Атомное учение

А́ТОМНОЕ УЧЕ́НИЕ

(атомистика) – учение о прерывистом, дискретном (зернистом) строении материи. А. у. утверждает, что материя состоит из отдельных чрезвычайно малых частиц, к-рые до конца 19 в. считались неделимыми. Для совр. А. у. характерно признание не только атомов, но и др. частиц материи, как более крупных, чем атомы (напр., молекул), так и более мелких (атомные ядра и электроны). С т. зр. совр. А. у. электроны суть "атомы" отрицательного электричества, фотоны – "атомы" света и т.д. В широком смысле до 20 в. под атомизмом имелось в виду то, что не только физич., но и духовный предмет может распадаться на отдельные, независимые между собой и не подлежащие дальнейшему анализу единицы, подобные "атомам"; такова, напр., монадология Лейбница, согласно к-рой существуют духовные неделимые единицы ("монады"), представляющие собой как бы "элементарные души"; аналогично этому, атомистич. представления переносились иногда на общество, к-рое изображалось атомизированным, т.е. распавшимся на отд. единицы (человеческие индивидуумы), или (в 20 в.) на процесс мышления ("логический атомизм"). Здесь термин "атомизм" употребляется как синоним дискретности вообще.

На протяжении всей истории философии и естествознания А. у. выступало почти всегда как материалистич. учение. Поэтому борьба вокруг него шла не только "за" или "против" какого-либо частного положения естествознания, касающегося строения материи, а отражала прежде всего борьбу между материализмом и идеализмом, диалектикой и метафизикой. Будучи по своим гносеологич. посылкам материалистическим, А. у. уже с древности было направлено против идеалистич. и религ. взгляда на мир, ибо все сущее оно объясняло при помощи частиц материи, их свойств, их движения и взаимодействия, не прибегая к каким-либо сверхъестественным причинам и высшим существам (божественному началу). Гегель, борясь против А. у., подметил эту основную филос. направленность А. у.; он писал: "Атомистика вообще противопоставляет себя представлению о сотворении мира и сохранении мира силою чуждого существа. Естествознание впервые чувствует себя в атомистике освобожденным от необходимости указать основание существования мира. Ибо, если представлять природу сотворенной и сохраняемой чем-либо другим, то ее следует представлять как не сущую самое по себе... В представлении же атомистики заключается представление о в-себе природы вообще..." (цит. по кн.: В. И. Ленин, Философские тетради, 1947, с. 249).

С естественнонаучной т. зр. различные виды А. у. различаются тем, какими конкретными физич. свойствами они наделяют атомы и др. частицы материи, как они характеризуют формы движения атомов и т.д. С философской т. зр. господствующее материалистич. течение в А. у. исходит из общего признания того, что атомы материальны (т.е. что они существуют объективно) и что они познаваемы….

Атомистич. воззрение первоначально (на Древнем Востоке, в античных Греции и Риме, отчасти в средние века у арабов) было лишь гениальной догадкой, превратившейся затем в научную гипотезу (17, 18 вв. и первые две трети 19 в.) и, наконец, в научную теорию. С самого зарождения и до конца 1-й четверти 20 в. в основе А. у. лежала идея о тождестве строения макро- и микрокосмоса. Из непосредственно наблюдаемой расчлененности видимого макромира (прежде всего звездного мира) на отдельные более или менее обособленные друг от друга тела был сделан вывод, что природа, будучи единой, должна быть устроена в малейшей своей части так же, как и в величайшей. Древние атомисты считали поэтому непрерывность материи кажущейся, как кажется издали сплошной куча зерна или песка, хотя она состоит из множества отдельных частичек, или как кажется сплошным Млечный Путь, хотя он состоит из скоплений отдельных звезд. Менделеев охарактеризовал познавательную сторону А. у. так: "Нельзя не признать в атомизме возвышенного обобщения, согласного с основным началом философии, а именно в том, что узнанное из успехов астрономии для всего мироздания строение вселенной из уединенных солнц и планет, разделенных в пространстве, но соединенных взаимодействием сил, прямо, и не без явного успеха в ясности понимания вещей и явлений, перенесено на сложение вещества из атомов... Найти в малейшем сходное с громаднейшим – составляет одно из достоинств атомизма, привлекшее к нему новые века" ("Периодический закон", 1958, с. 597).

