Метаморфозы Овидия. Анализ.

Метаморфо́зы (лат. Metamorphoses) — поэма древнеримского поэта Овидия в пятнадцати книгах, в которой повествуется о различных превращениях, произошедших со времени сотворения мира, согласно греческой и римской мифологиям. Всего их набралось около двухсот. Поэма была написана Овидием в Риме между 2 (год ссылки Юлии Старшей) и 8 (год ссылки самого Овидия) годами н. э.

Эта работа имеет очень большое значение как уникальный по своему охвату (наряду с «Мифологической библиотекой» Аполлодора) сборник античных мифов.

Овидия очень интересовал так называемый феномен любви, которому он уделил немалую часть своего произведения, и его значение в судьбе человека. Он сравнивает любовь богов и людей, а также демонстрирует нам разнообразнейшие примеры, случаи страсти — от патологических до возвышенно-романтических — и показывает, как растёт постепенно к концу поэмы содержательность и одухотворенность внутренней жизни героев.

Аполлон и Дафна

Виргил Солис (1514-1562). Иллюстрация к Метаморфозам. 1565. Ксилография, 6 Х 8 см.Автор начинает с первой мифологической «истории» страсти всесильного божества — Феба, владеющего даром прорицания и врачевания, а не только предводившего музами, полюбившего Дафну не по своей воле, а по мстительному желанию такого ничтожного, на его взгляд, малыша — Амура[1].

Первая Феба любовь — Пенеева Дафна; послал же

Деву не случай слепой, а гнев Купидона жестокий.<…>

Две он пернатых достал из стрелоносящего тула,

Разных: одна прогоняет любовь, другая внушает.

Та, что внушает, с крючком, — сверкает концом она острым;

Та, что гонит, — тупа, и свинец у нее под тростинкой,

Эту он в нимфу вонзил, в Пенееву дочь; а другою,

Ранив до мозга костей, уязвил Аполлона, и тотчас

Он полюбил, а она избегает возлюбленной зваться.[2]

С этого начинается действие: бог воспламеняется страстью, а Дафна бежит от него, и Овидий с юмором сравнивает божественную любовь со вспыхнувшими в поле колосьями, с загоревшимся от забытого прохожим факела плетнем. Изысканный олимпиец похож на галльского пса, преследующего стремительно убегающего зайца, ведь не любовь ведёт его, а примитивное вожделение, разжигаемое красотой Дафны. Стремительно мчась за ней, он умоляет её бежать потише, чтобы не ушибиться, уверяет, что он — не грубый пастух, не «плебей», а сын самого Юпитера, сведущий в прошлом и будущем, властитель музыки, божественный врачеватель. Словом, простенькая нимфа и не должна устоять перед ним, но она устояла. Задыхаясь, побледнев от усталости, Дафна просит отца — бога реки Пенея — уничтожить её соблазнительную красоту, и превращение происходит катастрофически быстро — тело цепенеет, грудь окружается корой, волосы превращаются в листья, руки — в ветви, ноги костенеют, становясь неподвижными корнями. Аполлон торжественно обещает вечную жизнь и славу никогда не теряющему свою листву лавру, в котором красота Дафны переживёт века. Он станет украшать кудри бога, будет венчать римских триумфаторов[1].

Юпитер и его возлюбленные

Но не только Аполлон увлечён смертной красавицей. Трагична и судьба возлюбленных самого верховного правителя Олимпа, легко вспыхивающего мнимой любовью. Могучая любвеобильность царя богов, вошедшая у римлян в поговорку, — это своеобразное преломление древнейших религиозных представлений о могучей зиждительной силе верховного бога. У Овидия он постоянно выступает в роли банальнейшего супруга банальнейшей ревнивой и злобной богини Юноны — Геры, покровительницы семейной жизни у римлян, преследующей своих соперниц.

Одна из них Ио, дочь Инаха, превращенная Юпитером в корову, чтобы спасти её от ревности Геры. Это один из древнейших мифов у греков.

Вместе с Ио достаётся и Каллисто — целомудренной служительнице Дианы, не заботящейся, как и полагается девственной служительнице богини, о своей наружности. Юпитеру приходится, чтобы овладеть ею, принять облик самой Дианы. Также с необычайным для эпоса подробностями и психологическим мастерством изображена манера поведения и характер ощущений претерпевшей насилие девушки, да и сам сюжет более новеллистичен, чем эпичен, и больше подходит для романа.

