Постскриптум жизнь продолжается 19 страница

– Расскажи. – Это была ошибка, я поторопился. Он нахмурился и повторил свой вопрос:

– Вы приехали сюда из-за моей матери, то есть за ней, или как? – Тон суровый, обличающий. Я смотрел на него, борясь с искушением обнять его за плечи.

– Нет, поверь мне, я приехал не за ней, как ты выразился, я попал сюда чисто случайно. Получилось удивительное совпадение. Я не знал, что она здесь. Я вообще не знал, где она. Я уже очень, очень давно потерял ее из виду. А когда встретил ее снова, был ошарашен, буквально сражен такой случайностью.

– Да уж, странная случайность.

– Ты мне не веришь?

– Да нет, верю, пожалуй. Пусть так. Все равно, это не мое дело.

– Я сказал тебе правду.

– Ладно, не имеет значения. Они вообще не имеют значения.

– Кто «они»?

– Бен и Мэри. Никакого значения. Вы были так любезны, предложили мне закусить. Может, найдется кусок сыра или сандвич? А то мне пора отчаливать.

«Бен и Мэри» – это тоже был сюрприз. Мы медленно двинулись по шоссе к дому. По дороге Титус забрал две пластиковые сумки, оставленные на обочине.

– Все твое земное достояние?

– Есть и еще немножко.

Когда мы свернули на дамбу, из парадной двери вышел Гилберт и застыл на месте. Я сообразил, что ни ему, ни Лиззи ни слова не говорил о существовании Титуса. Гилберту было известно то, что я рассказал Лиззи о своем «первом романе», но его попытки посмаковать эту тему я решительно пресек. Титус словно и не имел отношения к этой истории, даже в рассказах самой Хартли он оставался скорее призраком, и вдруг теперь…

Приближаясь к Гилберту, я сказал бодрым, звучным голосом:

– Привет, знакомьтесь, это Титус Фич, сын моих здешних друзей. А это мистер Опиан, он помогает мне по хозяйству. – Тон и самые слова были выбраны с таким расчетом, чтобы оставить Гилберта, хотя бы на время, за неким необозначенным барьером. В глазах Гилберта уже появилось что-то этакое томное, задумчивое. Такого рода осложнения мне не требовались; и к тому же я, говоря по правде, уже стал проникаться к Титусу чувством собственника.

– Входи, – сказал я и, проталкивая Титуса в дверь, слегка лягнул Гилберта в порядке предостережения. – Гилберт, ты бы не подал нам с Титусом завтрак в красную комнату? Выпьем, Титус?

Он выпил пива, я – белого вина, а Гилберт, облачившись в передник, проворно и бесшумно накрыл бамбуковый стол на двоих и подал завтрак. Думаю, он был бы рад прислуживать мне таким образом каждый день, но не предлагал этого, боясь навлечь на себя мое недовольство. Сыгранная им роль безупречного чинного дворецкого послужила бы украшением любой салонной комедии. В какой-то момент, глянув на меня поверх головы Титуса, он подмигнул. Я ответил ему ледяным взглядом. Мы поели ветчины, тушенной в сладком соусе по рецепту Гилберта, с салатом из консервированных итальянских помидоров и зелени. (Эти превосходные помидоры лучше всего есть холодными. Можно их и подогреть, но ни в коем случае не доводить до кипения, это отбивает у них всю пикантность.) На второе были вишни с Гилбертовыми бисквитно-лимонными пирожными, а затем – глостерский сыр с жестким печеньем, которое Гилберт еще подсушил в духовке. Наш дворецкий, повинуясь телепатическому приказу, вскорости удалился. Пили мы белое вино. Титус уплетал все подряд за обе щеки.

Пока Гилберт оставался в поле зрения, я вел легкую светскую беседу.

– Ты, наверно, держишься левых взглядов, как вся молодежь?

– Я? Нет.

– Политикой интересуешься?

– Партийной политикой? Нет.

– Ну, а какой-нибудь политикой?

Он сказал, что его интересует охрана китов. Поговорили на эту тему.

