроишь... Мы сможем побеседовать с глазу на глаз — ты и я.

— О чем?

— О твоей душе. О чем же еще?

— Я готов отправиться в ад,— сквозь зубы соврал я.— Однако я не верю, что ты и в самом деле тот, за кого себя выдаешь. Ты скорее... скорее нечто подоб­ное мне... хотя я не знаю, есть ли тому какое-либо на­учное объяснение. Но за всем этим непременно стоят некие, быть может, на первый взгляд малозначитель­ные и немногочисленные, но на самом деле весьма су­щественные факты, которые в конце концов помогут прояснить все, вплоть до того, из чего сделано каждое черное перо на твоих крыльях.

Он слегка нахмурился, но не рассердился.

— Мы не станем продолжать разговор в таком то­не,— сказал он.— Уверяю тебя. Однако сейчас я по­зволю тебе позаботиться о Доре. Она вот-вот вернется домой. Ее машина только что въехала во двор. Я ухо­жу. Ухожу так же спокойно и тем же путем, что и пришел. А на прощание дам тебе один маленький со­вет, важный для нас обоих.

— И какой же?

Он повернулся ко мне спиной и начал торопливо спускаться по лестнице. Только достигнув следующей площадки, он обернулся.

— Какой совет? — требовательно переспросил я, уже ощущая запах Доры.

— Оставь Дору в покое. Передай ее дела под кон­троль адвокатов. Уезжай отсюда. Нам с тобой необхо­димо обсудить гораздо более важные вещи. А все эти проблемы лишь отвлекают от главного.

Стуча каблуками, он сбежал вниз и вышел через бо­ковую дверь. Я слышал, как она открылась и захлоп­нулась за ним.

И в тот же момент от середины здания послыша­лись шаги Доры. Она воспользовалась тем же входом, что и я, и теперь шла по коридору.

Дора что-то тихо напевала — точнее, я бы сказал, мурлыкала себе под нос. Я вдруг отчетливо ощутил запах менструальной крови — у нее были месячные. Этот сводящий с ума аромат мгновенно нарисовал в моем воображении соблазнительную картину: я пред­ставил, что ко мне приближается ребенок.

Я скользнул в тень коридора, чтобы Дора не увиде­ла меня, когда будет проходить мимо, поднимаясь к себе на третий этаж. Она не должна знать о моем присутствии.

Она взбегала наверх, перепрыгивая через ступень­ки. На ней было симпатичное свободное платье из цветастого хлопка, старомодного покроя, с длинны­ми, отделанными белым кружевом рукавами; за пле­чами висел рюкзак.

Уже повернув с площадки на следующий марш ступеней, Дора вдруг резко остановилась и поверну­лась в мою сторону. Я застыл. Она не могла видеть ме­ня в такой темноте.

Тем не менее она направилась прямо ко мне и протянула руку, нащупывая что-то на стене. Выклю­чатель! Обыкновенный пластмассовый выключатель! И вдруг над моей головой вспыхнула лампочка.

Представьте себе картину: перед ней внезапно возник непрошеный гость — светловолосый молодой человек в черном шерстяном пальто и таких же брю­ках, глаза которого прятались за фиолетовыми стек­лами очков! Хорошо еще, что стекла к тому времени были уже совершенно чистыми, и на них не осталось следов крови ее отца.

Я исчез.

То есть я проскочил мимо нее с такой скоростью, что она даже не успела заметить моего движения. Я скользнул, задев ее словно дуновение легкого ветер­ка. И все. Преодолев два лестничных марша, я сквозь открытую дверь проник в окутанное тьмой помеще­ние над часовней — не то мансарду, не то чердак. Одно из двух имевшихся там окон было разбито — прекрасный путь для отступления. Однако я остано­вился. Потом направился в самый угол, сел и скорчил­ся там, подтянув колени к подбородку и устремив взгляд в сторону расположенной как раз напротив двери, которой только что воспользовался.

Дата добавления: 2015-11-16