Насилие привлекает внимание Овидия, входит в коллекцию разновидностей человеческих страстей, но симпатии поэта всегда на стороне жертв. А Юпитер, и в особенности Юнона, постоянно и беспощадно высмеиваются.

Юнона всегда свойственны низменные житейские страсти, и она как богиня Олимпа может дать себе полную волю.

Но и Юпитер тоже хорош. О нём Овидий метко замечает, что «величие и любовь редко уживаются». И хотя в эпосе ему привычнее выступать в роли могучего правителя Олимпа, у Овидия он постоянно выпадает из образа. Опьянев от божественного нектара, он, как подвыпивший плебей, обсуждает с «бездельницей» Юноной, кто получает больше наслаждения в любви: женщина или мужчина.

Автор подсмеивается также и над другими богами: Аполлон у него, убив из ревности свою возлюбленную Коронис, не может плакать. Ведь боги лишены чисто человеческой способности, и он в состоянии только жалобно мычать, напоминая телёнка, на чьих глазах убивают корову. А Гермес, вспыхнувший любовью к красавице Герсе, похож на ястреба, опасающегося броситься на жертвенное мясо, пока не удалились жрецы. Летя по небу, он раскаляется, как свинцовое ядро. Для того чтобы пленить красотку, божество, по советам Овидия в «Искусстве любви», заботится о наружности: приглаживает волосы, выставляет на всеобщее обозрение золототканый край своей хламиды и берёт в руки сверкающий жезл. Это ли не комедия?

В целом поэма «Метаморфозы» — драгоценный источник по истории римской культуры, ещё далеко не полностью использованный в науке. Во всех миниатюрах, посвящённых любви богов, соблюдено строго обдуманное разнообразие, барочная пестрота: Ио превращается в корову, Юпитер и Юнона ссорятся, спасающий нимфу от бдительного Аргуса Гермес рассказывает вставную легенду о происхождении пастушьей дудочки (сиринги). Та, оказывается, также родилась из превращённой девушки, нимфы Сиринги, спасавшейся от преследований бога Пана. В одну миниатюру вставляется другая, прямо как в «Тысяче и одной ночи»[1].

Гелиос и Левкотоя

Как уже говорилось — влюбляется в смертных красавиц не один Юпитер. Овидий усиленно ищет разные варианты страстей, и при этом главное для него — новаторство, поиски новых оттенков и нюансов, делающих каждую миниатюру по-своему оригинальной и по-своему интересной.

Нам также известно предание о любви самого бога Солнца, наказанного Венерой за донос на неё и на Марса. Она влюбила его в восточную красавицу Левкофею. Солнце, полюбив, помрачнело, заглядываясь на царевну, стало раньше подниматься и позже заходить, затуманилось. Оно даже разлюбило свою прежнюю возлюбленную Клитию. Но Солнце, любя, не отказалось от насилия — проникло в её спальню и овладело предметом страсти. Ревнивая Клития донесла об этом отцу красавицы, и он заживо закопал её в землю. Этот обычай действительно существовал на Востоке. Солнце жаждет оживить возлюбленную, но ему удаётся только превратить её в благовонный цветок левкоя, который всегда поворачивается вслед за плывущим по небу светилом[1].

Нарцисс и Эхо

В Поэме прослеживается отчетливое восходящее движение — от страстей олимпийцев к высокой взаимной любви смертных, недоступной богам. Но движение это достаточно извилисто. Выделим из множества миниатюр несколько наиболее значительных. К их числу относится рассказ о Нарциссе и Эхо, с которого, практически с нуля, начинается «восхождение».

Перед нами два существа, не могущие вступить в контакт. Один любит только себя, а другая только может повторять чужое. Нарцисс, сын речного бога Кефиса, отличался блистательной красотой, но отвергал всех своих поклонниц, и в мифах до Овидия он влюблялся в своё отражение в реке, это показалось неправдоподобным, и поэт переделал это предание: у Нарцисса умерла сестра, очень похожая на него, и он полюбил её в своём отражении.