– И еще я против загрязнения среды. По-моему, ядерные отходы – это тихий ужас.

Поговорили и об этом.

Когда опять наступила пауза, я спросил:

– Значит, ты приехал не для того, чтобы повидать их?

– Нет, я приехал повидать вас.

– Задать мне тот вопрос?

– Да. Спасибо, что ответили. Больше я, конечно, не буду к вам приставать.

– Брось, глупости это. Но значит, ты… ты к ним не зайдешь, не дашь им знать, что ты здесь?

– Нет.

– А может, следовало бы? Я, конечно, понимаю, такие встречи не всегда приятны. У меня вот отношения с родителями были самые хорошие, но…

– А у меня с моими – самые плохие.

От вина у него развязался язык. Я успел кое-что обдумать. У меня уже вызревал некий план. Тот самый план.

– И с ним, и с ней?

– Да. Она-то не так уж была виновата. Это он меня невзлюбил. А она держала его сторону. Иначе, наверно, не могла.

– Она боялась.

– А выходило гнусно. Он не велел ей со мной разговаривать. И ей всегда казалось, что она должна ему врать, хоть по мелочам, лишь бы жить было полегче. Вот это меня бесило.

– Нельзя тебе осуждать ее. – Это было очень важно.

– Может, он был и неплохой человек. Но ему ничего не удавалось, это его угнетало, и он, может быть, озлобился и отыгрывался на нас. Она ничего не могла поделать. Впрочем, я преувеличиваю. Бывало и хорошее, и не очень плохое, но плохое-то было… самое главное. – Опять заминка. Может быть, отзвук чужого голоса. Чьего?

– Понимаю.

– И в любую минуту все могло начаться снова-здорово. Слово, бывало, боишься сказать.

Я содрогнулся, представив себе, как ломали эту гордую детскую душу. Вспомнились слова Хартли про бледненького, вечно молчащего ребенка. Бедная Хартли! Видеть все это и быть бессильной помочь.

– Твоя мать, наверно, очень страдала за тебя и вместе с тобой.

Он бросил на меня хмурый, подозрительный взгляд, но не ответил. При ближайшем рассмотрении он показался мне менее красивым, а может – просто более грязным и неопрятным. Кожа у него была очень белая, как у всех рыжих, но длинные спутанные волосы были давно не мыты и лоснились. В худом, со впалыми щеками лице было что-то волчье. Серо-синие глаза (в крапинках, как один из моих камней) светились холодным блеском, но все время щурились. Возможно, он был близорук. У него был маленький красивый рот, почти не обезображенный после операции, и решительный прямой носик, какому позавидовала бы и девушка. Он был аккуратно выбрит, на подбородке поблескивали рыжевато-золотистые точки, но темная щетинка на шраме, недосягаемая для бритвы, производила впечатление крошечных несимметричных усов. Шрама он явно стеснялся, то и дело подносил к нему палец. А пальцы были грязные, с обкусанными ногтями.

– Да еще история со мной тут примешалась. – Я не пытался привлечь к себе внимание, просто мне не хотелось, чтобы он ушел от этой темы.

– А-а, да, это тоже время от времени всплывало. Но вы не делайте такого вывода, будто…

– Тебе, вероятно, известно, что в молодости я очень любил твою мать. С тех пор я ее не видел до того дня, как встретил здесь…

– То-то, наверно, изменилась!

– Я и до сих пор ее люблю, но любовниками мы не были.

– А мне-то что. Простите, это я не так сказал, наверно, спьяну. Я к тому, что вы мне таких вещей не рассказывайте, мне это неинтересно. Я верю, что вы не мой отец, ну и все, точка. Только мне все-таки непонятно, как вы здесь очутились. Вы с ними-то видаетесь или как?

– Да, изредка.

– Я вас очень прошу, не говорите им…

– Про тебя? Ладно, не буду. Имей в виду, я и сейчас очень хорошо отношусь к твоей матери, принимаю в ней участие. Я хотел бы ей помочь. Жизнь у нее, мне кажется, сложилась не очень счастливо.

