Аннотация 2 страница. В состоянии сильного транса, Нуржан продолжал сидеть на чердаке

В состоянии сильного транса, Нуржан продолжал сидеть на чердаке. Соленый пот струйками стекал по его коже и тут же высыхал, неприятно прилипая к одежде. Кто-то кинул камешек в шифер: это Сакен с Усеном стояли рядом с баней и ждали, когда вылезет залетный. Спрыгнув вниз, тот кинулся к колонке и пил, пока его живот не разбух и там не забулькала вода как в бурдюке. Странная вода, прохладная, чистая, а жажды не утоляет: чем больше пьешь, тем суше становится во рту.

– Тебе сколько лет? – спросил его Сакен.

– Пятнадцать – неохотно ответил тот.

– Вот связали бы тебя эти курсанты, отвезли бы в Чу, а там тебе годика два малолетки дали.

– За что? – со страхом в голосе спросил Нуржан.

– Они бы тебе в карман засунули пару макушек – и все. Там не докажешь. Где поймали? В местах произрастания дикорастущей конопли. Сразу срок, без базара – смачно сплюнув, почти торжественно проговорил Сакен, и пацаны загоготали.

Все снова уселись на крыльце возле колонки, будто ничего и не произошло полчаса назад, начали подробно расспрашивать Нуржана о его жизни в Алма-Ате. Между делом опять прикурили шипящую папиросу, и опять измотанного пацана начало давить дурное ощущение от увиденного сна. Все, что он рассказывал о себе, он воспринимал исключительно как виденное им во сне. Мысли так спутались, что ему показалось, что рассказывает он не о себе, а о ком-то другом, и он был всего лишь рассказчик и судьба того парня его вовсе не интересовала. Сцена пальбы также подействовала на него – он стал все время озираться с опаской, ему везде мерещились люди с пистолетами и тюремная решетка. Становилось просто невыносимо от сумбура в голове.

Из тяжелого состояния его вырвал шумный спор Сакена с Усеном. Двое доказывали друг другу, что самая сильная конопля растет именно там, где они живут. Усен клялся матерью, что в Чуйской долине самая хорошая анаша растет на станции Татты, откуда он приехал сюда погостить к своей тетке, матери Сакена. Он убеждал оппонента, что смола таттынской конопли соответствует названию места – “татты” на казахском языке означает “сладкий”, “лакомый”, и она действительно при курении мягка и бархатиста дымом. Сакен же игнорировал клятву кузена и продолжал твердить, что лучшей травы, чем в кумозекских и аспаринских барханах, просто нет. Из всего этого Нуржан понял только то, что ребята в свои пятнадцать лет уже выкурили немало сортов анаши.

Как сказал Сакен, на станцию Аспара, расположенную в пятнадцати километрах от Кумозека, за планом едут только глупые наркоманы из России. Их там сразу хватают вместе с их туристскими рюкзаками, набитыми сырой травой. Умирающие от жажды, они выползают из посадок и сами идут туда. Так что аспаринской милиции даже нет нужды обшаривать окрестности и ловить их: сами приходят к воде, как лошади из песков.

Слушая непонятные разговоры, Нуржан даже не заметил, как внимание ребят снова переключилось на него, и те начали насмехаться над ним за его сильный русский акцент и частые ошибки в речи. На мгновение, позабыв обо всем, он уже поджал губы и твердо сжал кулак, чтобы со всего маху врезать в глаз этой наглой роже, Сакену, см;ющему злословить о его родителях. Пока тот очухается, он уже даст такого стре-кача обратно в Чу, что этим недоноскам с их прокуренными легкими никогда за ним не угнаться. Однако при этой мысли его ярость сначала сменилась страхом, а потом досадой, живо обрисовавшей ему темный коридор школы, вечно закрытый кабинет, как оказывается теперь, его родного языка и систематическую муштру по русскому. Нужно было незамедлительно восстанавливать свою попранную честь и он, не зная, что делать и едва сдерживая слезы от бессилия, вдруг начал громко читать английский стишок, выученный им еще в пятом классе. Декламировал он хорошо, постоянно гоняя короткое четверостишие, меняя при этом интонацию и тембр голоса, словно рассказывал печальную балладу. Когда на уголках его рта выступила до белизны взбитая слюна, а иссушенный язык начал прилипать к нёбу, он остановился и перевел взгляд на своих обидчиков. Те, замерев с открытыми ртами, уставились на пришельца в полном конфузе, не зная, как дальше себя вести. Первым заговорил ненавистный Сакен.

– Ну, братуха, извини, мы же не знали, что такие нашаєоры* бывают…– А сидевшие рядом пацаны, сделав умные лица как аксакалы, одобрительно закачали головами.

Неизвестно сколько бы продолжались эти посиделки, но когда появился Бузау Бас, они замолкли, и Сакен пошел в его сторону. Переговорив с ним, он зашел домой и вскоре вышел с алюминиевой миской и направился к бане.

