Глава Тридцать Шестая

– Я пригласил тебя поохотиться, Нага‑сан, а не повторять свои доводы, которые я уже слышал, – сказал Торанага.

– Я прошу вас, отец, в последний раз: прекратить эту подготовку, запретить употребление ружей, убить чужеземца, объявить эксперимент неудавшимся и покончить с этим мерзким делом.

– Нет в последний раз. – Сокол с надетым на голову колпачком, сидящий на рукавице Торанаги, беспокойно задвигался при звуках непривычно угрожающего голоса своего хозяина и встревоженно вскрикнул. Они были в кустах, загонщики и охрана находились за пределами слышимости, день был жаркий, влажный и облачный.

Нага вскинул голову:

– Очень хорошо. Но все же мой долг напомнить вам, что вы здесь в опасности, и попросить снова, со всей подобающей вежливостью, сейчас уже в последний раз, чтобы вы сегодня же уехали из Анджиро.

– Нет. Также в последний раз.

– Тогда возьмите мою голову.

– Я уже имею твою голову!

– Тогда возьмите ее сегодня, сейчас, или позвольте мне покончить с жизнью, так как вы не следуете добрым советам.

– Научись терпению, щенок!

– Как я могу быть терпеливым, когда я вижу, как вы губите себя? Мой долг указать вам на это. Вы здесь охотитесь и теряете время, тогда как ваши враги ополчились на вас всем миром. Завтра встретятся регенты. Четыре пятых всех важных дайме Японии либо уже в Осаке, либо на пути туда. Вы единственный важный дайме, который отказался приехать. Теперь вас обвинят в измене. Тогда ничто не спасет вас. По крайней мере вам надо быть дома в Эдо, окруженным своими войсками. Здесь мы не сможем защитить вас. У нас едва ли тысяча человек, а разве Ябу не мобилизовал всю Идзу? У него более восьми тысяч человек в пределах двадцати ри отсюда, еще шесть тысяч закрывают границы. Вы знаете, наши шпионы говорят, что он держит суда, стоящие к северу отсюда, чтобы потопить вас, если вы попытаетесь спастись на галере! Вы опять его пленник, разве вы не видите этого? Один почтовый голубь от Ишидо, и Ябу может погубить вас, когда ему захочется. Разве вы не понимаете, что он готовит измену?

– Я уверен, что он думает об этом. Я бы думал, если бы я был на его месте, а ты?

– Нет, я бы не думал.

– Тогда бы ты вскорости и погиб, что было бы абсолютно заслуженно, но вместе с тобой и вся твоя семья, весь твой род и все твои вассалы, что было бы совсем непростительно. Ты глупец, поразительный глупец! Ты не используешь свой мозг, ты не слушаешь, ты не анализируешь, ты не сдерживаешь свой язык и характер! Ты позволяешь другим манипулировать тобой так по‑детски и считаешь, что все может быть решено твоим мечом. Единственная причина, почему я не снес твою глупую голову или не позволил тебе покончить твою бесполезную жизнь – это то, что ты молод, потому что я думаю, что у тебя большие способности, твои ошибки не предумышленны, в них нет обмана и твоя преданность бесспорна. Но если ты не научишься быстро терпению и самодисциплине, я отберу у тебя звание самурая и прикажу тебе и твоим потомкам перейти в класс крестьян! – правый кулак Торанаги стукнул по седлу, и сокол резко и нервно закричал. – Ты понимаешь?

Нага был в шоке. За всю свою жизнь Нага никогда не видел и даже не слышал, чтобы его отец кричал с такой злобой или вообще вышел из себя. Много раз ему доставалось за его язык, но всегда заслуженно. Нага знал, что он наделал много ошибок, но его отец всегда так поворачивал дело, что его действия не казались такими глупыми, как сначала. Например, когда Торанага показал ему, как он попал в ловушку Оми (или Ябу) в истории с Дзозеном, его пришлось силой удерживать от попытки сразу же убить их обоих. Но Торанага приказал своим личным телохранителям лить на Нагу холодную воду до тех пор, пока он не стал соображать, и спокойно объяснил ему, что он, Нага, очень помог своему отцу, устранив этого опасного Дзозена. – Но было бы гораздо лучше, если бы ты знал, что тобою манипулируют. Будь терпелив, мой сын, все приходит с терпением, – советовал Торанага. – Скоро ты будешь манипулировать ими. Что ты сделал, все было очень хорошо. Но ты должен научиться понимать, что в голове у людей, если ты собираешься использовать их для себя – или для своего господина. Мне нужны вожди. Фанатиков у меня достаточно.

