У старой башни 6 страница

— Тебя околдовали. Навели порчу, — не унимался он. — Если так, мы без тебя похитим ее! — крикнул он, метнув гневный взгляд на брата.

Но Калоя, казалось, ничто не было в состоянии вывести из себя.

— А для кого? — спокойно спросил он.

— Как для кого? Не для меня, конечно! — окончательно разозлился Иналук.

Калой сел. В комнате горел масляный светильник. Фотоген берегли для особых случаев. Полукругом у стены стояли братья-однофамильцы. На всех большие папахи, короткие черкески. На тоненьких талиях юношей огромные кинжалы. С виду они были спокойны. И только глаза выдавали их нетерпение. Как давно им хотелось сбить спесь с гойтемировцев!

— Вы на меня не обижайтесь! — сказал Калой, поглядев на них. — И ты, Иналук, не торопись. Не дразни. Я и так готов на людей бросаться. Только ее оставим в покое. И Гойтемир до поры пусть ничего не знает и не ждет… Есть у меня на это причина. Я успею посчитаться с ним, но не за девушку, а за все другое…

Иналук понял, что спокойствие Калоя только кажущееся. Но он никак не мог понять, отчего произошла в нем такая перемена, как он решил отказаться от Зору, которая для него была дороже жизни?

— Не знаю, что перевернуло твои мозги за один день. Не хочешь говорить — твое дело, — более сдержанно сказал он. — Но так, чтобы Чаборзу было только хорошее, — так тоже не должно быть! Надо угнать у них лошадей. Что на это скажешь?

Калой печально улыбнулся:

— Зору поменять на лошадей?..

Иналук заметался по комнате. А Калой, выждав немного, продолжал:

— Я однажды имел с ними дело… Это кончилось тем, что я лишился родных…

— Мы тебя не возьмем с собой! Ты не будешь рисковать! — снова вспылил Иналук.

Калой вкочил. Но, справившись с гневом, снова сел.

— Иналук, ты как лошадь, которую лозой по глазам хлещут, — сказал он. — Шарахаешься из стороны в сторону. Выходит, вы хорошие, храбрые, самолюбивые, а я раб? Выходит, я могу отпустить вас мстить Гойтемиру и отсиживаться здесь, рядом с Пантой? Никто из вас не мог думать об этом больше меня! За нашу землю с ним схватился Турс… Схватился с ним и Гарак… Оба раза Гойтемир одолел нас. Но не в поединке, а с помощью власти. Да и здесь ему отдали девушку потому, что с ним была власть. А из-за его лошадей завтра сюда пришлют отряд стражников, и мы будем кормить их и поить! Укусить можно, но у нас же зубы будут разбиты. Надо ли забывать об этом?

— Что ж, по-твоему, умирать от страха? Так и жен наших начнут уводить! — не унимался Иналук.

Калой снова встал, не глядя ни на кого, сказал:

— Умирать от страха? Ты уже второй раз назвал меня трусом. Ну что ж, я посмотрю, сколько гирек весит храбрость каждого из нас! Похитить Зору я не считаю особой удалью. Я не желаю этого — и все. Отомстить Гойтемиру за родителей сам сумею. Но есть другое дело, на котором можно проверить, крепко ли в тебя вставлено донышко! И давно пора взяться за это дело! Кто держит Гойтемира на нашей шее? Царские начальники, которым он все доносит! Они загнали нас с плоскости в эти скалы, они не дают покоя здесь, обирают, вмешиваются в нашу жизнь! Так если уж мы такие мужественные, надо не забиваться, как блохи, в волчью шкуру и щекотать ему пузо, а хватать за морду и рвать у него из зубов добычу!

— Не понимаю… — Иналук вопросительно посмотрел на всех.

— Я говорю о царской почте, которую по большой грузинской дороге гоняют в Тифлис и обратно!.. Вот на это нужны и настоящие руки и храбрость.

Парни переглянулись. Иналук задумался.

— Ну что ж, — сказал он, — я согласен. Ты прав. Гойтемир не задирал бы морду, если б пристав не поддерживал его. В прошлом году сколько денег собрали на мосты? А где эти мосты?