– Какая ни на есть, а жизнь.

– Это как понимать?

– А так, что ничего мы не знаем. Скорее всего жизнь почти у всех никудышная. Это только в молодости ждешь чего-то другого. Она фантазерка, мечтательница, наверно, все женщины такие. Ну, мне пора. Спасибо за угощение.

Я рассмеялся:

– Нет, так скоро я тебя не отпущу. Мне еще много чего хочется о тебе узнать. Вот ты говоришь, твой колледж закрылся. А тебе чем хотелось бы заняться, если б ты мог выбирать?

– Раньше я думал, что хорошо бы как-нибудь работать с животными. Животных я люблю.

– А к электричеству не тянет вернуться?

– О, это было, только чтобы уйти из дому. Как дали стипендию, я сразу смотался. Нет, теперь, если б можно выбирать, я бы лучше стал актером.

Вот это была удача так удача – впору закричать от радости.

– Актером? А ведь с этим я могу тебе помочь. Он вспыхнул и произнес вызывающе четко:

– Я не за этим сюда приехал. Я к вам приехал не за помощью и не выпрашивать чего-то. Приехал, чтобы спросить. Это было нелегко. Вы – знаменитость. Я долго это обдумывал. Надеялся доискаться правды с другого конца, через комитет по усыновлению, но не вышло. А помощь ваша мне не нужна, и в вашу жизнь втираться я не хочу. Не захотел бы, даже если б вы были моим отцом.

Он встал, словно собрался в дорогу. Я тоже встал. Так хотелось обнять его.

– Хорошо, будь по-твоему. Но не уходи так сразу. Может, хочешь выкупаться?

– В море? Ой, еще бы!

– Так ты немножко отдохни, потом пойдем купаться, потом попьем чаю…

– Лучше прямо сейчас купаться.

Мы вышли на лужайку, не взглянув на Гилберта, который почтительно встал, когда мы проходили через кухню, и по скалам добрались до вершины моего утеса. Теперь море было под нами всего в каких-нибудь десяти футах. Оно было спокойнее, чем утром, полупрозрачная вода под ярким солнцем была бутылочно-зеленая.

– Это вы здесь купаетесь? Ух, здорово. И можно прямо нырять? Терпеть не могу купаться где мелко.

Сейчас было не до скучных наставлений. Я не намерен был толковать Титусу о трудностях и опасностях.

– Да, тут самое лучшее место. Титус уже рвался в воду.

– А я и плавки не захватил.

– Ничего, тут никто не увидит, я всегда купаюсь нагишом.

Титус уже стянул с себя футболку Лидсского университета, под которой обнаружились густые вьющиеся золотисто-рыжие волосы, и, прыгая на месте, стаскивал штаны. Меня разобрал радостный смех, и я тоже стал поспешно раздеваться. Но я еще не успел расстегнуть рубашку, как всплеск от его безупречного прыжка обрызгал сверкающие скалы. Следом за ним прыгнул и я, чуть зашелся от холода, но через несколько секунд уже согрелся и возликовал.

Мой лакей Опиан вынес нам полотенца, после чего, казалось, скромно ретировался, но я заметил, что он спрятался за ближайшей скалой и подглядывает за Титусом. А тот явно работал на публику, он резвился, как дельфин, – белый, быстрый, вертлявый, так и мелькали руки, пятки, подвижные плечи, бледные ягодицы и мокрое, отчаянно смеющееся лицо, облепленное волосами как водорослями. Волосы, потемнев от воды, сразу изменили его внешность – темные, прямые, приставшие к шее и плечам, спадавшие на глаза, они делали его похожим на женщину. Сознавая это, он прелестно встряхивал головой, отводил со лба тяжелые намокшие пряди. Плавал он без видимых усилий, легким кролем, которого я так и не постиг, и в морской своей радости раз за разом нырял стойком, исчезал под водой, а потом с победным кличем выныривал в другом месте. То же упоение владело и мной, и море смеялось, и вкус соленой воды был вкусом надежды и счастья. Я хохотал, фыркал, кувыркался. Столкнувшись со своим собратом-водяным, крикнул:

– Ну что, доволен, что приехал ко мне?