На ранних ступенях развития А. у. признание единства строения макро- и микрокосмоса давало возможность переносить на невидимые, непосредственно не ощутимые атомы такие механич., физич. или химич. свойства и отношения, к-рые обнаруживались при непосредственном наблюдении и измерении соответствующих свойств и отношений у макротел. А исходя из теоретически предсказанных свойств атомов, можно было заключать о поведении тел, образованных из атомов, а затем экспериментально проверять это теоретич. заключение на опыте, тем самым проверяя и подтверждая правильность теоретич. представлений о свойствах самих атомов, следовательно, правильность А. у. Напр., Дальтон, исходя из идеи о химически неделимых атомах, способных соединяться между собой лишь целыми единицами (1 атом с 1 атомом или с 2, с 3 и т.д., но не с ¹/2, ¹/3 и т.д. атома), пришел к выводу, что таковыми же должны быть отношения составных частей в химич. соединениях; после этого он экспериментально открыл закон простых кратных отношений, явившийся экспериментальной основой всей химич. атомистики в 19 в. В химии А. у. явилось, т.о., результатом соединения теории с экспериментом: теоретич. идеи об атомном строении вещества с опытными данными химич. анализа о количественном составе вещества.

Идея о полном подобии строения макро- и микрокосмоса, казалось бы, окончательно восторжествовала после создания в начале 20 в. планетарной модели атома, основу к-рой составляло положение, что атом построен подобно миниатюрной солнечной системе, где роль Солнца выполняет тяжелое центральное ядро, несущее положительный электрич. заряд, а роль планет – электроны, вращающиеся вокруг него по строго определенным орбитам и несущие отрицательный электрич. заряд.

Почти вплоть до конца 1-й четверти 20 в. идея единства строения макро- и микрокосмоса понималась слишком упрощенно, прямолинейно, по существу механистически, как полное тождество (в своей основе) законов и как полное сходство строения того и другого. Отсюда микрочастицы трактовались как миниатюрные копии макротел (небесных тел), т.е. как чрезвычайно малые шарики, двигающиеся по точным орбитам, к-рые совершенно аналогичны планетным орбитам, с той лишь разницей, что небесные Моск связываются силами гравитационного взаимодействия, а микрочастицы – силами электрического взаимодействия. Такая форма А. у. названа классич. А. у.

Совр. А. у., воплотившееся в квантовую механику, признавая единство природы в большом и малом, раскрывает качественное своеобразие свойств, движения и закономерностей, присущих микрообъектам, в отличие от макрообъектов. Это отличие состоит в том, что микрочастицы представляют собой единство противоположных свойств и сторон их строения – прерывности и непрерывности, корпускулярности и волнообразности. Это – не шарики, как думали раньше ученые, а сложные материальные образования, в к-рых дискретность (выраженная в свойствах корпускулы) определенным образом сочетается с непрерывностью (выраженной в свойствах волны). Поэтому и движение таких частиц (напр., электрона вокруг атомного ядра) совершается не по аналогии с движением планеты вокруг Солнца, т.е. не по строго определенной орбите, а по аналогии с облаком ("электронное облако"), имеющим как бы размытые края. Такая форма А. у. получила название квантово-механич. картины микропроцессов. Ее существ. чертой является атомизм действия, выраженный в понятии кванта действия, введенного Планком; с этим связаны новые законы движения микрочастиц материи, основанные на идее дискретности.

Развитие А. у. теснейшим образом связано с развитием всего естествознания и всей философии. В зависимости от того, какими конкретными свойствами наделялись и наделяются атомы, А. у. принимало различные виды…

После открытия электрона (Дж. Дж. Томсон, 1897), создания теории квантов (Планк, 1900) и введения понятия фотон (Эйнштейн, 1905) А. у. в физике приняло характер атомно-физического (или, точнее, субатомно-физич.) учения, причем идея дискретности была распространена на область электрических и световых явлений и вообще на само понятно энергия, учение о к-рой в 19 в. служило сферой представления о непрерывных величинах и функциях состояния. Важнейшую черту совр. А. у. составляет атомизм действия, связанный с тем, что движение, свойства и состояния различных микрообъектов поддаются квантованию, т.е. могут быть выражены в форме дискретных величин и отношений. Благодаря этому вся физика микропроцессов, поскольку она носит квантовый характер, оказывается областью приложения совр. А. у..