Его отец всегда был рассудителен и все прощал, но сегодня… Нага спрыгнул с коня и униженно стал на колени: – Пожалуйста, простите меня, отец. Я не хотел вас рассердить… все это лишь потому, что я ужасно беспокоюсь о вашей безопасности. Пожалуйста, простите меня за то, что я нарушил гармонию…

– Придержи язык! – проревел Торанага, испугав свою лошадь.

Торанага безумным усилием сжал колени и натянул поводья правой рукой, лошадь рванулась вперед. Потеряв равновесие, его сокол начал злиться: спрыгивать с кулака, дико махать крыльями, издавать свой душераздирающий крик – хек‑ек‑ек‑екек‑ек, недовольный непривычной суетой вокруг. – Ну, моя красавица, ну, – отчаянно пытался успокоить соколиху Торанага, стараясь в то же время усмирить лошадь. Нага в это время прыгнул к ее морде. Он схватился за уздечку и не дал лошади понести. Сокол яростно закричал. Потом с большой неохотой он устроился опять на перчатке Торанаги, удерживаемый его опытной рукой за кожаные ремешки на ногах. Но крылья сокола все еще нервно дрожали, колокольчики на ногах резко и звонко бренчали.

– Хек‑ек‑ек‑ек‑ееееееккк! – пронзительно раздалось в последний раз.

– Ну, ну, моя красавица. Все хорошо, – успокаивающе сказал Торанага, его лицо все еще было покрыто красными пятнами от злости, он повернулся к Наге, пытаясь не дать злобе прорваться, чтобы не пугать сокола. – Если ты испортишь ей сегодня работу, я…

В этот момент донесся предупреждающий крик одного из загонщиков. Торанага тут же сдернул колпачок с головы сокола, дал ему время осмотреться, потом выпустил его.

Это был длиннокрылый сокол‑сапсан – самка по имени Тетсу‑ко – Госпожа Сталь – она со свистом взмыла в небо, кружась, достигла своей обзорной высоты в шестьсот метров, подождала, пока не взлетит вспугнутая дичь, и сразу успокоилась. Потом, повернув на нисходящий поток, она увидела пущенных собак и выводок фазанов, рассеявшихся с диким хлопаньем крыльев. Сокол наметил себе добычу, накренился и стремительно полетел вниз, – сложив крылья и неотвратимо пикируя на добычу, – с уже готовыми для хватки когтями.

Сокол несся вниз, но старый фазан, вдвое больше его по размерам, метнулся в сторону и в панике бросился стрелой в рощицу в двухстах шагах от него. Сокол выправился, распахнул крылья и очертя голову бросился за своей жертвой. Он набрал высоту и, оказавшись выше петуха, снова устремился вниз, бешено кхакая, и снова промахнулся. Торанага возбужденно подбадривал сокола криком, предупреждая об опасности впереди и совсем забыв про Нагу.

Бешено хлопая крыльями, петух стремился под защиту деревьев. Сокол, снова вихрем взмыв вверх, бросился камнем вниз. Но было слишком поздно. Хитрый фазан исчез. Пренебрегая собственной безопасностью, сокол с треском продирался сквозь листву и ветки, яростно преследуя свою жертву, потом выскочил из чащи на открытое место и, пронзительно крича от ярости, устремился вверх над деревьями.

В этот момент стая куропаток взлетела и устремилась вдаль, держась низко над землей, ища спасения, искусно следуя вдоль контуров поверхности земли. Тетсу‑ко наметила одну, сложила крылья и камнем упала на нее. На этот раз она не промахнулась. Один бешеный удар заднего когтя летящего сокола сломал шею куропатке. Она рухнула на землю в разлетающемся облаке перьев. Но вместо того чтобы продолжать преследование на земле или подхватить и приземлиться с добычей, птица с криком взлетела в воздух, поднимаясь все выше и выше.