— Сожрали деньги — и дело с концом! — отозвался один из братьев Калоя.

— Только все надо обдумать. За почтой — комбой[93], — сказал уже снова загоревшийся Иналук. — Если дело удастся, мы добудем кучу денег, а ахпадчах[94]разгонит всех своих пристопов и помощников и с ними заодно нашего! Вот будет потеха! — Он захохотал.

— Надо подгадать все это к свадьбе Чаборза. Днем быть на виду, даже казаться пьяным, чтоб все видели! — предложил Калой. — А если кто попадется, — он подошел к очагу и взялся за цепь. И тотчас же над его рукой на цепь легло еще пять рук, — то клянусь, что правдой и неправдой, силой или с согласия никто ничего от меня не узнает! Амин!

Парни повторили клятву. На этом разошлись, договорившись, что Иналук и Калой обдумают все и встретятся с бывалыми людьми.

Калой вернулся к себе успокоенный.

«Если нападение будет удачным, — думал он, — братья никогда больше не станут сомневаться в моем мужестве. Я отомщу начальникам, и у меня будет много денег. Батази узнает об этом. И пусть заест ее зависть и досада за то, что продала дочь! А если налет окончится неудачно? Ну что ж, меня убьют. Большего ведь не случится. А нужна ли мне жизнь? Все, что было, известно. А то, что будет… будет ли оно лучше того, что было?»

Но на смену этим мыслям пришли другие: «Послушался Зору? Смалодушничал! Надо жить и добиваться всего, что есть у других! Чем лучше Гойтемир, Чаборз, пристоп и даже ахпадчах?.. Ведь они тоже всего лишь воры!..»

И он увидел себя не убитым пулей комбоя, а победителем, которого с уважением встречает народ, перед котором трепещет враг.

Гойтемир торопился со свадьбой сына. Наси знала все до мелочей, что покупалось в приданое невестам старших сыновей мужа, и теперь старалась, чтобы для невесты Чаборза было сделано столько же, если не больше. Зору у родителей была одна, и Наси без боязни пересылала ей все приобретения. Кроме подвенечного наряда, зимней шали, летних платьев, светлого и черного — на случай траура, тут были постели, войлочные ковры, медные кувшины, тазы, рукомойники и много-много другого.

Эти подношения доставляли Батази великое удовольствие.

Наглядевшись сама, она звала соседок, и они вместе долго не могли успокоиться, налюбоваться вещами. Батази была счастлива и считала, что Зору притворяется и просто из упрямства не восторгается своим приданым.

Наконец от жениха были получены все вещи. И еще Гойтемировы обещали городской стол и стулья, комод, зеркало, машину, на которой шьют, резную кровать в день свадьбы подвезти к началу ущелья, чтобы видели все. Жить Чаборз с женой собирался на плоскости. Отец купил ему дом и землю на берегу Ассы, где со временем можно будет построить мельницу.

Конечно, всем в Эги-ауле хотелось посмотреть на такие невиданные вещи, как машина, которая шьет, и комод, но они понимали, что везти эти ценности в горы, на вьюках — дело сложное, тем более, что молодые не собирались жить в башне Гойтемира.

Чаборз давно уже должен был поехать с друзьями к невесте. Это было его правом и обязанностью. Но Гойтемир надумал другое: первую же поездку Чаборза к невесте он решил превратить в свадьбу. Это избавляло от многих хлопот и расходов. Чем скорее невеста переступит порог дома своего мужа, тем скорее кончатся все опасения. Ведь пока она девушка, ее могут и украсть. Родителям невесты обычно не нравится такая спешка со свадьбой. Вот почему, не доверяя никому, однажды, незадолго до созревания хлебов, в Эги-аул без шума, с одной вьючной лошадью, пришла сама Наси. Она остановилась в доме Хасана-хаджи. Его помощь и теперь могла оказаться незаменимой. Но, к огорчению Наси, Хасана вызвали на поминки в соседний аул, и он мог вернуться только ночью, а может, и на другой день. Ждать Наси не захотела и решила сразу же встретиться с Батази. Сестра Хасана-хаджи послала за ней девочку-соседку.