– Да, да, да!

Конечно же, он с легкостью взобрался на мой маленький отвесный утес. Ведь и на башне он держался, как муха на потолке, когда я в первый раз увидел его. Мне-то пришлось нелегко, и я пережил одну скверную минуту, но утаил это от него. Рановато еще было терять престиж и выставляться стариком. Я хотел, чтобы он принял меня как товарища. Искупавшись, он поспал в тени нависшей скалы. Затем мы попили чаю и основательно закусили. А уж после этого он согласился у меня переночевать, но с тем, чтобы назавтра уйти рано утром. Я тем временем конфисковал и спрятал две пластиковые сумки на случай, если ему взбредет в голову удрать. Я заглянул в сумки, имущества там оказалось немного: бритвенные принадлежности, белье, приличная полосатая рубашка, галстук, пара туфель, свернутая в комок смятая бумажная куртка. Дорогие запонки в бархатном футляре. Любовная лирика Данте – итальянский и английский тексты, в роскошном издании с рискованными гравюрами. Эти два последних предмета заставили меня призадуматься.

Гилберта, успевшего сообразить, кто явился к нам в гости, обуревали, разумеется, сильнейшее волнение и любопытство. «Как ты намерен с ним поступить?» – «Потерпи, узнаешь». – «Я-то знаю, как хотел бы поступить». – «Об одном прошу – не вмешивайся». – «Ладно, ладно, я свое место знаю».

По моему совету Титус вымыл голову пресной водой. Волосы его, когда он их вытер и расчесал, превратились в густую шапку из темно-рыжих кудряшек, что очень его красило. Вечером он надел запасную, почти чистую рубашку, но без запонок. А Гилберт тайком выстирал футболку Лидсского университета.

Мы с Титусом обедали при свечах. Он вдруг сказал:

– До чего же романтично! – И мы оба расхохотались.

Титус теперь с любопытством поглядывал на Гилберта, очень уж безупречно игравшего свою роль, но вопросов не задавал. Я сам как бы вскользь пояснил:

– Он старый актер, сейчас у него полоса невезения, – решив, что до поры до времени большего не требуется.

За обедом мы говорили о театре и о телевидении. Оказалось, что Титус пересмотрел чуть ли не все лондонские постановки, знает по именам многих актеров. Он рассказал мне, что в школе сам ставил «Чудо-Крайтона». Он не хвастал, о своих замыслах говорил сдержанно. «Это пока только так, идея». Я не навязывался с советами. Мы много смеялись.

Лег он рано, я устроил ему постель на диванных подушках среди своих книг в нижней комнате. К книгам он проявил живой интерес, но свечу задул очень скоро. (Я наблюдал за ним, стоя на лестнице.) За утренним чаем он согласился остаться до второго завтрака. Лакею Гилберту я разрешил пить чай вместе с нами и принять участие в разговоре. Я не хотел, чтобы он стал для Титуса интригующей тайной.

После утреннего завтрака я отправил Титуса купаться и обследовать скалы, добавив, что мне нужно заняться моими «записями». Я решил – пусть отдохнет от моего общества, и, во всяком случае, надо дать ему время подумать. Титус был явно не прочь порезвиться и в одиночестве. Из своего окна я со смешанным чувством симпатии и зависти следил за его быстрыми, ловкими передвижениями. Наконец он вернулся и притащил отбившийся от дому столик, торжественно подняв его одной рукой высоко в воздух. Он расставил столик на лужайке и предложил там же и поесть, но это я отверг. (По части еды на свежем воздухе я согласен с мистером Найтли.^[27]) Гилберт тем временем побывал в лавке и под моим руководством приготовил вполне съедобную солянку с мороженым окунем.

За вторым завтраком, когда мы с Титусом опять остались с глазу на глаз, я решил, что пора поговорить о деле. Не век же завоевывать его доверие и бояться его спугнуть. Да и нервы у меня начинали сдавать, так мне не терпелось узнать свою судьбу.

