Сотрудничество национальных отрядов со­циал-демократов с другими радикалами 4 страница

В период, охватывающий взрыв и рост революционной войны с правительством в 1905—1907 годах, радикалы по­лагали, что польза экстремизма для революционной борь­бы перевешивает возможные негативные его последствия. Революционеры шли на теракты в уверенности, что в слу­чае ареста и суда они, скорее всего, будут спасены от слиш­ком сурового наказания либеральными адвокатами и дав­лением симпатизировавшего им общественного мнения.

На первый взгляд, статистика судебных обвинитель­ных приговоров не указывает на снисхождение к экст­ремистам в эти годы. Согласно одному антиправитель­ственному источнику, за шестимесячный период с ок­тября 1905 года власти арестовали и выслали почти 3 300 человек по обвинению в разных политических преступ­лениях — от хранения нелегальной литературы до воо­руженного нападения(5). Однако важно отметить, на какой именно срок осуждались тогда политические пре­ступники. Хотя длительные сроки заключения и явля­лись потенциальной карой по серьезным обвинениям, к ним прибегали очень редко. Чиновник Департамента полиции Ратаев описывал впечатление первых защит­ников царского режима — полицейских работников — от снисходительного отношения судебной системы к ра-

дикалам. Он писал: «Последние судебные приговоры по политическим процессам прямо наводят ужас, ибо че­рез несколько месяцев все осужденные, отбыв опреде­ленное им тюремное заключение, вступят вновь на путь революционной деятельности с удвоенной энергией. При чтении подобных приговоров прямо-таки руки опуска­ются и всякая энергия падает... Какая же польза тратить деньги на розыск и задержание людей, которых в луч­шем случае посадят на несколько месяцев в тюрьму, а затем выпустят на свободу и предоставят возможность приняться за прежнюю работу?»(6)

Многие радикалы, особенно молодые идеалисты, не боялись тюремного заключения и каторги и даже приветствовали их, поскольку, по их мнению, катор­жные работы являлись истинным испытанием убеж­дений и выдержки революционера. В то же время их желание дышать тюремным воздухом, подогревавше­еся неукротимым духом лучших борцов и революци­онных героев прошлого(У), сопровождалось знанием того, что (по крайней мере до 1907 года, когда усло­вия в большинстве мест заключения ухудшились) дисциплина и надзор часто были чрезвычайно сла-бы(8). В это время политические заключенные редко жаловались на жестокое обращение. Наоборот, по сло­вам Марии Спиридоновой, проведшей на каторге около десяти лет за убийство Луженовского, в 1906 году жизнь в тюрьме была свободной, режим на ка­торге — очень вольным. О жизни политических заклю­ченных в акатуйской тюрьме она пишет, что там была полная свобода, заключенным разрешали целыми дня­ми гулять в лесу, а в ближайшей деревне жили их се­мьи; отцам и мужьям разрешалось оставаться на ночь со своими близкими, и они просто там жили, только иногда появляясь в тюрьме, чтобы отметиться. Спири­донова утверждала, что тюрьмы напоминали клубы, где протекала интенсивная социальная жизнь(9). Со­гласно одному историку, поскольку «обычно не было недостатка в чтении и разговорах», тюрьма превраща­лась в «неформальную, но эффективную высшую школу для революционеров»(10). Часто радикалам уда­валось даже продолжать свою антиправительственную деятельность во время тюремного заключения, как, например, случилось в Киеве, где революционный

комитет после ареста всех его членов руководил заба­стовкой прямо из тюрьмы и продолжал во все время заключения выпускать прокламации(Н).

Такое положение дел заставило официальную пра­вительственную газету заявить, что пришла пора на­вести порядок в местах заключения и превратить их из увеселительных заведений и санаториев в настоящие тюрьмы, как, например, в Англии(12). Многие быв­шие заключенные подтверждают правильность такого описания тюремной жизни до 1907 года, отмечая в своих мемуарах, что они уносили с собой на свободу довольно приятные воспоминания о своем заключе­нии в царских тюрьмах, где жизнь была «веселей вся­кой свадьбы»(13). То же самое и даже еще в большей степени можно сказать и о жизни политических ссыль­ных.