Встреча свах была теплой и трогательной. Наси оказала матери невесты должные почести. Она одарила ее куском персидской ткани на платье, головкой сахару, фунтом чаю. А когда разговор о приданом закончился и Батази признала, что для ее девочки куплено все и даже больше, Наси достала из хурджина свой знаменитый алый платок.

— Отдай ей, — сказала она радостно, без тени сожаления. — Сына женю. Внуков ждать буду. Моей красоте не цвесть. А девочке он будет к лицу, в самую пору.

Батази обняла сваху, заплакала. Такую дорогую вещь, которая огнем горела и скользила из рук, как живая, она в жизни не трогала. Это было выше всех ее желаний. Платок, который был дивом для всей округи и завистью всех женщин, отныне принадлежал ее дочери. Стыдясь слез, не поднимая головы, она сказала:

— Ты мать ее!.. Я ее только родила. Но рожают и щенят… А ты принесла ей счастье! И не смеет она никогда глаз поднять на тебя! Дай тебе Бог всего, добрая женщина! А до красоты твоей ей, как лику луны до солнца!

Теперь в свою очередь растрогалась Наси и обняла бедную родственницу.

Хозяйка подала женщинам мясо, галушки, подливу. А когда она вышла, Наси с видом заговорщицы нацедила в кружку из бурдючка, который оказался у нее в хурджине, карак и, не дав опомниться, заставила выпить Батази и выпила сама.

— В доме у хаджи?.. — поперхнувшись, воскликнула Батази.

— Ничего! — смеясь, ответила Наси. — Эти ученые знают молитвы от всех грехов! А Хасан относится к нам так, что ни за что не даст попасть в ад!

Настроение у обеих быстро поднялось, голоса стали громче. А когда хозяйка заметила это, Наси сказала, что черемша[95]оказалась такой крепкой, что у них даже голова закружилась.

Зашел разговор о дне свадьбы. Батази не пришлось упрашивать. Она сама торопилась, хотела, чтобы скорее все было закончено. Батази с непривычки захмелела и рассказала, что боится Калоя.

— Послушай меня, — говорила она, понизив голос. — Я за дочерью, как курица за цыпленком. И я сразу вижу, если в небе коршун…

— Ну, ну, говори. — Наси склонилась к ней, чтобы не пропустить ни слова.

— Калой помрачнел, совсем изменился, как ее просватали! Я через верных людей узнавала, не замышляет ли он чего. Сказали, что нет. Да и вправду, куда ему и с нами и с вами сразу связываться! Но молодость… Другой раз человеку и не снится, да «добрые люди» подзадорят, подпекут так, что он, не помолившись, в пропасть кинется! Вот чего я боюсь! Пока девушка не у вас, ее счастье по самому краю обрыва идет… А сердце матери дрожит… дойдет ли?..

— Конечно… конечно… Хорошо, что ты предупредила. Будь начеку!.. Я этого парня помню… Это сорвиголова! А если вспомнить и вражду его родителей к нам, так тут, как ты говоришь, не много надо, чтобы натворить беды. Ему-то нечего терять, а у моего мальчика жизнь!.. Надо, чтоб все обошлось благополучно, а там уж я молодых ни за что не оставлю в этих каменных стенах, где крикнешь — эхо горем откликается! Как ты мне раньше этого не сказала! Я не могу испытывать судьбу… Играть во все эти игрушки с приходом жениха к невесте, с наездами к вам его друзей — нечего. Это будет только дразнить Калоя, если он ее так сильно любит…

— Любит! Тебе говорю: любит! Черным стал! Но он чтит память родителей. Ведь отец и дядя его были друзьями с моим. Это и связывает его…

— Конечно… Конечно… — машинально повторяла Наси, уже обдумывая что-то. — Он парень застенчивый… Но какая опасность! А я и не ожидала…

В памяти ее вставал далекий день посвящения юношей. Тогда она впервые заметила взгляды, которыми обменивались Зору и Калой, и решила, что эта девушка должна достаться баловню судьбы — ее Чаборзу. А Калой… Он достоин настоящей любви, о которой понятия не имеет эта девчонка…

Прошло время. И вот первое ее желание на пороге. Скоро свадьба Чаборза. А второе? Оно, пожалуй, так же несбыточно, как и в первый день, когда она увидела Калоя… А, впрочем, кто знает?..