– Держи, – он протянул ее Нуржану, – старик отца попросил, чтобы тебе еды дали. Хавай, – с безучастным видом предложил он. Отварные, а потом обжаренные в постном масле серые рожки с пригоревшими боками, показались оголодавшему парню необычайным лакомством. Доев все до последнего, он поблагодарил своего теперь уже благодетеля и, немного подбодренный пищей, спросил его:

– Что там делает старик? Мы же собирались идти в пески, а скоро ве-чер…

– Так он только тогда и поедет, он днем не ездит, жарко,– пояснил Сакен.

– Так что там ночью увидим? Темняк же будет, – не успокаивался Нуржан.

– Не бойся, Бузау Бас ночью видит лучше, чем днем, – успокоил его тот.

– Ты как пойдешь с ним в таком виде? В порванных брюках и тапочках? –вмешался Усен и показал пальцем на сандалии Нуржана.

– Подожди, я сейчас принесу одежду: недавно у джамбулских залетных выменял на масть. Мы обычно алмаатинцев и джамбулцев не трогаем, если они не буреют, конечно. Прошлой зимой тут один наркоман с Алма-Аты приехал за зимним планом, весь блатной из себя, пальцы веером. Пацанам начал о понятиях толковать. Короче, мы его раздели, но бить не стали, так и ушел он, грозясь, по морозу в Чу.

Долина круглый год завлекает в свои дебри любителей травки. Даже снег и ледяной ветер им не помеха, чтобы надергать оставшиеся зимовать рыжие кусты. Из их листвы, высушенной от наледи и протертой через капроновую ткань, получают подобный дорожной пыли порошок. Местные ребята развлекаются тем, что под железное колесо дрезины, стоящей на вспомогательных рельсах около путей, кладут этот порошок, равномерно засыпанный в фольгу из-под сигарет, и прокатывают со всего маху. Правда, его предварительно греют на огне прямо через фольгу. В результате получается твердая пластина черного цвета. Зимняя масть называется.

Нуржан никак не мог сообразить, о какой масти постоянно вели разговор пацаны. Та, которую натер Усен, была черной и мягкой. Да и способ ее получения был отличным от приготовления, о котором рассказывал Акылбек, четырнадцатилетний паренек из их компании.

– Так какая разница между этими мастями? – спросил Нуржан у Сакена.

Тот объяснил ему, что масть, которую трут летом – это ручник, так его здесь называют. Та же, которую получают зимой и осенью – это пыль. Ее здесь понемногу курят все, кроме женщин. Колхозники и железнодорожники. Никто ее открыто не употребляет, конечно, если маячит возможность выпить красной или беленькой, то предпочтение будет отдано последним. Так что никому она здесь особо не нужна, растет себе и растет. Люди поля пашут, свеклу растят, скот пасут. Не до травы им. Баловство одно.

Вернулся Усен и принес затертые до дыр джинсы, носки и фуфайку. Джинсы пришлись по размеру, носки, хоть и были кое-где рваными, пригодились тоже. Нуржан не хотел брать поблескивающую мазутом телогрейку, но Сакен посоветовал все же взять ее, предупредив, что ночи в песках прохладные даже летом. Вся примерка сопровождалась смехом и шутками. Солнце к этому часу уже низко нависло над барханами и начинало плавно перекрашивать их пепельные склоны в розоватый цвет. Воздух был раскален, но дыхание вечера уже чувствовалось.

– Эй, Сакен! – громко закричал отец со стороны дома и сделал ему знак рукой.

– Пошли, они тебя зовут – сказал он Нуржану.

Подойдя к топчану, на котором сидел Бузау Бас, Нуржан краем глаза через открытую в доме дверь заметил убогость его обстановки: на деревянном некрашеном полу была расстелена грубая кошма, на которой лежали стопкой разноцветные одеяла и подушки. В углу стоял разваливающийся шкаф и старый телевизор, а на плохо побеленной стене висела домбра. Все было крайне бедно. Даже остатки трапезы свиде-тельствовали об этом: валялась пустая бутылка, остатки хлеба и жареных макарон, больше ничего не было.

– Пацан, ну как ты? Мы тут с Кузембаем выпили немного, скоро поедем, нужно собираться,– и Бузау Бас начал что-то говорить, но проносившийся в двух шагах товарняк заглушил его голос и заставил его трястись вместе с топчаном, устланным старым ковром.

– Нужно лошадь оседлать и мешки к ней на бока привязать, – закашлявшись, сказал он подошедшим ребятам.

– Аташка, а ты мне с песков макух принесешь?– хитро спросил Сакен старика.

– Ну что ты, тебе мало здешней травы? Не кумарит она тебя что ли? – нервно затараторил тот.

