Единый во множестве

Классик этнографической науки Э. Тэйлор когда-то пожелал ис­следователям учитывать тенденцию человеческого ума "исчерпывать универсум" — познать и представить мир абсолютно упорядочен­ным. И именно архетип упорядочивания Юнг считает центральным архетипом, который символически представляется в разных вицах, в том числе в виде круга как одного из проявлений "четверичности" — фундаментальной, по мнению психолога, предпосылки всякого суж­дения о целостности."Когда, например, судят о целостности гори­зонта, то говорят о четырех сторонах света. Всегда речь вдет о четы­рех основных элементах, о четырех примитивных качествах, о четы­рех кастах в Индии, о четырех путях духовного развития в буддиз­ме...Идеальная завершенность выражается кругом; в круге мини­мально возможное расчленение — четыре." (Число 4 столь часто по­вторяется в искусстве палеолита, что потребовало специальных ос­мыслений — и здесь археологи и психологи сошлись во мнении, что это число есть символ статической устойчивости, целостности.)

Древнекаменный век не знал овеществленного круга — колеса, как принято считать, потому, что интеллектуально не дорос до его изобретения. Конечно, после того, как выяснилось, что интеллект каменного века открыл даже секрет выпрямления мамонтовых бив­ней (такие бивни были найдены при раскопках палеолитического погребения Сунгирь близ Владимира), говорить о том, что он не мог дорасти до идеи колеса, весьма затруднительно. Колеса не зна­ли и создатели поражающих воображение неолитических, по своей сути, цивилизаций Нового Света, хотя изображения круга там встречаются повсеместно. Так что причины бесколесности, видимо, перспективней искать не в интеллектуальной недостаточности че­ловека палеолита, а в ненужности колеса прагматике эпохи. Тем бо­лее, что сама идея круга, начиная с древнейших, даже досапиенсных, времен, была представлена в культурах древнекаменного века. В одной из "медвежьих пещер" во Франции было найдено пять медвежьих черепов, выложенных по кругу, в другой такой же пеще­ре по кругу было расставлено восемь черепов. Погребение неандер­тальского мальчика Тешик-таш в Средней Азии, открытое А. Ок­ладниковым, завершалось специально по кругу выложенными рога­ми оленя. А одно из древнейших известных науке изображений — две строго перпендикулярные линии, пересекающие круглую галь­ку — сделано неандертальцем. Поднимемся вверх по ступеням ис­тории, в древнекаменный век эпохи Сапиенса. В том же палеолити­ческом погребении Сунгирь были найдены костяные диски, про­сверленные посредине. От этого сквозного отверстия отходят семь лучей, каждый из которых образован четырьмя высверленными круглыми углублениями. Число 7 — одно из наиболее часто прояв­ляющихся в орнаментальном ритме искусства палеолита, и иссле­дователи — по аналогии с традиционными культурами — связывают его с исчислением времени по фазам Луны, то есть с сакральным процессом структурирования Времени. И трудно отмахнуться от мысли о неслучайности совпадений сакральных чисел 4 и 7, сходя­щихся в единый центр круга — или исходящих своими священны­ми ритмами из первичного "пракруга".

Еще "шаг наверх", в неолит. Среди петроглифов Карелии, Ура­ла, Древнего Египта, Амура и Швеции открыты изображения так называемых солнечных ладей — лодок, над которыми высечено "солнце", причем некоторые из этих "солнц" перекрещены пер­пендикулярными черточками. Вблизи Новгородского села Мытно был обнаружен валун с высеченными на нем изображениями, среди которых отчетливо видны круги, также перекрещенные двумя пер­пендикулярными линиями. А. Формозов считает эти изображения солнечными символами. Но ведь и предположение, что это — зри­мое проявление архетипа четверичности, не зачеркивает гипотезу Формозова, но как бы вводит ее в пространство глубинных, не ви­димых разумом причин, побуждающих к появлению именно такой формы. То есть причин, скрытых в глубинах коллективного бессоз­нательного. Конечно, все это может быть лишь случайными внеш­ними сходствами. Но неслучайность, архетипичность этих сходств косвенно подтверждается сходством, если так можно сказать, глу­бинного порядка — фундаментальной схожестью, которая, в свою очередь, отчетливо и непротиворечиво объясняется палеоантропо- логическим и этнографическим контекстом.

В конце 60-х годов прошлого века археолог Э. Фрадкин, исследуя группу предметов из всемирно известной палеолитической стоянки Костенки, обнаружил, что целые серии необработанных, как счита­лось, кусков мергеля на самом деле представляют собой уникальное художественное явление: на одном и том же камне древний мастер сознательно подправлял, "дорисовывал" его естественные формы так, что возникало несколько как бы перетекающх друг в друга обра­зов. Исследователь назвал этот прием, изобретенный в верхнем пале­олите, полиэйконией (от греческого "эйкос" — образ). Особеннос­тью некоторых таких скульптур было фантастическое сочетание при­знаков различных животных с антропоморфными чертами.

Спустя несколько лет С. Арутюнов, выступая на обсуждении ги­потезы А. Столяра, скажет, что существование полиэйконизма мож­но считать доказанным как для многих древнейших образцов древ­ней скульптуры, так и для многих более поздних образцов перво­бытного искусства в охотничье-собирательских обществах. И ярким свидетельством тому стали изделия, обнаруженные в древнеберин- гоморском Эквенском могильнике, раскопки которого С. Арутюнов и Д. Сергеев заканчивали тогда же, когда была опубликована статья Э. Фрадкина. Так, в одном из погребений был найден орнаментиро­ванный крюк из моржового клыка, который в одном ракурсе изоб­ражал моржиху с моржонком на спине, в другом — женщину, при­чем детали одного изображения при поворачивании крюка стано­вились деталями иной фигуры.