С тех пор как Наси не удалось выйти за Хасана, все остальное в жизни удавалось ей. Словно судьба хотела возместить отнятое счастье… А может, просто потому, что она научилась казаться скромной и в то же время умело, решительно добиваться своего. Ведь как-то надо было ей жить.

— Батази, — сказала она, — ты женщина умная, и мы с тобой должны уберечь наших детей…

— Нет, ты послушай меня, — перебила ее Батази, — ты меня не уговаривай! Я готова на все! Ты знаешь, как я живу…

— Так вот, я предлагаю, — продолжала Наси, — через три дня, в день недели[96], Чаборз приедет к вам как бы для первого посещения. А к концу дня он увезет Зору. Только об этом никому ни слова. С ним будет достаточно народу, чтобы никого не бояться. Но, я думаю, мне не следует уезжать отсюда, не попытавшись врага сделать другом… Как ты думаешь?

Батази и без того была оглушена и выпитым и предложением Наси через три дня сыграть свадьбу, а этот вопрос окончательно сбил ее с толку. Она не привыкла так быстро соображать и решать дела, которые не всякому мужчине по уму.

— Не пойму, что ты предлагаешь, — сказала она, и подбородок ее беспокойно отвис.

Наси улыбнулась:

— Конечно, это не женское дело. Но иногда женщине гораздо проще удается то, чего не могут мужчины. Они, как петухи, друг перед другом заносятся! А мы проще. Я ведь ради сына и попросить не постесняюсь!

— Послушай, а правильно! — поняла наконец Батази. — Если он пообещает — он на слово как камень!

— Ничего, конечно, они не посмеют и так. Мы больше сами пугаем себя. Но мы — матери, и на всякий случай, я думаю, надо.

— Надо! Обязательно! — подхватила Батази, не дав ей договорить. — А насчет Зору не беспокойся. Через три дня у нас все будет готово!

— Кто у Калоя в доме? — спросила Наси.

— Никого. Мальчик сейчас пасет в горах овец. Калой один. Иногда у него бывает брат — Иналук…

— Очень хорошо, — сказала Наси и стала собираться. — Темнеет. Нас никто не увидит. Я приду к нему под предлогом… Что бы придумать?

— Послушай, Наси, ты только не обижайся… — издали начала Батази. — Я слышала, что им интересуются… для одной из твоих родственниц… Может, под этим предлогом и пойдешь?

В душе Батази была твердо уверена, что только это заставляет Наси идти к Калою. Теперь ей было ясно — Хасан-хаджи тогда говорил правду: Наси хочет выдать за Калоя свою сестру! А как она обрадовалась предложению пойти к Калою!

— Наси считала себя умной, но ты, Батази, умнее ее! — воскликнула Наси. — Знала я, чью дочь выбирать в невестки, и не ошиблась! Ведь как сваха я могу явиться к нему и с угощением и с вопросами о его жизни! Вот ловко!

Она завернула в платок мясо, блины, лепешки, незаметно сунула туда бурдючок и, накинув темно-синий шелковый платок, направилась к выходу, шурша новой фиолетовой черкеской.

Сказав сестре Хасана-хаджи, что она уходит к Батази и скоро вернется, Наси, красиво отступив, пропустила сваху вперед и скромно последовала за ней, низко опустив голову, отягощенную заботами.

Да. Какие только заботы не отягощают голову богатой и красивой женщины, когда уже надо женить сына на первой красавице гор, а у собственного мужа, который в юности купил ее тело, на исходе восьмой десяток лет!..

Калой лежал на медвежьей шкуре, брошенной на нары.