Наконец, в настоящее время начинает понемногу раскрываться сущность самих "элементарных" частиц, образующих собой и атомные ядра (нуклоны, мезоны) и атомную оболочку (электроны); познание природы, закономерностей и внутренней структуры "элементарных" частиц, объясняющих их специфические особенности и прежде всего их взаимопревращаемость, явится достижением сущности 6-го порядка при движении человеческой мысли в глубь материи.

Старая атомистика признает в духе метафизич. взгляда на природу абсолютную неделимость и простоту "последних" частиц материи, все равно, будут ли этими частицами считаться атомы химич. элементов (Дальтон и др. химики) или частицы "протила" или первоматерии (Бойль, Праут и др.). Новая атомистика, подтверждая и выражая собой диалектич. взгляд на строение материи, фактически исходит из отрицания каких-либо "последних", абсолютно простых, неизменных и неделимых частиц или элементов материи. Отвергая, в противоположность старой атомистике, абсолютную неделимость или непревращаемость любой сколь угодно малой частицы материи, новая атомистика признает относительную устойчивость каждого дискретного вида материи, его качественную определенность, его относительную неделимость и непревращаемость в известных границах явлений природы. Напр., будучи делим нек-рыми физич. способами, атом неделим химически и в химич. процессах ведет себя как нечто целое, неделимое. Точно так же и молекула, будучи делима (разложима) химически на атомы, в тепловом движении (до известиях пределов, когда не наступает термическая диссоциация вещества) ведет себя тоже как нечто целое, неделимое.

К правильным взглядам на А. у. как на новую атомистику приближается Менделеев: "Ныне атом есть неделимое не в геометрическом или абстрактном смысле, а только в реальном, физическом и химическом. А потому лучше было бы назвать атомы индивидуумами, неделимыми... Индивидуум механически и геометрически делим и только в определенном, реальном смысле неделим. Земля, солнце, человек, муха суть индивидуумы, хотя геометрически делимы. Так, атомы современных естествоиспытателей, неделимые в химическом смысле, составляют те единицы, с которыми имеют дело при рассмотрении естественных явлений, вещества..." ("Периодический закон", 1958, с. 598).

Новая атомистика показывает, что процесс деления материи имеет свои многочисленные границы, достигая к-рые в дальнейшем совершается переход от одной, качественно определенной ступени дискретности материи к другой, качественно от нее отличной; количественная операция деления приводит, т.о., к качественному изменению, к выходу за пределы данного вида частиц, следовательно к переходу в область другого вида более мелких дискретных образований материи. В этом отношении новая атомистика противостоит, с одной стороны, идее абсолютной делимости материи до бесконечности (Аристотель, Декарт, динамисты), представляющей примеры "дурной бесконечности", никогда не достигающей границы, определяемой качеством делимого предмета, а с другой стороны – идее старой атомистики с ее признанием существования лишь одного вида частиц материи, к-рыми одноактно завершается, точнее обрывается, процесс деления материи. …

Особенно важно в концепции новой атомистики признание взаимопревращаемости любых дискретных видов материи, неисчерпаемости любой сколь угодно малой и "элементарной" частицы материи.

В настоящее время таким подтверждением может служить взаимопревращение частиц света (фотонов) и частиц вещества (пары – электрона и позитрона) в процессах рождения пары из фотонов и обратного ее перехода в фотоны (аннигиляция пары).