Встревоженный Торанага вытащил приманку, маленькую дохлую птицу, привязанную на тонкой веревочке, и покрутил ею вокруг головы. Но Тетсу‑ко не потянуло назад. Теперь она была маленьким пятнышком в небе, Торанага был уверен, что потерял ее, что она решила покинуть хозяина, вернуться в дикую жизнь, убивать по собственному желанию, а не по его прихоти, есть, когда захочет, а не когда он решит, и лететь, куда занесут ветры или фантазия, навеки стать свободной.

Торанага следил за ней, не опечаленный, но все‑таки немного жалея. Это было дикое создание, и Торанага, как все соколятники, знал, что он был только временный земной хозяин. Когда‑то он забрался на охотничий участок ее родителей в горах Хаконе и взял ее из гнезда только что оперившимся птенцом, готовил, лелеял и дал ей возможность убить первую добычу. Теперь он мог едва видеть ее, кружащуюся наверху, так величественно парящую в восходящих потоках теплого воздуха, и хотел, до боли хотел, чтобы он тоже мог парить в эмпиреях, вдали от земных несправедливостей.

Но тут старый фазан‑петух спокойно взлетел с дерева, собираясь кормиться дальше. И Тетсу‑ко бросилась, падая как свинец, маленьким обтекаемым орудием смерти, ее когти были готовы для нанесения смертельного удара.

Петух‑фазан умер мгновенно, перья разлетелись при ударе, но сокол схватил его, падая с ним, крылья рассекали воздух, перед тем как бешено затормозить в самую последнюю секунду. Потом он сложил крылья и сел на свою жертву.

Он держал ее в когтях и начал ощипывать перед тем, как начать есть. Но еще до этого подъехал Торанага. Сокол остановился, недовольный. Его безжалостные коричневые глаза с желтой каймой следили за тем, как он спешился, его уши слушали, как хозяин воркующим голосом хвалил его искусство и смелость, и потом, поскольку он был голоден, а Торанага давал пищу, а также потому, что Торанага был терпелив и не делал резких движений, но мягко сел на колени, сокол позволил ему приблизиться.

Торанага осторожно расхваливал птицу. Он вынул свой охотничий нож и надрезал фазану голову, чтобы дать Тетсу‑ко мозг. Когда птица уступила его прихоти и начала есть это лакомство, он отрезал голову и птицу удалось без всяких усилий заманить к нему на руку, где та привыкла принимать корм.

Торанага все время нахваливал птицу и, когда та кончила есть этот лакомый кусочек, он мягко погладил ей спину и продолжал расхваливать. Она раскачивалась и свистом выражала свое удовольствие, радуясь, что опять в безопасности сидит на руке, где можно поесть, так как с тех пор, как она была взята из гнезда, рука была единственным местом, где ей позволяли кормиться, пищу ей всегда давал только сам Торанага. И сокол начал чистить перья, готовясь к новой охоте.

Поскольку Тетсу‑ко охотилась так успешно, Торанага решил дать ей переварить лакомство и больше в этот день не выпускать. Он вскрыл уже ощипанную маленькую птичку и отдал ее соколухе. Когда та полностью погрузилась в еду, Торанага натянул на нее колпачок, и птица продолжала есть через него. Когда она кончила есть и снова начала охорашиваться, Торанага поднял фазана, положил в мешок и поманил к себе сокольничего, который ждал вместе с загонщиками. Опьяненные успехом, они обсуждали и подсчитывали добычу. Им удалось добыть зайца, пару перепелов и петуха‑фазана. Торанага отпустил сокольничего и загонщиков в лагерь, отдав им соколов. Телохранители ждали его, укрывшись от ветра.

Теперь он смог опять заняться сыном: «Ну?» Нага стал на колени около его лошади, поклонился: – Вы совершенно правы, господин, в том, что вы сказали обо мне. Я приношу свои извинения за то, что оскорбил вас.

– А не за то, что дал мне плохой совет?

– Я прошу вас направить меня к кому‑нибудь, кто может научить меня не давать вам плохих советов. Я никогда не хотел давать вам плохих советов, никогда.

– Хорошо. Ты будешь проводить часть дня, разговаривая с Анджин‑саном, обучаясь тому, что он знает. Он может быть одним из твоих учителей.

– С ним?