Ветер нагонял тучи. На дворе быстро темнело. Лампу незачем было зажигать: в комнате горели дрова. Огонь то совсем угасал, то снова разгорался, перебегая легким пламенем с одного поленца на другое. Калой не двигался, можно было подумать, что он спит, если б не его глаза, которые неотрывно смотрели на этот вечный огонь отцов.

Сколько раз он думал о том, кто и как зажег его первым, кто принес его в эту башню, чтобы обогреть своих потомков. И не находил ответа. Но сегодня, глядя на этот камин, он впервые подумал: «А при ком погаснет его огонь?»

Только что был Иналук. Он принес весть: «бывалые» люди с плоскости готовы поддержать их и зовут спуститься с гор, чтобы вместе напасть на царских слуг. И Калой думал, что, может быть, через несколько дней не он уже положит в очаг дрова и не ему смотреть через прозрачное золото этого пламени в далекое прошлое и будущее свое.

Скрипнула дверь. Калой не обратил внимания. Далеко унесли его невеселые думы. Он видел ночные дороги, вспышки огня, звуки выстрелов, лязг клинков в рукопашной…

Может быть, это ветер скрипнул дверью в сарае, зашуршал в соломе?..

— Здесь есть человек? — вдруг услышал он робкий и нежный женский голос.

Что это — сон или джины, сгубившие Докки, пришли за ним?.. Он вскочил, схватился одной рукой за кинжал, а другой заслонил глаза от огня.

— Мой Аллах! — услышал он. — Если бы я не знала, что это жилище людей, я б умерла от страха! Где твоя голова, человек? Опустись немного из-под потолка, чтобы я увидела тебя.

В этом теплом насмешливом голосе все было близкое, живое. Калой опустил руки и почувствовал, как кровь прилила к лицу. Стыд! Испугался женщины.

— Кто ты? Проходи к огню, садись… Я, кажется, задремал, — виновато пробормотал он и снова услышал тот звук, который принял за шелест ветра в соломе. Это гостья шла к очагу, шелестя тафтой.

Комнату наполнил аромат пахучего заморского масла, которым богатые женщины смазывали волосы. Пламя заколебалось, осветило лицо вошедшей… И если бы вместо него Калой увидел настоящего живого джина или лик сошедшей с небес богини луны Кинчи, он не был бы так поражен. Рядом с ним была жена Гойтемира, насмешница и красавица Наси.

Она приветливо улыбнулась, разглядывая его. А он молчал. Почему-то во рту пересохло и язык не двигался.

— Я жду. Может быть, ты поздороваешься?

И Калой едва слышно сказал:

— Счастлив твой приход…

Наси сделала вид, будто не заметила его смущения, и дружелюбно ответила:

— Со счастьем живи! Только хорошее этому дому! Да поселится радость под вашей кровлей!

После таких ласковых слов, произнесенных женщиной, Калой забыл, кто она, чья жена, чья мать. Перед ним была гостья, и врожденное чувство уважения к гостю вытеснило все остальные. Растерянность проходила. Он снова мог разговаривать, двигаться. Наси не знала, куда сесть. Калой предложил ей у очага треногое кресло, на котором в доме обычно сидели старшие или почетные гости.

Наси заколебалась.

— Я не могу сесть, когда стоит мужчина, — сказала она, — да еще такой мужчина! Я и так вон куда должна задирать голову, чтобы увидеть твое лицо! Садись и ты!..

— Нет-нет! Садись! Ты гостья. Садись! — просил Калой, и Наси села, положив принесенный сверток на подоконник.

Калой кинулся зажигать лампу. Но Наси остановила его.

— Не надо, — сказала она, — если можно, посидим так. У меня от света лампы болят глаза.

Калой сейчас же согласился с ней. Он схватил котел и повесил его над очагом.

— Tы, прости, еды особой, женской, у меня в доме давно нет… Мне сегодня попались куропатки. На первый случай — мы разогреем… А тем временем… — Он двинулся к выходу.

