Хасан-попрошайка

17 октября 1244 года, Конья

Безумие называть это чистилище «священными муками». Я — прокаженный. Я чужой как мертвым, так и живым. Матери указывают на меня пальцами, пугая своих расшалившихся детей, подростки бросают в меня камнями. Ремесленники гонят меня прочь, чтобы я не накликал на них беду, а беременные женщины отворачиваются от меня, боясь, что я нашлю порчу на их еще не рожденных малышей. Люди не знают, не понимают, что я и сам стараюсь держаться подальше от них.

Первым делом меняется кожа, она становится толще и темнее. Потом на коленях, на плечах, на руках и на лице появляются как бы заплаты разных размеров и цвета гнилых яиц. В это время тело жжет и саднит, но потом боль мало-помалу проходит или, скорее, с ней свыкаешься. «Заплаты» становятся больше, на них возникают отвратительные пузыри. Со временем руки становятся похожи на клешни, лицо изменяется до неузнаваемости. Теперь, когда я уже близок к концу, у меня не закрываются глаза. Слезы и слюна текут безостановочно. Ногтей на руках уже нет. Странно, что остались волосы на голове. Наверное, поэтому мне надо считать себя счастливцем.

Я слышал, что в Европе прокаженных не пускают за городские стены. Здесь нам позволено жить в городе, надо лишь колокольчиком предупреждать людей о своем приближении. Еще нам позволено попрошайничать, что совсем неплохо, потому что иначе мы поумирали бы с голоду. Мы все время или попрошайничаем, или молимся. Вряд ли Бог обращает на нас какое-то особое внимание, но по какой-то непонятной причине люди считают, что это именно так. Поэтому, презирая нас, они вынуждены обращаться к нам с просьбами. Они нанимают нас молиться за больных, калек и стариков. За это они неплохо платят нам и дают много еды. На улицах с прокаженными обращаются хуже, чем с собаками, но в домах, где царит страх смерти и отчаяние, нас обхаживают, как султанов.

Когда меня нанимают молиться, я склоняю голову и бормочу несколько невразумительных арабских слов, делая вид, будто погружен в беседу с Богом. Все, что я могу, — это делать вид, поскольку не думаю, что Бог слышит меня. У меня нет причин в это верить.

Попрошайничество менее доходно, но я все-таки предпочитаю таким способом добывать себе пропитание. По крайней мере никого не надо обманывать. Лучший день недели для попрошайничества — пятница; только не в Рамадан, потому что в Рамадан и так весь месяц живешь припеваючи. В последний день Рамадана можно получить много денег. В этот день даже самые скупые щедро подают нам, чтобы замолить свои прежние и будущие грехи. Раз в год люди не отворачиваются от попрошаек. Наоборот, они сами выискивают их, и чем те несчастнее, тем лучше. В этот день стремление горожан быть щедрыми и милосердными столь сильно, что они не только много жертвуют, но почти искренне любят нас.

Сегодняшний день тоже обещает быть прибыльным, так как Руми произносит свою пятничную проповедь. В мечети уже полно народу. Те, кто не смог найти место внутри, собрались во дворе. Отличная возможность подзаработать для нищих и карманников. Они все тут, в толпе.

Я сижу как раз напротив входа в мечеть, прислонившись спиной к стволу клена. В воздухе уже чувствуется запах приближающегося дождя, смешанный с едва ощутимыми ароматами дальних садов. Передо мной миска. В отличие от многих других моих собратьев, я никогда ничего не прошу. Прокаженному не надо хныкать и придумывать истории о своей тяжелой жизни или о плохом здоровье. Стоит показать людям лицо, и это заменяет тысячу слов. Поэтому я открываю лицо и сижу молча.

Через час в миске лежит несколько монет. Все стертые медяки. А меня гложет тоска по золотой монете, которая символизирует солнце, льва и полумесяц. С тех пор как покойный Аладдин Кекубад разрешил свободное обращение денег, монеты правителей Каира и Багдадского халифата, не говоря уже об итальянских флоринах, стали ходить у нас наравне с другими. Правительство принимало их; так же поступали и городские попрошайки.

Вместе с монетами мне на колени упало несколько кленовых листьев. Клен ронял свои красные и золотые листья, словно дерево подавало мне милостыню. Вдруг мне стало ясно, что у меня с деревом есть нечто общее. Дерево умирает осенью, сбрасывая листья и напоминая прокаженного, который теряет свои члены на последней стадии болезни.