Отсутствию у революционеров страха перед наказа­нием способствовал и тот факт, что в тюрьмах не хва­тало надзирателей. Некомпетентность тюремного пер­сонала и плохое состояние устаревших тюремных по­мещений благоприятствовали успешным побегам(Н). Большинство тех, кто не бежал и оставался в тюрьме, делали это почти по собственному выбору — они «со­глашались» оставаться в заключении, добровольно и временно, чтобы потом выйти на свободу законно, а не вести жизнь беглых преступников(15). Что же касается ссылки, то, согласно Ратаеву, она существовала только на бумаге. Не бежали из ссылки только те, кто не хотел этого делать по тем или иным соображениям(16).

Это подтверждается сведениями о том, что большая часть террористов, заключенных в тюрьмы или отправ­ленных в ссылку до 1907 года, смогли бежать и уехать за границу или уйти в подполье; некоторые из них проде­лывали это несколько раз за свою революционную карь-еру(17). Радикалы, выбравшие эмиграцию, обычно не утруждали себя получением иностранных паспортов; мно­гие получали разрешение на выезд (вместо отбывания срока в Сибири) от сочувствовавших им местных чинов­ников^ 8). Когда экстремисты были вынуждены поки­дать Россию как беглецы, они просто переходили плохо охраняемую российскую границу, заплатив за помощь профессиональным контрабандистам.

Неспособность царской администрации быстро со-

риентироваться в новой для нее ситуации революцион­ного кризиса также способствовала относительной сво­боде действий, которой пользовались экстремисты в начальной стадии революции. Особенно это ощущалось на окраинах, где правительственные чиновники жало­вались на бездеятельность полиции (в которой не хвата­ло людей и зарплаты были очень невелики), перед ли­цом быстро растущего числа врагов из антиправитель­ственного лагеря. Полицейские должны были использо­вать в борьбе с радикалами устаревшее вооружение — громоздкие ружья и шашки, в то время как их против­ники были вооружены современным огнестрельным оружием, привезенным из-за границы(19). Не менее важно и то, что правительство не смогло дать психоло­гический или идеологический стимул своим малообра­зованным, иногда полуграмотным рядовым защитни­кам, вынужденным рисковать жизнью в борьбе со сво­ими согражданами, которые возвышенным стилем объяв­ляли себя искренними защитниками дела революции.

Неспособность властей бороться с отчаянными и ловкими революционерами была настолько очевидна, что стала предметом сатиры. В одном анекдоте чинам полиции давали «новые энергичные распоряжения» после ограбления банка:

« 1. Тщательно охранять те места, которые ограбили зло­умышленники.

2. Сообщать о всех случаях грабежа никак не позже, как за час до самого происшествия.

3. Снять фотографии с бесследно скрывшихся зло­умышленников.

4. Ограбленные суммы без задержки представить пол­ностью в полицию как вещественные доказательства.

5. Обойти весь город и опросить жителей, каждого в отдельности, не он ли похитил деньги банка.

6. В случае отпора произвести обыск, сообщить, какая сумма находилась у каждого на дому, и представить ее полностью при рапорте.

7. Сообщить фамилии всех подозрительных лиц города и их особые приметы, даже не указанные в паспор-тах»(20).

Конечно, нельзя сказать, что правительство совсем ничего не предпринимало. Начиная с 1905 года многие

районы империи были переведены на военное поло­жение, и к августу 1906 года восемьдесят две из вось­мидесяти семи губерний находились под усиленной охраной(21). В том же году правительство, поддавшись панике, отказалось от либеральной судебной полити­ки, которой оно придерживалось после октября

1905 года, и разрешило военным судам судить граждан только на основании полицейского расследования, без официального предварительного следствия(22). Эти меры, однако, оказались недостаточными в борьбе с анархией, особенно вследствие того, что первоначаль­ная нерешительность властей способствовала росту эк­стремизма. Такое положение сохранялось до июля

1906 года, когда Петр Столыпин стал председателем Совета министров, сохранив за собой пост министра внутренних дел. При нем правительство начало нако­нец применять жесткие и в основном эффективные меры для прекращения беспрерывного насилия.