Овидия заинтересовала новизна страсти, парадоксальность происходящего и возможность придать невозможному черты реальности. Необычно вступление к этому эпизоду — спор Юпитера и Юноны по поводу того, кто получает больше наслаждений в любви: мужчина или женщина. Спор решает Тирезий, восемь месяцев пробывший женщиной, в сторону слабого пола, чем гневает Юнону, и она лишает того зрения. Юпитер компенсирует это пророческим даром. Оракулы, изрекаемые слепцом, таинственны, как и все оракулы. Он обещает долгую жизнь Нарциссу, если он «не познает себя самого», и пророчество неожиданно сбывается.

Ещё одним изменением Овидия является то, что вместо реки Ламос в Беотии у него он приходит к чудесному, заколдованному озеру, где живут грозные «хозяева» этих мест. Озеро необычайно прозрачно и чисто, в нём, как в зеркале, отражается лицо юноши, пленившее и горную нимфу Эхо, которая лишена дара речи Юноной за то, что своей болтовнёй отвлекала богиню и мешала застигнуть Юпитера во время его любовных похождений. Нимфе лишь позволено повторять последние слова говорящих. Но хотя Эхо сама не может ничего объяснить, ей всё же удаётся открыть Нарциссу свою любовь.

Мальчик, отбившись меж тем от сонмища спутников верных,

Крикнул: «Здесь кто-нибудь есть?» И, — «Есть!» — ответила Эхо.

Он изумился, кругом глазами обводит и громким

Голосом кличет: «Сюда!» И зовет зовущего нимфа.

Он огляделся и вновь, никого не приметя, — «Зачем ты, —

Молвит, — бежишь?» И в ответ сам столько же слов получает.

Он же настойчив, и вновь, обманутый звуком ответов, -

«Здесь мы сойдемся!» — кричит, и, охотней всего откликаясь

Этому зову его, — «Сойдемся!» — ответствует Эхо.

Собственным нимфа словам покорна и, выйдя из леса,

Вот уж руками обнять стремится желанную шею.

Он убегает, кричит: «От объятий удерживай руки!

Лучше на месте умру, чем тебе на утеху достанусь!»

Та же в ответ лишь одно: «Тебе на утеху достанусь!»[2]

Затем, залюбовавшись собственным отражением, Нарцисс объясняется в любви к прекрасному призраку и в отчаянии бьет себя в грудь. Влюблённый мучается, поэт посвящает описанию его состояния целую сотню стихов. Нарцисс даже готов расстаться с жизнью, чтобы прибавить лишние годы своему отражению. Объект и субъект слились, и никакого превращения, в конце концов, не произошло. Просто на том месте, где был красавец, нашли цветок нарцисса, считавшийся у греков ядовитым, наркотическим. Страдания же влюблённого не прекратились и в Аиде, где он продолжает любоваться собой в водах Стикса до сих пор.

Это является наиболее ярким примеров раздвоения личности в «Метаморфозах», хотя двойничество так или иначе присутствует в каждом превращении[1].

Пирам и Фисба

Первыми смертными, полюбившими друг друга без вмешательства богов в этой поэме, стали Пирам и Фисба. Они являются античными прообразами Ромео и Джульетты. Герои жили в соседних домах, родители их не разрешали женитьбу, и влюблённые разговаривали друг с другом через дырочку в стене. Они уславливаются тайно встретиться в сумерках у гробницы царя Нина, под шелковичным деревом с белоснежными ягодами. Фисба встречает по дороге львицу, теряет покрывало и укрывается в пещере, а позже пришедший Пирам решает, что девушку растерзал лев и, проклиная себя за медлительность, пронзает себя мечом:

Там на знакомую ткань поцелуи рассыпав и слезы, —

«Ныне прими, — он сказал, — и моей ты крови потоки!»

Тут же в себя он железо вонзил, что у пояса было,

И, умирая, извлек тотчас из раны палящей.

Навзничь лег он, и кровь струей высокой забила, —

Так происходит, когда прохудится свинец и внезапно

Где-нибудь лопнет труба, и вода из нее, закипая,

Тонкой взлетает струей и воздух собой прорывает.

Тут шелковицы плоды, окропленные влагой убийства,

Переменили свой вид, а корень, пропитанный кровью,

Ярко-багряным налил висящие ягоды соком[2].