Но Наси вскочила, проворно подбежала к нему, загородила дорогу и стала просить, чтобы он не резал барана.

— Да что ты, — пытался выйти Калой, — я не таким гостям, как ты, оказывал уважение!

— Ради Аллаха! Я же долго не буду! — просила Наси. — Клянусь, я считаю, что ты уже зарезал его в честь меня! Только не делай этого! Мне некогда. Мне надо поговорить с тобой, ты не уходи.

Калой нехотя уступил ей. Наси села. А он поставил перед нею низкий столик, соль, воду, ячменные лепешки, миски. Помешал в котле.

Наси следила за всем, что он делал, с каким-то особым выражением лица. Не то это было удивление, не то плохо скрываемый восторг. Случайно он поймал на себе ее взгляд и снова смутился.

— Когда заходят мужчины, я все умею делать. Но при женщинах эти домашние дела как-то плохо получаются… Ты уж не обессудь…

Наси встала.

— Раз уж ты хочешь, чтобы мы поужинали, разреши мне быть здесь женщиной. Я не могу допустить, чтоб ты при мне занимался этим. Садись. Я буду хозяйкой.

Калой послушно сел и с удовольствием стал наблюдать, как Наси ловко хлопотала в его доме.

Вечер, полумрак, тепло, тишина, соседство молодого человека-богатыря, с которым во всей башне она находилась одна, волновали ее. Она преобразилась, помолодела. Движения ее были плавные, красивые.

За всю жизнь она в первый раз хоть на какой-то миг была в роли жены в доме молодого мужчины. Она ходила по комнате, хлопотала у очага, готовила для него и сама казалась себе совсем юной. А ведь ее юность прошла со стариком, в вечной зависти к своим подругам. Когда они рассказывали о мужьях, она молчала и краснела от их сочувствия. Она никогда не могла пошалить с мужем. При нем все ее желания увядали. Она научилась покоряться и лгать. Лгать в чувствах, в любви… Юного друга у нее не было никогда, потому что даже Хасана узнала она, когда он был уже мужчиной.

Она хорошо понимала, что ее присутствие в доме одинокого человека могло быть истолковано очень плохо. Но многолетняя привычка повелевать такими мужчинами, как Гойтемир, Хасан, многочисленные родственники мужа, взрослые сыновья его и, наконец, собственный сын, пришла со зрелостью и позволяла ей чувствовать полную свободу и уверенность в том, что ей всегда удастся благовидным предлогом оправдать любой свой поступок.

Она разогрела на углях холодные лепешки, приготовила рассол из сметаны и выложила на стол из своего свертка чапилгаш с творогом и мясо. Из котла поднимался пар. Наси подала на блюде дымящуюся птицу, плеснула в огонь половник жира для предков и, произнеся молитву, предложила Калою начать ужин.

— Да что ты! Я один не буду! На что бы это походило?! — воскликнул он.

Гостья села. Видя, как она наклоняется, чтоб не запачкать платья, он извинился за то, что у него нет еще «русского стола» и так неудобно.

— Я ингушка, — просто ответила она. — И наши отцы и деды не ели на высоких столах!

Они сидели так, что ее лицо было в тени, а на Калоя падал свет, и Наси свободно могла разглядывать его. Она никогда не видела его так близко. Черты лица у него были крупные, нос прямой, с легкой горбинкой, глаза глубокие. Он почти не смотрел на нее. Но она дождалась его взгляда и отметила, что глаза у него серые, с синеватым отливом. А может, это отсвет от ее платка?.. Темная борода и усы… все волновало ее.

Наси прищурилась, обдумывая что-то, и негромко заговорила, вкладывая в свой голос всю мягкость, на которую была способна.

Для себя она решила, что если этот вечер не станет единственным вечером ее юности, то больше такого у нее не будет никогда…

— Много живи, Калой! Вижу я, какой ты добрый, и поговорю с тобой, как с близким человеком. Не ищи в моих словах ни мудрости, ни хитрости, ни двуличия. Ты увидишь, я буду говорить о больших, но простых наших горских делах. Я, конечно, старше тебя, но ты забудь об этом… Я хочу говорить с тобой, как с равным. С умом мужчины, даже если он моложе, женский ум не может сравниться. Но я надеюсь, опыт жизни поможет мне. Можно?