– Послушай-ка, Титус, у меня к тебе серьезный разговор.

Он насторожился, положил ладонь на стол, словно готовый вскочить и умчаться.

– Я хочу, чтобы ты у меня пожил, хотя бы недолго. Сейчас объясню зачем. Я хочу, чтобы ты повидался с матерью.

Глаза его сузились, красивые губы презрительно скривились.

– Не пойду я туда.

– Я этого и не предлагаю. Она сама сюда придет.

– Значит, вы им сказали. А обещали, что не скажете.

– Ничего я им не сказал. Я хотел сначала поговорить с тобой. Если она узнает, что ты здесь, она сама придет. А ему можно и не говорить.

– Она все равно скажет. Она ему всегда все говорит.

– На этот раз не скажет, это я беру на себя. Я просто хочу, чтобы она тебя здесь навестила. Да и что он может сделать, если б и узнал? Поневоле притворится, что очень рад. Так что бояться нечего.

– А я не боюсь!

Начало получилось неудачное, я сбился, не находил слов и в воображении уже слышал за дверью рычание Бена. Титус произнес задумчиво:

– Его, пожалуй, можно пожалеть. У него тоже, наверно, жизнь сложилась не очень счастливо, это я ваши слова повторяю.

– А я повторю твои: какая ни на есть, а жизнь. Если ты его жалеешь, так тем более должен пожалеть ее. Она столько о тебе горевала. Неужели ты не хочешь ее повидать, не доставишь ей такую радость?

– Ей ничем не доставишь радость. Никогда. – Категоричность этого заявления ужаснула меня.

– Ты хоть попробуй! – взмолился я. – Ты хоть представь себе, каково это ей – не знать, что с тобой сталось.

– Ну ладно, можете ей сказать, что видели меня.

– Этого мало. Ты сам должен с ней повидаться. Она должна прийти сюда.

Титус и сегодня был очень хорош. На щеках легкий загар, блестящие волосы мягко обрамляют резкое, худое лицо. Его отвратная футболка высохла, но он опять надел полосатую рубашку, не застегнув ее доверху.

– Послушайте, вот вы сказали, что видаетесь с ними изредка. Мне это непонятно. Вы ведь всегда были у нас в доме пугалом, хуже черта. Я помню, какой у нее делался отчаянный взгляд, стоило упомянуть ваше имя. Что же они, простили вас? Ну хорошо, ничего такого вы не сделали, но вы понимаете, о чем я. А теперь вы ходите к ним играть в бридж, так, что ли?

– Нет, конечно. Он, вероятно, и сейчас меня терпеть не может, и кто его знает, чему он верит, а чему нет. Возможно, он и сам не знает. Но я склоняюсь к мысли, что это не имеет значения.

– Почему бы?

– Потому что я думаю, что твоя мать от него уйдет.

– Вот уж нет. Никогда. Ни под каким видом.

– А я думаю, что при известных условиях ушла бы. Ушла бы, если бы поняла, что это возможно, а раз возможно, то и не трудно.

– И куда бы она ушла?

– Ко мне.

– Значит, вы… вы этого хотите? – Да.

– И хотите, чтобы я убедил мою мать уйти от моего отца? Ну, знаете, не слишком ли многого вы ждете в уплату за обед и ужин?

– И еще за чай и утренний завтрак.

– Экая наглость.

Меньше всего я чувствовал себя наглецом. Весь наш разговор шел на фальшивых нотах, все звучало огрубленно, упрощенно. Я боялся взять слишком возвышенный тон, чтобы не вызвать резкого отпора, и в то же время хотел внушить ему, что говорю вполне серьезно. Меня бесило, что вот я держу в руке все куски от головоломки, но еще дадут ли мне ее сложить?

– Мой милый Титус, ни в чем убеждать твою мать тебе не придется. Я хочу, чтобы ты повидал ее, потому что знаю, каким это будет для нее облегчением. И хочу, чтобы ты повидал ее здесь, потому что больше негде.