Я был кленом. Моя кожа, мои конечности, мое лицо — все разваливалось. Каждый день я терял кусок своего тела. Но для меня, в отличие от клена, не будет весны. То, что я теряю, я теряю навсегда. Когда люди смотрят на меня, они не видят, каким я был, они видят только то, что я потерял. Бросая монету в мою миску, они делают это с поразительной торопливостью, стараясь не встречаться со мной взглядом, словно могут заразиться от него. Для них я хуже вора и убийцы. Как бы им ни были отвратительны преступники, они не делают вид, будто те невидимые. Со временем я понял: глядя на меня, они видят смерть. Вот что их пугает — смерть, которая очень близко и очень уродлива.

Неожиданно толпа заволновалась. Я услышал, как кто-то закричал: «Он идет! Он идет!» Руми приближался на белом, как молоко, коне. Он был в щегольском, цвета янтаря, кафтане, расшитом золотыми листьями и жемчугом. Он сидел прямо и гордо. Он был мудр и благороден, и за ним следовала толпа его обожателей. Он был похож не столько на ученого, сколько на правителя — повелителя ветра, огня, воды и земли. Даже конь у него был высокий и гордый, словно он понимал, какого исключительного человека ему выпало носить на себе.

Выбрав монеты из миски, я прикрыл голову, оставив открытым лишь половину лица, и вошел в мечеть. Внутри люди стояли едва ли не впритирку и было очень душно, а уж о том, чтобы сесть, и речи быть не могло. Однако в положении прокаженного есть своя «хорошая» сторона: я всегда могу отыскать себе местечко, потому что никто не хочет сидеть рядом со мной.

— Братья, — произнес Руми отлично поставленным голосом. — Бескрайняя вселенная наводит нас на мысли о нашей малости и незначительности. Некоторые из вас могут спросить: «Какое значение я в моей ограниченности могу иметь для Бога?» Насколько я понимаю, этот вопрос время от времени волнует многих. В моей сегодняшней проповеди я собираюсь дать несколько ответов на него.

В первом ряду я увидел двух сыновей Руми — красивого Султана Валада, который, как говорят, очень похож на свою покойную мать, и младшего, Аладдина, с живым лицом и на удивление хитрыми глазами. Сразу было заметно, что они гордятся своим отцом.

— Дети Адама удостоились великого знания, которое ни земле, ни небесам было не по плечу, — продолжал Руми. — Вот почему в Кур’ане сказано: «Он, воистину, предложил знание небесам, земле и горам, но они, убоявшись, отказались нести этот груз. И только человек принял его».

Руми говорил несколько странно, как говорят только образованные люди. Затем он заговорил о Боге. Он говорил, что Бог не где-то далеко в небесах, а рядом со всеми и с каждым из нас. То, что больше всего приближает нас к Богу, сказал Руми, не что иное, как страдание.

— Все время ваши руки открываются и закрываются. Если бы это было не так, значит, они были бы парализованными. Две ваши руки совершенным образом сбалансированы и скоординированы, словно крылья птицы. Непостижимое присутствие Бога в любом самом незаметном движении.

Поначалу мне нравилось то, что он говорил. У меня потеплело на сердце. Однако почти сразу в душе поднялась такая волна негодования, так что мне стало трудно дышать. Что Руми знает о страдании? Он родился в знатной семье, наследовал немалое состояние, и жизнь никогда не поворачивалась к нему спиной. Мне было известно, что он потерял свою первую жену, но я не верил, что он пережил настоящее горе. Он родился с серебряной ложкой во рту, вырос в кругу достойных людей, учился у самых известных ученых, всегда был любим, балован, обожаем — как смеет он говорить о страдании?

Почему Бог так несправедлив? Мне Он дал бедность, болезнь, боль; Руми — богатство, успех и мудрость. С его репутацией и королевским величием он как будто не принадлежал этому миру, по крайней мере этому городу. Мне приходилось прятать лицо, чтобы не пугать людей, а он сверкал, словно драгоценный камень. Интересно, каково бы ему пришлось на моем месте? Приходило ли ему когда-нибудь в голову, что однажды он мог бы пасть с высоты своего величия? Представлял ли он, каково быть отверженным — хотя бы один день? Стал бы он великим Руми, если бы Бог дал ему мою жизнь? И тогда я понял, что разница между нами не так уж велика.