Отрицание новой атомистикой каких-либо "последних", "абсолютно неизменных" и т.д. частиц материи оправдывается всем ходом углубления человеч. познания в строение материи. "... Если старая атомистика исходила из того, что "последние" "неделимые" атомы находятся во внешнем отношении друг к другу, пространственно сополагаясь одни с другими (то, что раньше называлось "юкстапозицией"), то новая атомистика признает такие взаимодействия частиц материи, в результате к-рых они испытывают коренные изменения, теряют свою самостоятельность и даже индивидуальность и как бы растворяются полностью друг в друге, претерпевая глубочайшие качественные изменения. …

Современное А. у. и вся совр. физика блестяще подтвердили все эти положения. Неисчерпаемость электрона наглядно обнаружилась после неудачи Бора построить модель атома, исходя из представления об электронах-шариках (или даже точках), наделенных определенной массой и зарядом и классич. образом двигающихся вокруг ядра. Эта модель, опиравшаяся на допущение исчерпаемости электрона, сменилась новыми, более совершенными, квантово-механич. представлениями, где вместо простого шарика (или точки) уже фигурирует бесконечно сложный образ электрона как единства волны и корпускулы, движение к-рого создает картину "электронного облака". Ядерная же физика показала, что электрон может рождаться из нейтрона, гиперонов и мезонов (с выделением нейтрино), может поглощаться и исчезать как частица в атомном ядре (при К-захвате), может сливаться с позитроном, словом, испытывать также многообразные и сложные коренные превращения, к-рые неоспоримо свидетельствуют о его реальной неисчерпаемости. ….

Б. Кедров. Москва.

Философская Энциклопедия. В 5-х т. — М.: Советская энциклопедия. Под редакцией Ф. В. Константинова. 1960—1970.

Платон (идеалистическая концепция)

ГОСУДАРСТВО

КНИГА СЕДЬМАЯ.

[Символ пещеры]

— После этого, — сказал я, — ты можешь уподобить нашу человеческую природу в отношении просвещенности и непросвещенности вот какому состоянию... посмотри-ка: ведь люди как бы находятся в подземном жилище наподобие пещеры, где во всю ее длину тянется широкий просвет. С малых лет у них там на ногах и на шее оковы, так что людям не двинуться с места, и видят они только то, что у них прямо перед глазами, ибо повернуть голову они не могут из-за этих оков. Люди обращены спиной к свету, исходящему от огня, который горит далеко в вышине, а между огнем и узниками проходит верхняя дорога, огражденная — глянь-ка — невысокой стеной вроде той ширмы, за которой фокусники помещают своих помощников, когда поверх ширмы показывают кукол.

— Это я себе представляю.

— Так представь же себе и то, что за этой стеной другие люди несут различную утварь, держа ее так, что она видна поверх стены; проносят они и статуи, и всяческие изображения живых существ, сделанные из камня и дерева. При этом, как водится, одни из несущих разговаривают, другие молчат.

— Странный ты рисуешь образ и странных узников!

— Подобных нам. Прежде всего разве ты думаешь, что, находясь в таком положении, люди что-нибудь видят, свое ли или чужое, кроме теней, отбрасываемых огнем на расположенную перед ними стену пещеры?

— Как же им видеть что-то иное, раз всю свою жизнь они вынуждены держать голову неподвижно?

— А предметы, которые проносят там, за стеной; Не то же ли самое происходит и с ними?

— То есть?

— Если бы узники были в состоянии друг с другом беседовать, разве, думаешь ты, не считали бы они, что дают названия именно тому, что видят?

— Непременно так.

— Далее. Если бы в их темнице отдавалось эхом все, что бы ни произнес любой из проходящих мимо, думаешь ты, они приписали бы эти звуки чему-нибудь иному, а не проходящей тени?

— Клянусь Зевсом, я этого не думаю.

— Такие узники целиком и полностью принимали бы за истину тени проносимых мимо предметов.

— Это совершенно неизбежно.

— Понаблюдай же их освобождение от оков неразумия и исцеление от него, иначе говоря, как бы это все у них происходило, если бы с ними естественным путем случилось нечто подобное.

Когда с кого-нибудь из них снимут оковы, заставят его вдруг встать, повернуть шею, пройтись, взглянуть вверх — в сторону света, ему будет мучительно выполнять все это, он не в силах будет смотреть при ярком сиянии на те вещи, тень от которых он видел. раньше. И как ты думаешь, что он скажет, когда ему начнут говорить, что раньше он видел пустяки, а теперь, приблизившись к бытию и обратившись к более подлинному, он мог бы обрести правильный взгляд? Да еще если станут указывать на ту или иную мелькающую перед ним вещь и задавать вопрос, что это такое, и вдобавок заставят его отвечать! Не считаешь ли ты, что это крайне его затруднит и он подумает, будто гораздо больше правды в том, что он видел раньше, чем в том, что ему показывают теперь?