Побудительной причиной, заставившей Столыпина немедленно приступить к борьбе с террористами, было покушение на его жизнь на даче на Аптекарском остро­ве в августе 1906 года, «наиболее громкое проявление терроризма, который держал страну кровавой хват­кой»^). В этих обстоятельствах, как верно замечает Ричард Пайпс, «никакое правительство в мире не мог­ло бы оставаться бездеятельным» (24); в конце концов, ведь именно революционеры постоянно называли свои действия войной с существующим строем, а объявив войну, они должны были бы ожидать ответных ударов. Поскольку II Дума еще не была выбрана, Столыпин, от которого придворные круги требовали немедленного восстановления порядка, применил статью 87 Основных законов, которая разрешала правительству выпускать срочные указы в отсутствие законодательных органов. 19 августа 1906 года в чрезвычайном порядке был при­нят закон о военно-полевых судах для гражданских лиц(25).

В районах, находившихся либо на военном поло­жении, либо под чрезвычайной охраной, губернато­ры и коменданты военных округов получили приказ передавать в военно-полевые суды дела тех лиц, чье. участие в таких преступлениях, как террористические нападения и убийства, политические грабежи и бан-

дитизм, вооруженные нападения на представителей правительства и сопротивление им, производство, хранение или использование взрывных устройств, было настолько очевидным, что не требовало под­робного расследования. Каждый такой суд должен был состоять из пяти офицеров-судей, назначенных мест­ным военным командованием. Хотя подсудимые мог­ли вызывать свидетелей, они не имели права на юри­дическую помощь во время судебных заседаний, ко­торые проходили при закрытых дверях. Но, вероятно, самым серьезным аспектом такого военно-полевого правосудия была быстрота его действия: дела в таких судах заслушивались в течение 24 часов со времени ареста, приговор выносился в течение 48 часов, обжа­лованию не подлежал и приводился в исполнение не позже чем через 24 часа после вынесения(26).

Введение системы военно-полевых судов немедлен­но вызвало протесты левых и либеральных кругов. Даже большинство консервативных сторонников самодер­жавия, включая главного военного прокурора В.П. Пав­лова, «человека, не прославившегося своим милосер­дием», утверждали, что такая система лишь отдаленно напоминает законность(27). Всем было ясно, что в ней нет никаких гарантий от ошибок и злоупотребле­ний^). По большинству дел эти суды приговаривали подсудимых либо к смерти, либо к длительным сро­кам каторжных работ(29). Приговоры приводились в действие незамедлительно, и к моменту окончания действия этого закона в апреле 1907 года, через восемь месяцев после его введения, более тысячи революци­онеров, преимущественно террористов и экспропри­аторов, были расстреляны или повешены(ЗО).

Военно-полевое правосудие было не единственной задачей, возложенной центральной администрацией на военных. Поскольку полиция и жандармерия оказались неспособны поддерживать внутренний порядок и бе­зопасность, армии, которая и без того с самого начала революции участвовала в подавлении рабочих волне­ний и крестьянских бунтов, были переданы многие Функции по борьбе с экстремизмом. Солдаты охраня­ли банки, почтовые и телеграфные конторы, винные лавки, больницы, поезда и железнодорожные станции и другие потенциальные мишени террористов. Воен-

ные патрули наблюдали за тюрьмами и полицейскими участками, особенно в таких центрах революционного насилия, как Варшава, где солдатам поручалось помо­гать городовым и даже заменять их. На других окраи­нах, особенно на Кавказе и в Прибалтике, армия со­вершала карательные рейды против врагов режима(31). Несмотря на протесты высшего военного командова­ния, считавшего, что участие в таких действиях разла­гает войска и мешает поддержанию боеспособности на случай нападения извне, Совет министров Столыпина настаивал на том, что армия должна проводить чрез­вычайные меры в борьбе с наиболее грозными на дан­ный момент противниками России — внутренними вра-гами(32).