– Выходит, я нужен как приманка, как какой-то… заложник?

Это было до ужаса близко к истине, но я упустил еще нечто очень важное, о чем следовало сказать с самого начала.

– Да нет же. Слушай внимательно. Я хочу тебе еще что-то сказать. Как ты думаешь, почему я уговорил тебя задержаться здесь, а не отпустил сразу?

– Я уж подумываю, не потому ли, что хотите, чтобы моя мать пришла к вам из-за меня.

От столь всеобъемлющей формулировки я уже не мог отговориться еще одним «нет». В ней заключалась правда, но правда безобидная, невинная, даже чудесная. Я смотрел ему в глаза и надеялся, что вдруг он в таком свете ее и увидит. Но он, может быть умышленно, глядел по-прежнему недоверчиво и жестко. Я сказал, не давая ему отвести глаза и весь сжавшись, как перед прыжком:

– Да, я этого хочу. Но хочу отчасти из-за тебя, ради тебя, ты к этому тоже причастен, ты теперь ко всему причастен. Ты – это, может быть, самое главное.

– Это в каком же смысле?

– Я уговаривал тебя остаться, потому что ты мне понравился.

– Большое спасибо.

– А ты остался, потому что тебе понравился я.

– И жратва. И купание. Вот и прекрасно.

– Считай хоть так. Пока это наметки, не более того. Ты ищешь отца. Я ищу сына. Почему бы нам не поладить?

Он не выказал ни интереса, ни удивления.

– Насчет сына это вы, по-моему, только что выдумали. А я ищу своего настоящего отца, и не потому, что отец мне так уж нужен, а просто чтобы избавиться от дурацкого любопытства, которое меня всю жизнь одолевало.

Нет, он совсем не такой, каким я его себе представлял, хотя я не мог бы ответить, почему представлял его себе тупицей. Возможно, виной тому был безнадежный тон, каким о нем рассказывала Хартли. Он умный, прелестный мальчик, и я в лепешку расшибусь, лишь бы завладеть им. Сначала им, а потом его матерью.

– Ну ладно, ты это обдумай. Это конкретное предложение, причем с моей стороны абсолютно серьезное. Понимаешь, это очень странно, в связи с моим давнишним отношением к твоей матери я как бы предназначен на роль твоего отца. Чепуха, конечно, но у тебя хватит ума понять чепуху. Ты мог бы быть моим сыном. Я не первый встречный. Судьба свела нас. И я мог бы тебе во многом помочь…

– Не нужны мне ни ваши деньги, ни ваша протекция, я не затем сюда приехал!

– Это ты уже говорил, это пройденный этап, так что на этот счет помолчи. Я хочу увести твою мать, хочу наконец дать ей немного радости, хоть ты и считаешь это невозможным. И хочу, чтобы ты тоже в этом участвовал. Ради нее. Ради меня. Большего я не предлагаю. Свою долю участия можешь определить сам.

– Вы хотите сказать, что увезли бы нас обоих и мы стали бы жить втроем на какой-нибудь вилле на юге Франции?

– Да. Если бы ты захотел, почему бы и нет?

Он сдавленно тявкнул, потом театральным жестом развел руками, уже не такими грязными, как вчера.

– Вы ее любите?

– Да.

– Но вы же ее не знаете.

– Как ни странно, мой милый, я ее знаю.

– Н-ну, – сказал Титус, и в его взгляде я наконец прочел восхищение, – тогда ладно… давайте, пригласите ее сюда повидаться со мной.

* * *

Я лежал в высокой сочной зеленой траве, уже покрытой розовым пухом цветения. Трава была прохладная, очень сухая и при каждом моем движении поскрипывала. Я лежал в лесу за тропинкой, на той же высоте, что и сад Фичей. В руке у меня было карманное зеркальце. Хартли только что вышла в сад.