– Да. Это сможет приучить тебя к дисциплине. И если ты сможешь научиться у него, несмотря на то что у тебя между ушами камень, ты, конечно, узнаешь ценные для тебя вещи. Ты можешь даже научиться чему‑нибудь полезному для меня.

Нага угрюмо уставился в землю.

– Я хочу, чтобы ты узнал все, что он знает о ружьях, пушках и военном снаряжении. Ты будешь моим экспертом. И я хочу, чтобы ты стал очень знающим экспертом.

Нага ничего не ответил.

– И я желаю, чтобы ты стал его другом.

– Как я это смогу?

– Почему ты об этом не подумаешь сам? Почему ты не используешь свою голову?

– Я попытаюсь. Я клянусь, что попытаюсь.

– Я хочу, чтобы ты сделал даже лучше. Тебе приказано преуспеть в этом деле. Используй «христианское милосердие». Ты уже должен был достаточно хорошо научиться этому. Не так ли?

Нага посмотрел на него сердито.

– Этому невозможно научиться, сколько я ни пытался. Правда! Все, что ни говорил Тсукку‑сан, это была догма и вздор, от которых человека тошнит. Христианство для крестьян, не для самурая. Не убий, не пожелай больше одной женщины и пятьдесят других глупостей. Я тогда послушался вас и теперь послушаюсь – я всегда слушаюсь! Почему просто не позволить мне делать то, что я могу, господин? Я стану христианином, если это то, чего вы хотите, но я никогда не смогу поверить в христианство – это все дерьмо и… прошу прощения за то, что я говорю. Я стану другом Анджин‑сана. Я хочу этого.

– Хорошо. И помни, что он стоит в двадцать тысяч раз больше своего веса в сыром шелке и он знает больше, чем ты узнаешь за двадцать своих жизней.

Нага держал себя под контролем и послушно кивнул в знак согласия.

– Хорошо. Ты будешь командовать двумя батальонами, Оми‑сан тоже двумя и один будет в резерве у Бунтаро.

– А еще четыре, господин?

– У нас для них не хватает ружей. Это был финт, чтобы сбить с толку Ябу, – сказал Торанага, озадачив сына.

– Что?

– Это просто предлог для того, чтобы привести сюда еще тысячу самураев. Они прибудут завтра. С двумя тысячами человек я могу блокировать Анджиро и уехать, если мне потребуется. Так?

– Но Ябу‑сан может все‑таки… – Нага замолчал, зная, что сразу, не подумав, он наверняка скажет что‑то не то. – Почему я такой глупый? – спросил он с горечью. – Почему я не могу видеть все так, как вы? Или как Судару‑сан? Я хочу помочь, быть вам полезным. Я не хочу все время подводить вас.

– Тогда научись терпению, мой сын, и обуздывай свой характер. Скоро придет твое время.

– Да?

Торанаге внезапно надоело все время проявлять терпение. Он поглядел на небо: – Я немного посплю пока.

Нага сразу же расседлал коня, снял и положил на землю попону, эту постель самурая. Торанага поблагодарил его и отправил расставить часовых. Удостоверившись, что все сделано правильно и он в безопасности, лег и закрыл глаза.

Но он не хотел спать, только спокойно подумать. Он знал, что то, что он вышел из себя, было плохим признаком. «Тебе повезло, что это было только перед Нагой, который многого не знает. Если бы это случилось при Оми или Ябу, они бы сразу поняли, что ты почти на грани безумия от беспокойства. И это могло легко толкнуть их на измену. На этот раз тебе повезло. Тетсу‑ко все привела в норму. Что за красивый полет! Вспомни, как учил ее; и с Нагой нужно обращаться, как с соколом. Разве он не кричал и не злился, как самые лучшие из них! У Наги только одна трудность, его могут втянуть в неправильную игру. Его игра – сражение и внезапная смерть, и скоро этого будет достаточно».

К Торанаге снова вернулось беспокойство: «Что происходит в Осаке? Я сильно ошибся в дайме – кто примет и кто отвергнет вызовы. Я предан? Вокруг меня столько опасностей…

Что с Анджин‑саном? Он тоже как сокол. Но он все‑таки не сломается, чтобы сесть на кулак, как говорят Ябу‑сан и Марико. Какова его «дичь»? Его дичь – Черный Корабль и кормчий Родригес, и этот уродливый высокомерный маленький адмирал, которому недолго предстоит жить на этой земле, все священники в черных сутанах, все эти священники с отвратительными волосами, все португальцы, все испанцы, турки, мусульмане и, конечно, Оми, Ябу и Бунтаро, Ишидо и я».