Исследователи могильника — этнографы и, естественно, свои находки анализируют с позиции этнографических реалий: "Антро- позооморфная скульптура древнего Берингоморья выражала пре­ставления первобытного охотника о перевоплощении зверей друг в друга, зверя в человека и человека в зверя".

А психолог может увидеть в полиэйконических перевоплощени­ях, разнесенных на тысячелетия и тысячи километров (Костенки расположены близ Воронежа и датируются концом верхнего палео­лита, Эквенский могильник оставлен людьми начала нашей эры на Чукотке), проявление известного им феномена: так называемых "мысленных поворачиваний" познаваемого объекта разными сто­ронами с целью включить его во все новые связи. И эти "мыслен­ные поворачивания", по мнению А. Брушлинского, являются "ис­ходными, фундаментальными и наиболее типичными для мышле­ния". Более того — основным механизмом мышления. А так как, по убеждению Брушлинского, этот механизм функционирует одновре­менно на различных уровнях осознанного и неосознанного, то есте­ственно заключить, что он безначален и бесконечен, как безнача­лен и бесконечен круг — архетип целостности. И проявления этого архетипа — "введение в скобки" семиотического из несемиотичес­кого в палеолитической живописи (т.е. непрерывная структуриза­ция Хаоса), непрерывная, со взаимоперетекающими структурными оппозициями, классификация "неприрученной мыслью" (К. Леви- Строс) явлений и веществ окружающего мира, полиэйконическое овеществление без-конечных и без-начальных связей-перевопло­щений — есть проявление того же механизма непрерывного мыс­ленного поворачивания. По сути, — проявление стремления к по­иску нерасчлененности — целостности — мира, того универсума, о котором писал Э. Тэйлор и на который человек обречен изначально и навсегда, так как этот поиск идет с тех самых времен, когда стали формироваться структуры психики. По крайней мере, с тех времен, когда наш неандертальский предок выложил по кругу медвежьи че­репа и провел по круглой гальке первое "четверичное" перекрестие.

Философ же, свободный от ограничений на сравнения и мета­форичные сближения смыслов, вправе связать факт генетической врожденности двоичных и троичных оппозиций, перетекающих друг в друга вне разума и воли людей и вырастающих мировым де­ревом искусства, со словами Юнга в "Психологии поэтического творчества" о том, что искусство прирождено художнику как ин­стинкт, который им овладевает и делает своим орудием, что худож­ник в высшем смысле этого слова — носитель и ваятель бессозна­тельно действующей души человечества.

Безусловно, этот гипотетический диалог и сам — всего лишь "мысленные поворачивания" конкретных фактов и гипотез. Мож­но, а методологически даже необходимо рассматривать искусство как психотехнический инструмент коллективного сознания, кото­рый общество создает и использует для своих потребностей. Но нужно ясно понимать, что таким образом мы не решаем проблему генезиса и сути изобразительного искусства, а лишь рационализи­руем ее, поскольку рассматриваем только те проявления смысла произведений, которые понятны нашему сознанию, и неизбежно останавливаемся перед бессознательным. О процессах бессозна­тельного наука может только догадываться по наблюдаемым "вы­бросам" из его непостижимых глубин.

Конечно, Флоренский, Юнг, Тэйлор (ряд имен можно продол­жать и продолжать) — всего лишь авторитеты, а не хранители не­преложного. К тому же общепсихологческие термины и понятия всегда достаточно метафоричны и позволяют не только выстраивать гипотезы, но и заниматься интеллектуальными спекуляциями. Но нас здесь интересуют не конкретные имена и утверждения, а общий вектор: искусство все больше осознается как пространство "само­проявления сущностей", не целиком подвластное сциентистским измерениям.

Судя по всему, это уже осознала и "большая наука". Явный симптом этого — книга психолога В. Зинченко "Возможна ли по­этическая антропология?" «Поэтическая антропология, — пишет он, — это не наука. Это камертон, настраивающий жизнь на смысл, конечно, в том числе и науку, все виды антропологии, но лишь в той мере, в какой они сами жизненны и чувствительны к смыс­лу... Поэтическая антропология, — это школа не знания, а школа смыслов, содержащихся в "действенном поле поэтической мате- рии"(0. Мандельштам)... Смыслы укоренены в бытии».

И искусство палеолита, говорящее с нами вневременным язы­ком первосмыслов, предстает перед нами искусством не первобыт­ным, а первобытийным. У бытия — "самозамкнутой и уравновешен­ной в себе полноты" (С. Аверинцев) — нет течения времени и гене­зиса в традиционном сциентистком смысле, и "перво-" здесь вовсе не подразумевает предположений о существовании "второ-", "тре­тье-" и т.д. бытийности. Первобытие — это первопереживание в нас — по Юнгу, это вечные сущности— по Флоренскому. Или то знание, которое, по Платону, есть припоминание: когда исчезнове­ние всегда условно, а нераздельно со-бытие эпох и культур (по Бах­тину — со-бытие событий) поверх конкретных исторических хроно­логий. Оно столь же реально, как реален здесь и сейчас свет давно погасших звезд.

Вхождение в это пространство со-бытия дает надежду на при­косновение к тем первобытийным, ушедшим в подсознание исти­нам о себе, которые может поведать это искусство и без которых наш универсум не полон, а значит ущербен.

Дата добавления: 2015-07-12