— Я слушаю тебя, — с готовностью ответил Калой.

— Конечно, о таких вещах обычно речь ведут не женщины, — сказала Наси. — Но даже хороший разговор мужчин иногда кончается плохо… А я хочу, чтоб мы расстались лучше, чем встретились.

Калой не мог даже представить себе, о чем она собирается говорить. Все это было совсем необычно и настораживало его. Она улыбнулась и продолжала:

— Я шла к тебе в дом и думала: предложишь ты хлеб-соль, — значит, мир. Не примешь меня — буду просить… Но ты оказался настоящим хозяином, мужчиной! Я ем твой хлеб-соль. Ты принял то, что я захватила с собой… Ведь я знала, что у тебя пока нет женщины… — Она заметила, как при этих словах мрачная тень скользнула по его лицу. Но это ее не смутило. — Я была рада этому. Я надеялась, что мне хоть на один вечер достанутся женские заботы в этом доме… Не откажи мне еще в одном. Наши отцы и деды все хорошие дела совершали за едой с выпивкой. Для того чтоб наша беседа шла хорошо, я хотела б, чтобы мы немного выпили… Ты извини… Ведь я у себя принимаю очень разных людей. И ингушей, и грузин, и русских… Многие пьют. Приходится угощать, ну и они другой раз просят хозяйку выпить с ними… Вот я и научилась, — она рассмеялась, — и готовить карак и немного обращаться с ним…

Калой с нескрываемым удивлением слушал ее и с простодушием ребенка признался, что у него в доме нет ничего, кроме воды… Наси рассмеялась своим подкупающим смехом.

— А ты думаешь, я не знала этого? Да если бы когда-нибудь, даже случайно, моего уха коснулась молва, что ты пьешь, я б ни за что на свете не переступила твоего порога! Я давно знаю чистоту этого дома и уважаю, ее. Но я думала, что, если состоится встреча, ты мне, гостье, позволишь… — С этими словами она развернула бурдючок и нацедила в чашки Калою и себе карак.

Калой растерялся. На лице его появилось выражение полной беспомощности и даже страха.

— Да я не умею… — смущенно пробормотал он — Уж ты как-нибудь сама…

— Полноте, где это видано, чтоб женщине предлагали пить одной?.. Это на тебя не похоже! Да и сколько мы будем пить? Раз уж ты пригласил меня к столу и разрешил быть сегодня хозяйкой — держись этого до конца! Я скоро уйду… А ты, если не пил, то очень хорошо. И дальше никогда не пей. Но по разу в жизни все надо изведать, чтобы знать цену всему… Прежде чем мы продолжим наш ужин и оскверним себя этим напитком, хотя деды наши пили его вместо чая, я хочу сказать о другом.

Улыбка исчезла с губ Наси. Она слегка отвернулась, но настолько, чтобы не терять из виду лица Калоя, и продолжала:

— С давних пор между родом Эги и родом моего мужа была вражда. Потом они примирились, но неприязнь осталась. Я не хочу говорить о том, кто виноват, кто прав. Это не моего ума дело. Я, правда, считаю, что во вражде всегда обе стороны бывают слепы и несправедливы друг к другу. Но и об этом я не хочу говорить. Я хочу сказать, что из-за этой неприязни я, которая не сделала вам никакого вреда и не видела вреда от Эги, до сих пор не могла прийти в этот дом и попросту, по-человечески выразить тебе глубокое соболезнование по поводу горя, которое чересчур часто и так жестоко посещало тебя. Да сжалится Аллах над теми, которые умерли! Да простит он все их грехи земные! Да будет его воля на то, чтоб рай стал их вечным уделом! — Она заплакала и тихо и горько. — Души их здесь, рядом с нами. Я молю их простить меня и мою семью за все, в чем мы перед ними виноваты!