— Конечно, он так подумает.

— А если заставить его смотреть прямо на самый свет, разве не заболят у него глаза, и не вернется он бегом к тому, что он в силах видеть, считая, что это действительно достовернее тех вещей, которые ему показывают?

— Да, это так.

— Если же кто станет насильно тащить его по крутизне вверх, в гору и не отпустит, пока не извлечет его на солнечный свет, разве он не будет страдать и не возмутится таким насилием? А когда бы он вышел на свет, глаза его настолько были бы поражены сиянием, что он не мог бы разглядеть ни одного предмета из тех, о подлинности которых ему теперь говорят.

— Да, так сразу он этого бы не смог.

— Тут нужна привычка, раз ему предстоит увидеть все то, что там, наверху. Начинать надо с самого легкого: сперва смотреть на тени, затем — на отражения в воде людей и различных предметов, а уж потом — на самые вещи; при этом то, что на небе, и самое небо ему легче было бы видеть не днем, а ночью, то есть смотреть на звездный свет и Луну, а не на Солнце и, его свет.

— Несомненно.

— И наконец, думаю я, этот человек был бы в состоянии смотреть уже на самое Солнце, находящееся в его собственной области, и усматривать его свойства,; не ограничиваясь наблюдением его обманчивого отражения в воде или в других, ему чуждых средах.

— Конечно, ему это станет доступно.

— И тогда уж он сделает вывод, что от Солнца зависят и времена года, и течение лет, и что оно ведает всем в видимом пространстве и оно же каким-то образом есть причина всего того, что этот человек и другие узники видели раньше в пещере.

— Ясно, что он придет к такому выводу после тех наблюдений.

— Так как же? Вспомнив свое прежнее жилище, тамошнюю премудрость и сотоварищей по заключению, разве не сочтет он блаженством перемену своего положения и разве не пожалеет своих друзей?

— И даже очень.

— А если они воздавали там какие-нибудь почести и хвалу друг другу, награждая того, кто отличался наиболее острым зрением при наблюдении текущих мимо предметов и лучше других запоминал, что обычно появлялось сперва, что после, а что и одновременно, и на этом основании предсказывал грядущее, то, как ты думаешь, жаждал бы всего этого тот, кто уже освободился от уз, и разве завидовал бы он тем, кого почитают узники и кто среди них влиятелен? Или он испы тывал бы то, о чем говорит Гомер, то есть сильнейшим образом желал бы

как поденщик, работая в поле,службой у бедного пахаря хлеб добывать свой насущный[230]

и скорее терпеть что угодно, только бы не разделять представлений узников и не жить так, как они?

— Я-то думаю, он предпочтет вытерпеть все что угодно, чем жить так.

— Обдумай еще и вот что: если бы такой человек опять спустился туда и сел бы на то же самое место, разве не были бы его глаза охвачены мраком при таком внезапном уходе от света Солнца?

— Конечно.

— А если бы ему снова пришлось состязаться с этими вечными узниками, разбирая значение тех теней? Пока его зрение не притупится и глаза не привыкнут — а на это потребовалось бы немалое время, — разве не казался бы он смешон? О нем стали бы говорить, что из своего восхождения он вернулся с испорченным зрением, а значит, не стоит даже и пытаться идти ввысь. А кто принялся бы освобождать узников, чтобы повести их ввысь, того разве они не убили бы, попадись он им в руки?

— Непременно убили бы.

— Так вот, дорогой мой Главкон, это уподобление следует применить ко всему, что было сказано ранее: область, охватываемая зрением, подобна тюремному жилищу, а свет от огня уподобляется в ней мощи Солнца. Восхождение и созерцание вещей, находящихся в вышине, — это подъем души в область умопостигаемого. Если ты все это допустишь, то постигнешь мою заветную мысль — коль скоро ты стремишься ее узнать, — а уж богу ведомо, верна ли она. Итак, вот что мне видится: в том, что познаваемо, идея блага — это предел, и она с трудом различима, но стоит только ее там различить, как отсюда напрашивается вывод, что именно она — причина всего правильного и прекрасного. В области видимого она порождает свет и его владыку, а в области умопостигаемого она сама — владычица, от которой зависят истина и разумение, и на нее должен взирать тот, кто хочет сознательно действовать как в частной, так и в общественной жизни.