Наряду с военно-полевыми судами продолжали ра­ботать и обычные военные и гражданские суды. Хотя их приговоры и были мягче, особенно по делам жен­щин и несовершеннолетних(ЗЗ), они тоже стали, по плану Столыпина, проводить более жесткую судеб­ную политику. В то время как в 1905 году, согласно подсчетам Департамента полиции, только десять смер­тных приговоров, вынесенных гражданским лицам военными судами, были приведены в исполнение, к концу 1906 года это число увеличилось до 144, а в следующем году — до 1139, ас падением революци­онной активности к 1 января 1909 года уменьшилось до 825 и до 717 к концу года(34). Тем не менее «рево­люция так никогда и не закончилась для военного су­допроизводства», поскольку, хотя число подсудимых резко упало после 1908 года, оно «никогда не соответ­ствовало норме (менее пятидесяти подсудимых), ха­рактеризовавшей положение до 1905 года». Николай II неоднократно выражал недовольство промедлением в рассмотрении дел военными окружными судами, на­стаивая на упрощении и ускорении судебной проце­дуры. Некоторые судьи, выносившие более мягкие при­говоры, чем предусматривало законодательство, по­лучали выговоры. И хотя правительство больше не могло законным путем вернуться к системе военно-полевого правосудия, желание предотвратить новые вспышки революционного насилия заставляло его принимать дальнейшие жесткие меры. К примеру, 27 июня 1907 года была принята поправка к военному

судебному кодексу, которая «сокращала срок предва­рительного расследования с трех дней до одного»(35).

Судебные преследования набирали силу, а револю­ция отступала. Источник того времени сообщает, что в 1908 и 1909 годах 16440 гражданских и военных лиц было осуждено за политические преступления, вклю­чая вооруженные нападения; из них 3682 были приго­ворены к смерти, а 4517 — к каторге(Зб). Эта статисти­ка указывает на интенсивность борьбы правительства с революцией, однако надо помнить, что многие смер­тные приговоры не приводились в исполнение и за­менялись на каторжные работы или тюремное заклю­чение. Так, с 1 января 1905 года по 20 апреля 1907 года меньше трети лиц, приговоренных военными окруж­ными судами к смерти, были действительно казнены. Как и в случае с военно-полевыми судами, большей частью преступлений, каравшихся смертью, были тер­рористические акты и экспроприации(37).

Герасимов и другие официальные лица жаловались, что в 1905 году охранное отделение было «карикатурой на политическую тайную полицию»(38). Некомпетент­ность полиции и ее безуспешные попытки бороться с анархией были источниками многих анекдотов, вклю­чая такой: журналист сообщает из Тамбова: «В городе вчера свирепствовала сильная снежная метель, но была приостановлена энергичными действиями полицейских чинов, причем было арестовано «по недоразумению» три социал-демократа»(39). И потому наряду с чрезвычайны­ми судебными мерами по отношению к экстремистам правительство начало менять и систему охраны внутрен­ней политической безопасности. Первой задачей было уси­лить полицию, совершенствуя методы расследования в делах о государственных преступлениях, набирая новых людей и давая им в руки более совершенное оружие, отвечающее задачам борьбы с террористами. Власти пред­приняли эти шаги одновременно с опубликованием ад­министративных указов, касавшихся жизни обычных граждан, таких, как указы о комендантском часе и об ограничениях передвижения и собраний. Официаль­ные лица на местах производили частые обыски и облагали штрафом владельцев квартир и домов, в ко­торых революционеры хранили бомбы и взрывчатку или укрывались сами и из которых стреляли в поли-

цейских. Некоторые чиновники даже пытались, хотя и без особого успеха, ввести полузаконную практику арестов граждан, которые отказывались помогать по­лиции при арестах революционеров(40).