Мое негодование росло и углублялось, прогоняя восхищение, которое я испытал поначалу. С горечью и раздражением в душе я встал со своего места и пошел прочь. Люди смотрели на меня с любопытством, не понимая, почему я ухожу с проповеди, которую многие так мечтали услышать.

Шамс

17 октября 1244 года, Конья

Оказавшись один в центре города после расставания с крестьянином, я решил перво-наперво позаботиться о приюте для себя и своего коня. На постоялом дворе мне предложили четыре комнаты, и я выбрал наиболее скромную. Мне было вполне достаточно матраса с одеялом, старой, постоянно шипящей масляной лампы да прожаренного на солнце кирпича, который можно было использовать вместо подушки. Кроме того, из окна был отличный вид на город до самого подножия холмов.

Покончив с этим первоочередным делом, я отправился бродить по улицам, то и дело удивляясь царящей здесь смеси религий и языков. По пути мне встретились цыгане-музыканты, арабские путешественники, христианские пилигримы, еврейские торговцы, буддийские священнослужители, европейские трубадуры, персидские ремесленники, китайские акробаты, индийские заклинатели змей, зороастрийские чародеи, греческие философы. На рынке, где торговали рабами, я обратил внимание на женщин с белой, как молоко, кожей и здоровенных загорелых евнухов.

На базаре я увидел также странствующих брадобреев, которые заодно пускали кровь, предсказателей с их стеклянными шарами и колдунов, глотавших огонь. Пилигримы шли в Иерусалим, а бродяги, насколько я понял, были бежавшими солдатами армий крестоносцев, так как я слышал венецианский, франкский, саксонский, греческий, персидский, турецкий, курдский, армянский, еврейский и еще какие-то языки, которых не мог распознать. Несмотря на множество различий, все эти люди производили одинаковое впечатление незавершенности, словно работа Мастера остановилась где-то на середине, и каждый из них так и остался незаконченным произведением.

Город напоминал Вавилон. Все тут было в постоянном движении. Я стоял посреди этого хаоса и, наблюдая за людьми вокруг меня, вспомнил еще одно золотое правило: «Легко любить идеального Бога, безупречного и незапятнанного. Но куда как труднее любить собрата-смертного со всеми его несовершенствами и недостатками. Помните, человек знает, что он способен любить. Нет мудрости без любви. Если мы не полюбим творение Божье, то не сможем по-настоящему возлюбить и по-настоящему познать Бога».

Я бродил по-узким улочкам, где ремесленники всех возрастов трудились в своих тесных, темных мастерских. И везде люди говорили о Руми. Интересно, каково ему быть настолько популярным? Повлияло ли это на его «я»? Погруженный в размышления, я пошел прочь от мечети, в которой проповедовал Руми. Постепенно город менялся. В северной стороне дома были более ветхими, садовые изгороди частично разрушенными, детишки — более громкоголосыми и непоседливыми. Запахи тоже изменились, стали более пряными; здесь сильнее пахло чесноком. В конце концов я оказался на какой-то улице, где в воздухе смешались три запаха: пота, духов и похоти.

В конце мощеной улицы стоял полуразвалившийся дом со стенами, подпертыми бамбуком, и крытой травой крышей. Перед домом сидели, перебрасываясь словами, несколько женщин. Увидев, что я приближаюсь, они с любопытством уставились на меня, то ли удивляясь, то ли радуясь мне. Я обратил внимание на сад, в котором цвели розы всех цветов и оттенков. Мне стало интересно, кто ухаживает за ними.

Мне не пришлось долго ждать, чтобы получить ответ. Едва я поравнялся с садом, как распахнулась дверь дома и на крыльцо выскочила женщина, высокая, с тяжелым подбородком, невообразимо толстая. Когда она щурилась, глаза ее исчезали в складках жира. Над верхней губой я заметил тонкую полоску темных усиков. Мне понадобилось некоторое время, чтобы сообразить: передо мной была полуженщина-полумужчина.

— Чего надо? — подозрительно спросило это существо.

Лицо его постоянно менялось; то это было лицо женщины, а минуту спустя — лицо мужчины.

Я представился и спросил, как зовут ее (или его), но мужебаба проигнорировала мой вопрос.