— Я согласен с тобой, насколько мне это доступно.

— Тогда будь со мной заодно еще вот в чем: не удивляйся, что пришедшие ко всему этому не хотят заниматься человеческими делами; их души всегда стремятся ввысь. Да это и естественно, поскольку соответствует нарисованной выше картине.

— Да, естественно.

[Созерцание божественных вещей (справедливости самой по себе) и вещей человеческих]

— Что же? А удивительно разве, по-твоему, если кто-нибудь, перейдя от божественных созерцании к человеческому убожеству, выглядит неважно и кажется крайне смешным? Зрение еще не привыкло, а между тем, прежде чем он привыкнет к окружающему мраку, его заставляют выступать на суде или еще где-нибудь и сражаться по поводу теней справедливости или изображений, отбрасывающих эти тени, так что приходится спорить о них в том духе, как это воспринимают люди, никогда не видавшие самое справедливость.

— Да, в этом нет ничего удивительного.

— Всякий, кто соображает, вспомнил бы, что есть два рода нарушения зрения, то есть по двум причинам: либо когда переходят из света в темноту, либо из темноты — на свет. То же самое происходит и с душой: это можно понять, видя, что душа находится в замешательстве и не способна что-либо разглядеть. Вместо того чтобы бессмысленно смеяться, лучше понаблюдать, пришла ли эта душа из более светлой жизни и потому с непривычки омрачилась, или же, наоборот, перейдя от полного невежества к светлой жизни, она ослеплена ярким сиянием: такое ее состояние и такую жизнь можно счесть блаженством, той же, первой посочувствовать[231]. Если, однако, при взгляде на нее кого-то все-таки разбирает смех, пусть он меньше смеется над ней, чем над той, что явилась сверху, из света.

— Ты очень правильно говоришь.

— Раз это верно, вот как должны мы думать об этих душах: просвещенность — это совсем не то, что утверждают о ней некоторые лица, заявляющие, будто в душе у человека нет знания и они его туда вкладывают, вроде того как вложили бы в слепые глаза зрение.

— Верно, они так утверждают.

— А это наше рассуждение показывает, что у каждого в душе есть такая способность; есть у души и орудие, помогающее каждому обучиться. Но.как глазу невозможно повернуться от мрака к свету иначе чем вместе со всем телом, так же нужно отвратиться всей душой ото всего становящегося: тогда способность человека к познанию сможет выдержать созерцание бытия и того, что в нем всего ярче, а это, как мы утверждаем, и есть благо. Не правда ли?

— Да.

[Искусство обращения человека к созерцанию идей (эйдосов)]

— Как раз здесь и могло бы проявиться искусство обращения — каким образом всего легче и действеннее можно обратить человека: это вовсе не значит вложить в него способность видеть — она у него уже имеется, но неверно направлена, и он смотрит не туда, куда надо. Вот здесь-то и надо приложить силы.

— Видимо, так.

— Некоторые положительные свойства, относимые к душе, очень близки, пожалуй, к таким же свойствам тела: в самом деле, у человека сперва их может и не быть, они развиваются позднее путем упражнения и входят в привычку. Но способность понимания, как видно, гораздо более божественного происхождения; она никогда не теряет своей силы, но в зависимости от направленности бывает то полезной и пригодной, то непригодной и даже вредной. Разве ты не замечал у тех, кого называют хотя и дурными людьми, но умными, как проницательна их душонка и как они насквозь видят то, что им надо? Значит, зрение у них неплохое, но оно вынуждено служить их порочности, и, чем острее они видят, тем больше совершают зла.

— Конечно, я это замечал.

— Однако если сразу же, еще в детстве пресечь природные наклонности такой натуры, которые, словно свинцовые грузила, влекут ее к чревоугодию, лакомству и различным другим наслаждениям и направляют взор души вниз, то, освободившись от всего этого, душа обратилась бы к истине, и те же самые люди стали бы различать там все так же остро, как теперь в том, на что направлен их взор. Это естественно.

Дата добавления: 2015-07-10