Титус не дал никаких обещаний на будущее. Какие бы чувства ни волновали его, он сумел их скрыть за напускным цинизмом. Он притворился, будто для него вся моя затея – чуть ли не шутка, игра, в которой он готов участвовать в угоду мне, забавы ради, чтобы посмотреть, «что из этого выйдет». Он согласился еще пожить у меня, «раз делать ему все равно нечего», и повидаться с матерью. Но тут же добавил, уже более мрачно, что почти уверен, что она не придет.

Это еще предстояло проверить; и мне еще было не ясно, как он относится к ней после всех тех лет, когда она «держала сторону Бена», потому что «иначе не могла». Есть ли тут куда вместить прощение? Милосердие, лояльность, любовь? Что, если я вмешиваюсь в нечто мало сказать неизвестное, но и опасное? Поддерживало меня подобие оптимизма, рожденного мимолетной грезой самого Титуса о том, как мы втроем будем жить на юге Франции. Если он от меня не отступится, а она придет, тогда всех нас ждет грандиозное духовное обновление, вроде того восторга, который мы с Титусом пережили в море. Я могу сделать ее счастливой – и сделаю. И ему тоже подарю счастье, успех и свободу.

Когда Титус согласился, как он снова цинично выразился, «стать заложником», у меня возник еще один вопрос. Получив от него согласие пожить у меня «еще немножко», если уж мне так хочется, я спросил нарочито небрежно:

– Тебя, значит, никто нигде не ждет? А то, может, есть какая-нибудь девушка?

Он ответил холодно:

– Нет. Была одна. Но с этим покончено.

И тогда я подумал: может, он пришел ко мне покинутый, отчаявшийся? Если так, тогда он, может, тем более готов принять мои авансы, мою любовь? Дальнейшее произошло в конце того же дня. Ждать дальше не было смысла. Я даже в общих чертах обрисовал свой план Гилберту, но часть его все же скрыл, даже от Титуса. Гилберт в предвкушении важной роли, уже раньше для него намеченной, без зазрения совести наслаждался всей ситуацией. До появления Хартли я прождал в лесу около часа. Джентльмен не показывался.

Я не спеша рассмотрел ее. На ней было знакомое желтое платье с коричневыми цветочками и поверх него – свободный синий халат. Ступала она неловко, ссутулившись, понурив голову, засунув руки в карманы халата. Она спустилась в нижний конец сада и постояла там, тупо, как животное, уставившись взглядом в траву. Потом, подняв голову, поглядела на море, это воплощение недостижимой свободы. Потом вынула одну руку из кармана и коснулась лица. Очевидно, заплакала. Сил не было на это смотреть.

Я осторожно сдвинул крышку с карманного зеркальца и, наклонившись вперед, поймал им солнце. Яркий зайчик, похожий на живого зверька, тотчас заиграл на траве, чуть ниже сада. Не давая ему приблизиться к дому, я медленно повел его вверх, к ее ногам, и через минуту увидел, что она заметила и поняла, что это такое. В детстве мы любили подшучивать так друг над другом. На мгновение я послал зайчика ей в лицо, а потом стал уводить его по траве, прочерчивая линию от нее к лесу.

Хартли стояла неподвижно, глядя в мою сторону. Я поднялся на колени и покачал цветущую ветку ольхи. Хартли поднесла руку к горлу, потом повернулась и пошла в гору, к дому. Я чуть не вскрикнул от разочарования, но тут же сообразил, что она, очевидно, пошла проверить, где находится и чем занимается Бен. Может быть, он склеивает фарфор. Минута тревожного ожидания – и вот она опять появилась, уже без халата, подбежала к изгороди, пролезла под проволокой и побежала ко мне.

Я чуть отступил на прогалину под старым ясенем. Большой его сук сломало – наверно, зимней бурей, и солнце падало в просвет на пышный, в бледных цветах куст шиповника и ковер из отцветающего купыря и лютиков. Я стоял под ясенем, его гладкий серый ствол будил какое-то ускользающее воспоминание детства, связанное с Хартли. А она уже раздвигала руками крупные плоские соцветия ольхи. Вот она уже подошла ко мне – я заметил, что она инстинктивно старается держаться в тени деревьев.