— Здесь тебе не место, — замахала она (или оно?) руками, словно я был мухой, которую надо прогнать.

— Почему же?

— Не видишь, что ли, это лупанар? А ты разве не дервиш, который дал обет не поддаваться похоти? Люди думают, что я погрязла в грехе, а я даю милостыню и закрываю двери, едва наступает месяц Рамадан. И вот теперь спасаю тебя. Держись от нас подальше. Это самое непристойное место в городе.

— Непристойно оно внутри, а не снаружи, — возразил я. — Так говорит закон.

— О чем это ты? — прокаркала мужебаба.

— Об одном из сорока правил, — попытался я объяснить. — «Настоящая грязь находится внутри. Все остальное легко смывается. Есть только один вид грязи, который нельзя смыть чистой водой, это пятна ненависти и фанатизма, разъедающие душу. Ты можешь очистить тело воздержанием и голоданием, но только любовь может сделать чистым твое сердце».

— Вы все, дервиши, не в себе. У меня здесь всякие клиенты бывают. Но чтобы дервиши? Только если у лягушки вырастет борода! Если я позволю тебе зайти, Бог сравняет здесь все с землей и проклянет нас всех за совращение человека, посвятившего себя Богу.

Я не удержался и хмыкнул:

— Откуда у тебя такие мысли? Думаешь, Бог злой, угрюмый патриарх, следящий за нами с небес, чтобы забросать нас лягушками и камнями, если что-то не по нему?

Хозяйка борделя потянула себя за усы и мрачно посмотрела на меня.

— Не беспокойся, — сказал я. — Просто мне очень понравились твои розы.

— Ах, вот оно что. Это работа одной из моих девочек. Розы Пустыни.

Он (она) махнул рукой в сторону молодой женщины, сидевшей среди других обитательниц непотребного дома. У нее была перламутровая кожа и темные миндалевидные глаза, затененные печалью. Она была потрясающе хороша. Когда я посмотрел на нее, у меня появилось ощущение, что эта женщина находится в процессе перемены.

Тогда я шепнул хозяйке так, чтобы никто больше не слышал:

— Это хорошая девушка. И в один прекрасный день она отправится в духовное путешествие, чтобы найти Бога. Ей суждено навсегда покинуть твой дом. Когда этот день придет, не пытайся ее остановить.

Та (тот) застыла в изумлении, потом заорала:

— Какого черта ты тут болтаешь? Никто не смеет указывать мне, как поступать с моими девками! Убирайся отсюда подобру-поздорову. Или я позову Шакалью голову!

— А это кто такой?

— Уж поверь, тебе лучше этого не знать, — проговорил гермафродит, грозя мне пальцем в подтверждение своих слов.

Услышав незнакомое имя, я вздрогнул, однако страх быстро прошел.

— Что ж, мне пора, — произнес я. — Но я еще вернусь, так что не удивляйся, когда увидишь меня вновь. Я не принадлежу к тем благочестивым дервишам, которые всю жизнь гнут спины на молельном коврике, хотя их глаза и сердца остаются закрытыми для внешнего мира. Они поверхностно читали Кур’ан, а я читал Кур’ан среди распускающихся растений и летающих птиц. Я читал живой Кур’ан, скрытый в человеческих существах.

— Хочешь сказать, что ты читаешь людей? — Она (он) коротко засмеялась. — Ну и чепуху ты городишь!

— Любой человек как открытая книга, любой из нас словно ходячий Кур’ан. Поиск Бога заложен в сердце каждого, будь это сердце шлюхи или святого. Любовь живет внутри каждого человека с момента его рождения и жаждет раскрыться. Об этом говорит одно из сорока правил: «Вся вселенная заключена в одном человеческом существе — в тебе. Все, что ты видишь вокруг, включая и то, что тебе вовсе не нравится, а также людей, которых ты презираешь или ненавидишь, — все в той или иной степени находится внутри тебя. Поэтому не ищи шайтана снаружи. Дьявол кроется внутри нас. Если ты по-настоящему познаешь себя, разглядишь свои светлые и темные стороны, то обретешь высшую форму самосознания. Когда человек, будь то мужчина или женщина, познает себя, он познает Бога».