Торанага повернулся, устраиваясь поудобнее, и улыбнулся про себя: «Но Анджин‑сан не длиннокрылый сокол, кидающийся на приманку, которую бросают вверх. Он больше похож на короткокрылого ястреба, который летит с вашего кулака, чтобы убить все, что движется, скорее ястреб‑тетеревятник, который берет куропатку, зайца в три раза больше себя, крыс, кошек, собак, вальдшнепа, скворцов, грачей, догоняя их фантастическими бросками и убивая одним ударом когтей, ястреб, который не любит колпачка на голове и не принимает его, просто сидит на вашей кисти, надменный, опасный, самодовольный, безжалостный, желтоглазый, прекрасный товарищ, с отвратительным характером, если на него что‑то найдет. Да, Анджин‑сан короткокрылый. На кого я напущу его? На Оми? Нет пока. Ябу? Тоже рано. Бунтаро?

Почему на самом деле Анджин‑сан пошел против Бунтаро с пистолетами? Из‑за Марико, конечно. Они переспали? Возможностей у них было достаточно. Думаю, что да. «Чрезмерный», – сказала она тогда в первый день. Ничего плохого в этой их связи тогда не было – Бунтаро считался погибшим, и это обеспечивало им полную тайну. Но Анджин‑сан глуп, что так рисковал из‑за чужой женщины. Разве нет тысячи других, свободных и ничем не связанных, одинаково хорошеньких, маленьких или больших, тонких или толстых, знатного происхождения или нет, которых можно взять без опасений, что они принадлежат еще кому‑то? Он вел себя как глупый ревнивый чужеземец. Помнишь кормчего Родригеса? Разве он не убил на дуэли другого чужеземца согласно своим обычаям только для того, чтобы взять себе дочку мелкого торговца, на которой потом женился в Нагасаки? Тайко тогда оставил это убийство безнаказанным вопреки моему совету, потому что это была только смерть чужеземца, а не одного из наших. Глупо иметь два закона – один для нас, другой для них. Следует придерживаться только одного закона.

Нет, я не выпущу Анджин‑сана на Бунтаро, мне нужен этот глупец. Но спали или нет эти двое, я надеюсь, что мысль об этом никогда не посетит Бунтаро. Тогда мне придется быстро убить Бунтаро, потому что никакая сила на земле не удержит его от убийства Анджин‑сана и Марико‑сан, а они нужны мне больше, чем он. Не следует ли мне сейчас уничтожить Бунтаро?»

Как только Бунтаро протрезвел, Торанага послал за ним.

– Как осмелились вы поставить свои интересы выше моих! Сколько теперь времени Марико не сможет переводить?

– Доктор сказал, несколько дней, господин Торанага‑сан. Я прошу прощения за причиненное беспокойство!

– Я очень ясно объявил, что мне потребуются ее услуги еще двадцать дней. Вы не помните?

– Да. Я прошу прощения. Я очень виноват.

– Если она огорчит вас, достаточно будет несколько шлепков по ягодицам. Все женщины время от времени нуждаются в этом, но сверх того – это уже грубость. Вы эгоистично поставили под угрозу наши планы и вели себя, как тупой крестьянин. Без нее я не смогу разговаривать с Анджин‑саном!

– Да. Я знаю, господин, прошу меня извинить. Это первый раз я поколотил ее. Я просто… иногда она меня сводит с ума, настолько, что я не могу владеть собой.

– Почему тогда вы не разведетесь с ней? Или не отошлете ее? Или не убьете ее, или не прикажете ей перерезать себе горло, когда она перестанет требоваться мне?