Я обнял ее, и она не противилась, только вся застыла, склонив голову. Я провел рукой по ее спине, прижимая ее к себе, ощущая ее мягкое тело, коленом касаясь ее колена. Она вздохнула, отвернула лицо, не подняла безжизненно повисших рук. Вдохнув тепло ее тела под тонким платьем, я закрыл глаза и чуть не забыл про свой план и как у меня мало времени.

– Хартли, родная моя, милая…

– Не надо было приходить.

– Я тебя люблю. – Я сел под деревом, прислонился к стволу и потянул ее к себе. Мне хотелось, чтобы она положила голову мне на грудь, вздохнула свободно. – Иди сюда. Мы с тобой часто так сидели, помнишь?

Но она не двигалась, стояла в пронизанной солнцем тени, вздымая грудью пуговицы на платье, такая прелестная, так похожая на себя прежнюю, словно какой-то лесной волшебник вернул ей молодость.

Она опустилась на колени рядом со мной и схватила мою руку, глядя на меня огромными потемневшими глазами. Потом внезапно и нежно поднесла мою руку к губам и поцеловала.

Это так потрясло меня и растрогало, что я наконец опомнился. Надо было как можно скорее ее увести, а я еще и не приступил к объяснениям.

– Хартли, маленькая моя, ты меня любишь, как хорошо! Но слушай, мне тебе надо что-то сказать. Где он?

– Его нет дома. Это я только на всякий случай ходила проверить. Но не надо тебе было приходить…

– Куда он ушел? На сколько времени?

– Пошел договориться с одним человеком насчет собаки. Он еще не скоро вернется.

– Собаки?

– Да. Это далеко, на ферму Аморн. А погода такая хорошая, он решил пойти пешком.

– Пешком? Я думал, у него нога больная…

– Нога плохо гнется, быстро ходить он не может, но он любит ходить, и это ему полезно. Понимаешь, в лавке висело объявление, они написали, что убьют собаку, если не найдется охотника ее взять, это валлийская колли, взрослая, не щенок. Овец стеречь она не научилась. Мы и решили, надо взглянуть. Позвонили им, разговаривали они хорошо, их фамилия Аркрайт.

– А-а, знаю, Аркрайт. А ты не пошла, решила остаться дома, вдруг я приду…

– Бен сказал, что лучше мне не ходить, а то переволнуюсь из-за собаки, он уж сам решит. Брать взрослую собаку всегда рискованно.

– Хартли, послушай, Титус вернулся. Он у меня. Она отпустила мою руку и боком повалилась в траву.

– Не может быть…

– Да. Его он не хочет видеть, только тебя, а тебя очень хочет повидать. Пошли, пошли скорее…

– Титус – но почему он пришел к тебе? Господи, как странно, какой ужас…

– А я думал, ты обрадуешься.

– Но чтобы он пришел к тебе… ох, что же мне теперь делать, что делать… – Она разом превратилась в запуганного хнычущего ребенка.

– Пойдем, повидаешь его. Ну же, вставай. – Я помог ей подняться. – Ты что, не хочешь повидать своего сына? Ведь это замечательно, что он вернулся.

– Да, замечательно… но мне отсюда нельзя отлучаться… Скажи ему, пусть придет сюда и пусть не говорит, что был у тебя…

– Сюда он не пойдет, в том-то все и дело! Ну же, Хартли, очнись, двигайся, действуй! Сюда он ни за что не пойдет, ты это знаешь. Пойдем, он нас ждет. За глаза успеешь повидать его, пока Бен не вернулся. Там под горой нас ждет машина. – Я стал тянуть ее к тропинке, но она упиралась, мало того – опять села на землю.

– Но ты скажи мне, Титус, он что…

– Ох, иди же! Если ты не хочешь, чтобы Титус сказал, что видел меня, ты лучше пойди и сама ему это скажи.

Этот довод, при всей его неясности, как будто подействовал на нее, или хотя бы проник сквозь стену страха.

Дата добавления: 2015-11-16