Власти и в столицах, и на периферии ужесточали условия содержания под стражей, назначая на тюрем­ные должности более компетентных и верных людей и увеличивая их жалованье. Жизнь революционеров в тюрь­мах изменилась к худшему, хотя надзиратели и охран­ники все еще неохотно применяли к ним репрессив­ные меры из-за преувеличенного страха перед всемогу­ществом террористов за стенами тюрьмы(41). По мере того как суды приговаривали все большее число ради­калов ко все более длительным срокам заключения, тюрьмы становились настолько переполненными, что, по словам министра юстиции в Думе 1 марта 1908 года, «скоро будет некуда помещать людей, отбывающих на­казание»^). В то же время постоянные обыски и ограни­чения передвижения заключенных в тюрьмах и строгая дисциплина привели к резкому сокращению числа побе­гов. Более того, после 1907 года с многими экстремиста­ми, и особенно с анархистами, больше не обращались как с политическими заключенными, в большинстве тюрем они находились на том же положении, что и обыч­ные уголовники. Это не только помешало им получать материальную помощь от таких организаций, как Крас­ный Крест, но и лишило их прежнего статуса «полити­ков» и их освобождения как таковых от различных дис­циплинарных мер со стороны тюремной администрации. С ними стали обращаться так же грубо, как с остальны­ми, заковывать в кандалы, помещать в карцер, приме­нять к ним телесные наказания(43).

Тюрьмы были не единственными местами, где пра­вительственное рвение к наведению порядка приводило к эксцессам. После столь долгого периода насилия и же­стокости, к этому времени уже ставших почти нормой российской политической жизни, сторонники жестких мер в среде местной администрации, временами зло­употребляли своей властью и были виновны в произво­ле и прямых нарушениях закона. В своем стремлении бороться с революцией генерал Думбадзе, комендант Ялты, беспощадно преследовал мирных евреев, кото­рых он выселял из города в нарушение всех законов.

Думбадзе стал также известен всей Европе своей реак­цией на покушение на его жизнь 26 февраля 1907 года. Из какого-то дома в него выстрелил террорист, потом покончивший с собой. Комендант вызвал войска, оце­пил дом, арестовал всех обитателей и сжег этот дом вместе с соседним домом и с кипарисовым садом(44). Подобные случаи часто происходили на окраинах и в отдаленных районах империи. В Прибалтике кара­тельные меры, применявшиеся военными против тер­рористов, включали, как сообщают, убийство залож­ников и запугивание местного населения(45). Эта си­туация дала пищу одному юмористу для выдуманной телеграммы от министра внутренних дел Дурново к генералу Ренненкампфу, командовавшему экспедици­онной армией в Сибири: «Убедительно прошу выше генерал-губернатора никого не арестовывать»(46). Ба­рон А.В. Каульбарс, командующий Одесским военным округом, в котором царили анархия и террор, стал печально известен своими репрессивными мерами, ставшими темой популярного юмористического сти­хотворения под названием «Два зверя»:

Жил в лесу свирепый барс, А в Одессе — Каульбарс. Дикий барс зверей съедал, Каульбарс в людей стрелял. Барс лишь сытым быть хотел, Каульбарс людей не ел. Барсу пуля суждена, Каульбарсу — ордена! Почему же участь барса Хуже доли Каульбарса? Или орден дайте барсу, Или пулю Каульбарсу! Но поймите, зверь же барс, Человек ведь Каульбарс! Ну, в теперешний наш век Генерал — не человек! Коль по правде, так теперь Генерал — все тот же зверь. Эх, отправить Каульбарса Погостить в лесу у барса! Пусть при этой новой мере Будут жить в лесу два зверя!(47)