– Я не могу. Я не могу, господин, – сказал Бунтаро. – Она… я хотел ее с самого первого момента, как только ее увидел. Когда мы поженились, первое время, она была всем для меня. Я думаю, я был блаженным – вы помните, как каждый дайме в государстве хотел ее. Потом… потом я отослал ее ради ее же безопасности, чтобы защитить ее от грязных убийц, притворяющихся, что они возмущаются ею, а потом, когда Тайко сказал, чтобы она вернулась, она даже еще больше возбуждала меня. Честно говоря, я ожидал, что она будет более благодарной, и взял ее, как мне хотелось, и не заботился о тех пустячках, какие любят женщины, типа поэм и цветов. Но она изменилась. Она была верной, как всегда, но совершенно ледяной, все время просила смерти, чтобы я разрешил ей убить себя. Она испортила моего сына и отвратила меня от других женщин, но я не могу от нее избавиться. Я… Я пытался быть с ней добрым, но всегда наталкивался на этот лед, и это сводило меня с ума. Когда я вернулся из Кореи и узнал, что она перешла в эту бессмысленную христианскую религию, я удивлялся, к чему эта глупая религия? Я хотел подразнить ее, но прежде, чем я понял, что происходит, я оказался с ножом у ее горла и поклялся, что я зарежу ее, если она не откажется. Ну, конечно, она не отступила от своей религии, какой самурай отступится перед такой угрозой, не так ли? Она только поглядела на меня своими глазами и велела мне продолжать: «Пожалуйста, режьте меня, господин, – сказала она, – сейчас я подставлю вам горло. Я молюсь Богу, чтобы он благословил меня на смерть». Я не смог зарезать ее, господин. Я взял ее. Но я отрезал волосы и уши некоторым ее служанкам, которые последовали за ней и стали христианками, и выгнал их из дому. Я сделал то же самое с ее кормилицей и отрезал ей также нос, этой подлой зловредной ведьме! И тогда Марико сказала, что из‑за этого… из‑за того, что я наказал ее служанок, если в следующий раз я приду к ней в постель без разрешения, она совершит сеппуку, любым способом, как только сможет, сразу же… несмотря на ее обязанности передо мной, несмотря на ее долг перед семейством, даже несмотря на заповеди ее христианского Бога! – Он не замечал бегущих по его щекам слез бессильной ярости, – Я не могу убить ее, как бы ни хотел этого. Я не могу убить дочь Акечи Дзинсаи, как бы она этого не заслуживала…

Торанага дал Бунтаро выговориться, потом отпустил его, приказав ему вообще держаться подальше от Марико, пока он не решит, что все закончено. Он послал ей своего доктора для осмотра. Отчет доктора был благоприятен: ушибы, но без внутренних повреждений.

Чтобы обезопасить себя, поскольку ожидал измены, а время шло, Торанага решил, что всем им надо поднажать. Он приказал Марико перейти в дом к Оми с наказом оставаться в пределах этого дома, отдыхать и полностью исключить встречи с Анджин‑саном. Потом он вызвал Анджин‑сана и притворился очень недовольным, когда стало ясно, что они едва могут понять друг друга. Вся подготовка была ускорена, стала проводиться еще быстрей. Люди были посланы на форсированные марши. Наге было приказано идти с Анджин‑саном. Но Нага не сделал этого.

Тогда он попробовал сам. Он одиннадцать часов вел батальон по горам. Анджин‑сан выдержал, не в передних рядах, но все‑таки он выдержал. Вернувшись опять в Анджиро, Анджин‑сан сказал на своем плохом японском, который едва можно было выносить: – Торанага‑сама. Я ходить могу. Я могу готовить стрелков. Простите, но невозможно делать два дела в одно и то же время, правда?

Торанага лежал и улыбался под облачным небом, ожидая дождя, довольный игрой, которая заставит Блэксорна сесть к нему на кулак. Он, конечно, короткокрылый. Марико такая же стойкая, такая же умная, но более яркая, и в ней есть та преданность, которой у него никогда не будет. Она как соколиха, как Тетсу‑ко. Почему самка хищника, сокола, всегда больше и быстрее и сильнее, чем самец, всегда лучше самца?

Они все хищники – она, Бунтаро, Ябу, Оми, Фудзико, Ошиба, Нага и все мои сыновья и дочери, женщины, вассалы, все мои враги – все хищники или добыча для хищников.

Я должен поставить Нагу в положение хищника и дать ему броситься на добычу. Кто это будет? Оми или Ябу?

То, что Нага сказал относительно Ябу, оказалось верным.

– Ну, Ябу‑сан, что вы решили? – спросил Торанага на следующий день.