Смятение охватило Калоя. Наси напомнила ему о том, что постигло его родителей из-за ее родни, о той пропасти, которая была между ними, и в то же время ее мольба была так чистосердечна, а слезы так искренни, что он не находил в себе чувства вражды.

Ему было странно. Чем больше, чем смелее он смотрел на эту женщину, чем внимательнее слушал ее, тем больше он переставал ощущать разницу в годах, тем менее далекой, насмешливой и уже совсем не наглой казалась она ему. «Видно, я не умел понимать шуток! — думал он, вспоминая праздник посвящения. — Она совсем простая…»

— Ну что ж, спасибо тебе за добрые пожелания. Ты знаешь: объявленной вражды между нами нет. И вообще ведь кровная месть у нас не касается женщин. И у меня нет к тебе никакой неприязни. Ты совсем не их рода, хотя и родила им мужчину… — От этой мысли он снова помрачнел.

От Наси не ускользнуло и это.

— Давай выпьем, — просто, по-родственному сказала она и подняла свою чашку.

Калою ничего не оставалось, как взяться за свою.

— Я хочу в знак дружбы, как делают это мужчины, коснуться твоего сосуда. — Она осторожно приблизила свою чашу к его, коснулась ее и стала ждать, чтобы он, мужчина, выпил первым.

Калой заколебался, но потом, как давно в детстве, когда летел с горы через овраг, сказав себе «Будь что будет», отвернулся и приблизил чашу к губам.

Наси следила за ним. И, незаметно слив свой карак в золу, допила оставшийся в чашке глоток.

Некоторое время они ели молча. Но по тому, с какой жадностью Калой стал поедать куски мяса, принесенного ею, она поняла: карак «нашел свое место». Сделав вид, что хмель слегка опьянил и ее, она снова заговорила, но более медленно и серьезно:

— Юноша! В этих горах и за их пределами — в Кабарде, в Осетии, в Грузии — не найдется такой девушки или даже… замужней женщины, которая не посчитала б для себя за счастье быть твоей женой… Это я говорю тебе…

Она посмотрела на Калоя, и он снова опустил глаза. От хмеля щеки его горели.

— Такого, как ты, не в каждой башне встретишь! Это одно. Но другое — не всякая красавица может прийтись по сердцу. И тогда тебе мало пользы от тех, которые, рады были бы войти сюда хозяйкой! Так я говорю?

— Калой кивнул.

— И вот мне стало известно, что именно ту, которую ты наметил себе, мы сосватали…

Речь шла об очень важном. Калой старался не поддаваться опьянению. Но Наси видела: голова его уже затуманилась.

— Правда, наши не виноваты. Ты ничего не сделал для того, чтобы люди узнали об этом. И девушка смолчала. Но ты, конечно, поймешь, почему я об этом говорю теперь, когда, кажется, говорить уже не о чем. Я говорю потому, что такое сватовство не уменьшает, а увеличивает между нами вражду. А я не хочу этого. И вот я, женщина, пришла к тебе, чтобы сказать такое слово, которое сказать нелегко, а выполнить еще труднее. Но я беру все на себя!

Она встала, протянула Калою руку. Он осторожно взял ее, сам не зная для чего.

— Если ты не можешь совладать с собой, если ты хоть на величину комариного жала усилишь свое недружелюбие к нам из-за этой помолвки, я не хочу Зору в свой дом! Я откажусь от нее… Но если ты обещаешь не углублять между нами вражды из-за женщины, я не стану позорить своих и мы заберем ее… Поверь — никто этого не узнает! Я сдержу слово, или меня не будет видеть солнце! А с мертвого — спроса нет… — Она выжидающе смотрела на него снизу вверх, и губы ее застыли в немом вопросе.

У Калоя кружилась голова. Он страдал от того, что медленно соображает. Но руку ее не отпускал.

«Значит, она предлагает расстроить сватовство… Никто не узнает из-за чего… Но ведь никто не остановит сплетников… Зору будет считаться брошенной Чаборзом… А за что? Скажут: за бесчестие!»

Дата добавления: 2015-07-12