Эксцессы при подавлении террористической дея­тельности и революции вообще вызывали обществен­ное негодование и подрывали репутацию правитель­ства и армии не только в глазах критиков в России и за границей, но и в глазах верных сторонников режи­ма. В то же самое время наблюдалось падение духа сре­ди военных, которых антиправительственная пресса обвиняла в том, что они используют гражданских лиц в качестве движущихся мишеней для экспериментов с оружием(48). Многие армейские офицеры, как и ря­довые солдаты, с большой неохотой выполняли реп­рессивные задачи(49); особенно это касалось тех воен­ных, которые должны были приводить в исполнение приговоры военно-полевых судов. Нежелание выпол­нять свой долг особенно сильно проявлялось у них, когда дело касалось несовершеннолетних преступни­ков, приговоренных к каторге, тюремному заключе­нию или к смерти. 23 октября 1906 года во время казни трех несовершеннолетних анархистов-коммунистов — экспроприаторов из Риги (событие, вызвавшее волну протеста в либеральной прессе) — солдаты, снаря­женные для расстрела, специально стреляли мимо, а с одним произошел нервный припадок(50).

Хотя антагонизм либерального общества и властей был вполне искренним, нельзя принимать на веру ут­верждение либералов о том, что чрезвычайные меры против экстремистов не привели к восстановлению по-рядка(51). И в то время как Лев Толстой, возмущенный военным правосудием, осуждал хладнокровное анти­революционное насилие государства в своей знамени­той статье «Не могу молчать!», лидер октябристов Алек­сандр Гучков защищал это насилие как жестокую не­обходимость^), которая может положить конец той безнаказанности, с которой террористы действовали до лета 1906 года.

Уже в 1906 году радикалы стали объяснять свои не­удачи правительственными репрессиями, называя пра­вительственных чиновников не иначе как мясника-ми(53), и в 1907 году возложили вину за подавление революции на Столыпина с его жесткими мерами, осо­бенно на его военно-полевые суды(54). Представители правительства по всей империи сообщали о значитель­ном снижении революционной активности, особен-

но после середины октября 1906 года. В Прибалтике спад экстремизма продолжался и в первые четыре ме­сяца 1907 года; согласно официальным подсчетам, к январю количество убийств и поджогов уже сократи­лось в три раза. И вряд ли является совпадением, что в течение месяца после прекращения действия военно-полевых судов в апреле 1907 года в Прибалтике опять участились случаи революционного насилия, количе­ство которых увеличилось почти вдвое(55).

Хотя виселицы военно-полевых судов, веревки ко­торых кадет Федор Родичев назвал «столыпинскими гал-стуками»(56), остановили некоторых экстремистов, они не смогли положить окончательный конец революци­онной активности, и особенно экспроприациям. Стати­стика политических убийств и грабежей демонстриро­вала это Столыпину вполне недвусмысленно(57). Инди­видуальное насилие равномерно спадало вместе с об­щим ослаблением революционной бури к концу 1907 года(58). Это происходило не только вследствие репрес­сивных мер правительства, предпринятых одновремен­но с введением ряда социально-экономических и аграр­ных реформ, но и вследствие усталости и разочарования интеллигенции и простого народа. Постепенно люди начинали понимать, что правительство, твердо решив­шее защищать свои позиции, больше нельзя заставить идти на уступки посредством применения насилия, ко­торое только приводит к дальнейшим несчастьям, бес­плодному кровопролитию и разрушению(59). Один ярос­лавский революционер так описывал эти новые веяния в письме к товарищу за границу: «Жизнь здесь тянется вяло. И это общее явление. В работающих кругах настро­ение подавленное. Работники бегут как мыши, и каж­дый занят залечиванием тех ран, которые нанесены в бурное время их материальному положению, семье, своим нервам, а то и своей шее. Спасайся кто может. Между прочим, наши техники и транспортеры [литера­туры и оружия]... оказываются хорошими коммерсанта­ми... Рабочие тоже хотят жить широко, без страха, умно и интересно. В [антиправительственные] кружки калачом не заманишь, но на публичные лекции валят гуртом... [Революционные] книги не идут;... в библиотеках наши авторы в пыли... Каждый обыватель знает, что дел нет, и все двери и кошельки захлопнулись перед нами»(60).

Дата добавления: 2015-07-12