– Я не собираюсь в Осаку, пока не поедете вы, господин. Я приказал мобилизовать все Идзу.

– Ишидо предъявит вам обвинение.

– Он сначала обвинит вас, господин, и если падет Кванто, падет и Идзу. Я сделал выбор и заключил сделку с вами одним. Я на вашей стороне. Касиги соблюдают свои договора.

– Я в равной мере считаю за честь иметь вас своим союзником, – солгал он, довольный, что Ябу еще раз сделал то, что для него запланировал Торанага. На следующий день Ябу собрал свое войско и просил его устроить смотр и затем перед своими людьми церемонно встал перед ним на колени и предложил себя в вассалы.

– Вы признаете меня своим сюзереном? – спросил Торанага.

– Да. И все люди Идзу. Господин, пожалуйста, примите этот дар как знак сыновьего долга, – все еще стоя на коленях, Ябу предложил ему меч работы Мурасамы, – это меч, которым был убит ваш дед.

– Но этого не может быть!

Ябу рассказал ему историю меча, как он попал к нему через годы, и как только недавно он узнал о его подлинности. Он позвал Суво. Старик поведал, чему он был сам свидетелем, когда был очень маленьким мальчиком.

– Это правда, господин, – гордо сказал Суво, – никто не видел, как отец Обаты сломал меч или забросил его в море. И я клянусь своей надеждой стать самураем в новой жизни, что я служил вашему деду, господину Чикитади. Я верно служил ему до того дня, когда он погиб. Я был там, святая истина.

Торанага принял меч, который, казалось, трясся от злобы в его руке. Он всегда смеялся над легендой о том, что некоторые мечи обладают стремлением убивать сами по себе, что некоторым мечам надо выскакивать из ножен, чтобы напиться крови, но теперь Торанага поверил в это.

Торанага содрогнулся, вспомнив тот день. Почему мечи Мурасамы ненавидят нас? Один убил моего деда. Другой чуть не отрубил мне руку, когда мне было шесть лет, необъяснимый инцидент, никого рядом не было, но все‑таки моя рука с мечом была разрезана, и я чуть не истек кровью до смерти. Третий обезглавил моего первого сына.

– Господин, – сказал Ябу, – такой оскверненный меч не может жить дальше, правда? Позвольте мне выбросить его в море и утопить его, так чтобы по крайней мере этот меч никогда не мог угрожать вам или вашему потомству.

– Да, да, – пробормотал он, благодарный Ябу за то, что он предложил это. – Сделайте это сейчас же! – И только когда меч скрылся в самой глубине моря, сердце у Торанаги заработало нормально. Он поблагодарил Ябу, приказал ему удерживать налоги крестьянам на шестидесяти процентах, на сорока их господам и отдал ему Идзу как его собственный надел. Таким образом, все осталось как прежде, за исключением того, что вся власть в Идзу теперь принадлежала бы Торанаге, если бы он захотел ее взять.

Торанага повернулся, чтобы удобнее расположить руку с мечом, улегся получше, наслаждаясь близостью земли, как всегда, получая от нее силу и бодрость. «Этот клинок исчез и никогда больше не вернется. Хорошо, но вспомни, что предсказал старый китайский ясновидец, – подумал он, – что ты умрешь от меча. Но чьего меча и будет ли это от моей или чужой руки?»

– В свое время я узнаю, – сказал он себе без страха. «А теперь спать. Карма есть карма. Будь ты Дзеном. Помни, в покое Абсолют, Тао, внутри тебя, что никакой священник, никакой культ, догма, книга или слово, учение или учитель не стоят между тобой и этим. Войди в сферу, где нет страха смерти или надежды на следующую жизнь, где ты свободен от препятствий жизни или необходимости спасения. Ты сам Тао. Будь сейчас скалой, о которую тщетно разбиваются волны жизни».

Слабый крик вывел Торанагу из медитации, и он вскочил на ноги. Нага возбужденно показывал на небо. Все глаза были обращены на то, что он показывал.

С запада прямо на Анджиро летела почтовая голубка. На минуту она замахала крыльями у отдаленного дерева, присела отдохнуть, но тут же взлетела снова, так как начался дождь.

Далеко на западе, там, откуда она прилетела, была Осака.

Дата добавления: 2015-07-12