А Фисба позже нашла умирающего и закололась его же мечом, умоляя родителей похоронить любящих в одной могиле, а богов — сохранить в плодах шелковицы вечную память о погибших. Этот рассказ продолжает тему Нарцисса и Эхо — любовь двух разных партнёров на сей раз кончается катастрофой[1].

Салмакида и Гермафродит

Рядом с Пирамом и Фисбой встают Салмакида и Гермафродит. Гермафродит — сын Гермеса и Афродиты — попадает во власть божества-насильника Салмакиды — хранительницы священного озера, любующейся своим отражением в озере, как в зеркале. Салмакида, возлежащая на нежной траве луга, моментально вспыхивает страстью к юному пришельцу. Она всячески прихорашивается, чтобы стать прекрасной. Увидев плывущего по озеру Гермафродита, Салмакида совершенно теряет голову, бросается в воду, обвивается вокруг юноши, как змея, и по её просьбе боги превращают их в единое нераздельное существо — парадокс природы — Гермафродита.

Миниатюра о Гермафродите — напоминание о старом, она перекликается с теми эпизодами, где речь шла о божественном насилии[1].

Кефал и Прокрида

Кефал и Прокрида — первый случай, когда человек превосходит божество совершенством своей духовной жизни, а боги вмешиваются в эту жизнь и разрушают счастье. Влюблённая в Кефала богиня Аврора вселяет в его душу сомнение в верности жены, он доводит её до того, что она бежит из собственного дома, но возвращается после мольбы раскаявшегося мужа. Но счастью помешал трагический случай. По доносу слуги, слышавшего, как Кефал, отдыхая в тени, призывал к себе дуновение прохладного ветерка Ауру, огорчённая Прокрида решает сама удостовериться в измене мужа и прячется в кустах, а он, почуяв в зарослях зверя, мечет в лес волшебный дротик, не знающий промаха. Жена умерла на его руках, умоляя о верности. Никакой метаморфозы не произошло. Апофеоза нет. Но удивительна та красота смерти, которую в римской поэзии сумел впервые передать именно Овидий.

Падает; с кровью лиясь, утекают и слабые силы.

Может доколе смотреть, на меня все смотрит и тут же

Прямо ко мне на уста выдыхает скорбящую душу.

Все же со светлым лицом умерла, успокоившись будто[2].

Поэма, как мы видим, богата резкими контрастами, в этом проявляется человеческая и поэтическая индивидуальность автора.

Любовь — чувство не только универсальное, но и разнообразное в своих нюансах и переливах. По возможности охватить весь спектр её вариантов стремится Овидий в своей поэме.[1]

Филемон и Бавкида

Филемон и Бавкида — благочестивые старцы, к которым заходят в их бедную лачугу спустившиеся на землю Гермес и Юпитер. У них для гостей накрыт праздничный стол, а над ним склоняются приветливые лица готовых услужить гостям старцев, а еда не убывает. Это старинная народная приветливость и глубокая взаимная любовь. Всё это требует награды. Олимпийцы превращают хижину в мраморный храмик с золотой крышей и спрашивают хозяев об их желании. А оно таково: умереть одновременно, а пока стать служителями в новом святилище. И вот, по прошествии ряда лет, Филемон вдруг превращается в дуб, а Бавкида — в липу, ведь её имя по-гречески значит «липа»[1].

Кеик и Альциона

В следующей части царь, и его жена напоминают героев волшебных сказок: Кеик — сын утренней звезды, и даже лик его светится звёздным сиянием, а Альциона — дочь бога ветров Эола. Кеик правит без «насилий и убийств». Он радушен и гостеприимен. Но пока он приветливо принимает Пелея, во дворец прибегает испуганный слуга с вестью, что стадо, приведённое гостем, растерзано чудовищным волком. Но само происшествие зловеще, и чтобы выяснить причину страшного знамения, Кеик вынужден отправиться к оракулу Аполлона, и тут появляется Альциона. Узнав о намерении Кеика, она бледнеет, как буковое дерево, проливает потоки слёз, голос её трижды прерывается. Что пугает её? Прежде всего, само «печальное море», она ведь видела на берегу погребальные стелы над пустыми могилами и не уверена в мощи своего отца, ведь в детстве она наблюдала поведение строптивых вихрей-богатырей в доме Эола. Она готова отправиться с мужем хоть на край света. Но Кеик не хочет подвергать её опасностям. И вот — прощание на берегу. Как Лаодамия, она падает без чувств, а очнувшись, долго смотрит вслед удаляющемуся кораблю. Картина, напоминающая послания героинь. И это сочетание сказочного, эпического с элегическим очень важно здесь для Овидия. Ведь элегическая атмосфера в любви — атмосфера высочайшая, августовская.