Скрестив руки на груди, гермафродитка подалась вперед и с угрозой уставилась на меня:

— Дервиш, проповедующий шлюхам! Предупреждаю, я не позволю тебе смущать здесь кого-нибудь своими дурацкими проповедями. Лучше убирайся отсюда подальше! А если не уберешься, клянусь Богом, Шакалья Голова вырвет твой длинный язык, и я с удовольствием съем его.

Элла

28 мая 2008 года, Нортгемптон

В последнее время Элла просыпалась в печали. Она чувствовала себя так, словно достигла некой вехи в своей жизни, к которой не была еще готова. Пока в кухне варился кофе, она достала из ящика стола список дел и заново просмотрела его.

Десять вещей, которые нужно сделать, пока мне не исполнилось сорок лет:

Упорядочить свое времяпрепровождение, стать более организованной и не терять времени. Купить новый ежедневник. (Выполнено)

Добавлять минералы и антиоксиданты в еду. (Выполнено)

Подумать о морщинах. Попробовать альфа-гидроксидные кислоты и начать пользоваться новым кремом «L’Oreal». (Выполнено)

Поменять обои, купить новые растения и новые подушки. (Выполнено)

Оценить свою жизнь, свои жизненные ценности и взгляды. (Выполнено наполовину) Исключить из рациона мясо, составлять на каждую неделю здоровое меню, уделять своему телу внимание. (Выполнено наполовину) Почитать стихи Руми. (Выполнено)

Отвезти детей на бродвейский мюзикл. (Выполнено)

Начать составлять поваренную книгу. (Не выполнено)

Открыть свое сердце любви!!!

Элла стояла, не шевелясь и устремив взгляд на десятый пункт своего списка. Она даже не могла сообразить, что имела в виду, когда писала это. О чем она думала? «Наверно, начиталась „Сладостного богохульства“», — прошептала она, как бы объясняясь сама с собой. В последнее время она часто ловила себя на мыслях о любви.

Дорогой Азиз!

Сегодня день моего рождения! У меня такое ощущение, будто я дошла до некоего рубежа. Говорят, сорок лет — важный момент в жизни, особенно для женщин. Еще говорят, что сорок — это опять тридцать (а шестьдесят — опять сорок), однако, на мой взгляд, это притянуто за уши. Я хочу сказать, кого мы обманываем? Сорок есть сорок! Полагаю, у меня «кое-что» прибавилось — знаний, мудрости и конечно же морщин и седых волос.

В дни рождения я всегда чувствовала себя счастливой, а сегодня утром проснулась с тяжелой душой и слишком трудными вопросами для человека, который еще не выпил свой утренний кофе. Сама не знаю, хочу ли я продолжать ту жизнь, которой жила до сих пор.

И испугалась. Что, если и «да» и «нет» приведут к одинаково ужасным последствиям? Может быть, это и есть ответ на мой вопрос?

Всего доброго,

Элла

ES. Прошу прощения за то, что письмо получилось не очень веселым. Не знаю, почему я сегодня хандрю. Вроде бы нет никаких причин. (Ну, кроме того что мне стукнуло сорок. Вероятно, это то, что называют кризисом среднего возраста.)

Дорогая Элла!

Поздравляю с днем рождения! Сорок лет — самый прекрасный возраст и для мужчин, и для женщин. Вам известно, что мистики считают, будто цифра сорок символизирует переход на более высокий уровень и духовное пробуждение? Когда мы в трауре, то траур длится сорок дней. Когда рождается ребенок, ему нужно сорок дней, чтобы освоиться с новой жизнью.

Когда мы влюбляемся, нам нужно подождать сорок дней, чтобы убедиться в своем чувстве.

Потоп продолжался сорок дней, и когда вода уничтожила прежнюю жизнь, она смыла все зло и дала людям возможность сделать вторую попытку. В исламском мистицизме есть сорок ступеней между человеком и Богом. Иисус ушел в пустыню на сорок дней и ночей. Мухаммеду было сорок лет, когда ему был дан сигнал стать пророком. Будда сорок дней медитировал под липовым деревом. Не говоря уже о сорока правилах Шамса.

Вы получили новую работу в сорок лет — и это начало новой жизни! Итак, Вы достигли наиболее благоприятного возраста. Поздравляю Вас! И не расстраивайтесь из-за того, что стали старше. Никакие морщины и седые волосы не могут повлиять на силу цифры сорок!

Всего доброго,

Азиз

Дата добавления: 2015-07-10