В Эгейском море на корабль Кеика обрушивается грозная буря — один из постоянных мотивов в греческом эпосе. Однако Овидий превосходит своих предшественников, он смотрит на бурю «с близкого расстояния». Кеик гибнет в буре, но Альциона этого не знает. Она обращается к покровительнице браков Юноне, но та, зная о судьбе Кеика, считает это своего рода богохульством и шлёт вестницу Ириду у богу Сна, чтобы тот уведомил несчастную о случившемся. Далее следует вставка о демарше в пещеру сна, в которой феномен сна преображён в целый сценарий, своего рода картину.

Бог сна пытается проснуться на приходе Ириды, но голова его всё время падает на грудь. Ирида обращается к нему с речью.

Ибо ее он признал, — для чего появилась. Та молвит:

«Сон, всех сущих покой! Сон между бессмертных тишайший!

Мир души, где не стало забот! Сердец усладитель

После дневной суеты, возрождающий их для работы!

Ты сновиденьям вели, что всему подражают живому,

В город Геракла пойти, в Трахины, и там Алкионе

В виде Кеика предстать, и знаки явить ей крушенья.

Это — Юноны приказ». Передав порученье, Ирида

Вышла. Дольше терпеть не в силах была испарений;[2]

Царь сна выбирает Морфея, чтобы послать его на землю. Тот появляется в образе Кеика изголовьем спящей Альционы. Плача, царь умоляет жену о погребении, рассказывая о кораблекрушении. Потрясённая Альциона утром выходит на берег, вспоминая сцену расставания, и вдруг видит плывущее тело, она всматривается — и вдруг узнаёт в погибшем Кеика. В отчаянии она вскакивает на высокую дамбу и от страстного стремления ринуться ему навстречу у неё вдруг вырастают крылья чайки. Она летит, и клювом, как поцелуем, касается его лица. И происходит чудо! Утопленник поднимается ей на встречу. Есть люди, говорит поэт, думающие, что просто волна приподняла его в этот миг. Другие — и это вернее — настаивают на том, что Кеик, почувствовав близость жены, поднялся и сам превратился в морскую чайку, и они блаженно вместе полетели над морем.

Превращение здесь истолковано как апофеоз. Этим как бы завершилась тема любви богов, которая превзошла своей глубиной и героизмом любовь смертных, смело поднимающихся к вершинам жизни[1].

Помона и Вертумн

В это время в Италии жила древесная нимфа Помона — покровительница плодов, богиня плодового сада. В поэме она, как и положено, посвятила себя уходу за садом. Но вот её полюбил другой бог Италии Вертумн, но он повёл себя иначе, не так как божественные насильники первой части: он попытался разделить увлечения Помоны, стал служить ей, превращаясь то в садовода, то в пахаря, то в рыбака. Однажды приняв вид старухи, он пришёл к Помоне в роли сводницы, и стал уговаривать дриаду выбрать себе в суженые именно Вертумна. Он, как идеальный герой элегии, будет верен ей одной, она станет его единственной страстью на всю жизнь, он постарается выполнить все её желания, жить с ней одной жизнью. Для острастки мнимая старуха рассказывает Помоне греческую легенду о надменной богачке Анаксарете и бедняке Ифисе, безнадёжно полюбившем её. Она довела его своей суровостью до самоубийства, за что и была превращена в каменное изваяние.

И, в итоге, всё завершается блистательным триумфом. Помона ответила на любовь, заслуженную такой преданностью и «родством душ». Скинув старушечье обличие, бог вдруг предстаёт перед ней во всей своей сияющей красоте. Так родилось чудо взаимной любви, увенчанное своеобразным апофеозом. Именно этим торжествующим аккордом завершается в поэме симфония любви, и завершается она победой человеческого гения

Дата добавления: 2015-11-16