– Но ведь ты знаешь пятачки в песках, где один листочек с кустика цепляет как косяк аспаринской смолы, – не отставал парень.

– Вот пацан тебе принесет их оттуда, я покажу ему, где они растут, макушки эти, а пока идите, приготовьте лошадь, уже ехать нужно, – беззубой скороговоркой проговорил он, довольный тем, что отделался от Сакена.

Обходиться с лошадьми Нуржан не умел, если честно, то и лошадь эту видел впервые. Лошадка была низенькой и мохноногой. Смиренного нрава, она стояла в сарае и жевала солому. Сакен быстро объяснил, как крепятся седло и петли для поклажи. К седлу он привязал кусок тракторного ремня с надрезами, как оказалось, чтобы спутывать кобылку в песках. Ее подвели прямо к топчану, с которого хмельной ста-рик с удобством перелез в седло. Кузембай привязал к ее боку плотно набитый бумажный мешок, туда же подвесил приплюснутое ведро. Бузау Бас достаточно крепко сидел в седле, несмотря на то, что левое стремя под ним было пустым. Попрощавшись с отцом Сакена и с ним самим, верховой и идущий за ним подросток в вытертых джинсах приблизились к месту, где утром Нуржан с облегчением бросил смердящий мешок. Пролежав на солнцепеке целый день, он стал еще невыносимее источать гнилостный запах. Кое-как привязав его к другому боку лошади и убедившись, что все держится надежно, старик и его спутник отправились в Мойынкумы.

---

– Это святая река, – вдруг сказал старик, вытирая лицо – в ней, перед тем как ступить на святой песок, нужно омыть свои руки и ноги, голову и тело. Туда, – и рукой указал на уже потемневшие барханы – нужно идти чистым телом и душой. Так всегда говорил мой отец. – Нуржану предложение показалось более чем странным: тут все сочится опасностью, она везде: в ветре, земле, вон в тех песках. А он несет чушь церковную. Молиться, мыться… Отец говорил… Какой отец может быть у старика? К тому же эти рассказы о странных занятиях в песках. Уж не ненормальный ли он? Заведет в пески и бросит там, или сдаст милиции. Сейчас нужно было что-то решать. Дым выкуренной смолы уже рассеялся в голове Нуржана, и он начал нервно просчитывать ситуацию. Если вернуться назад на разъезд и попытаться уехать в Чу на товарняке? Ну, пацаны же говорили, что поезда там не останавливаются, кроме проходящего поздно ночью почтово-багажного состава с парой пасса-жирских вагонов. Можно уехать на нем, но нет денег, ни копейки. А если проводник, увидев ночного пассажира, сдаст его в Чу милиции? Перс-пектива напороться ночью на какую-нибудь банду местной шпаны заставила его вздрогнуть.

– Я говорю, нужно ополоснуться в реке, – ненастойчиво повторил старик.

– Аташка, как я потом выберусь отсюда домой, в Алма-Ату? Тут кругом курсанты ходят, поймают они меня. Вам-то что, а меня заберут, посадят потом. У меня родители в Алма-Ате, мне скоро экзамены в школе сдавать, восьмой класс я заканчиваю! – почти в слезах закричал он. Безысходность и страх завладели пареньком. Много бы он сейчас отдал, чтобы оказаться в родном городе, где нет леденящего спину страха, где идут дожди, где из колонок бежит чудная хрустальная вода, от которой потом долго не хочется пить…

– Туда, куда мы идем, не только менты не сунутся, но даже и местные чабаны, – сказал спокойно старик и спросил сам себя: – Зачем? – и тут же ответил: – Все нужное находится здесь. Пастухам трава и вода для скота, сборщикам тоже трава и вода. Милиция не ходит там, где нет плановых. А тем что нужно? Где укрыться днем, где напиться и, конечно, чтобы травы было много. А здесь, чуть дальше в пески, ее столько, что не скосишь никогда. В это время еще никто не косит, рано в мае. В начале июля здесь начинаются движения. Опасно будет,– равнодушно проговорил старик, как будто это его вовсе не касалось.

Нуржан весь в переживаниях от увиденного, принялся рассказывать ему о паливших в машину курсантах, живописуя сцену, на что тот ему прямо ответил, что действительно в последние годы сюда много милицейского люда нагнали на охоту за приезжими собирателями. Не став более ничего говорить и с опаской оглядываясь назад, словно кого-то заприметил, Нуржан разделся и плюхнулся в прохладное мелководье. В самых глубоких местах было не более полуметра, вода текла вяло вперемежку с песком и овечьими катышками, для питья она казалась малопригодной. Встав коленями на песчаное дно, он начал просить звездное небо смилостивиться над ним, глупым и непутевым, не дать ему пропасть в Мойынкумах или попасть в руки милиции. Молился он усердно, повторяя прочитанные им в какой-то книге слова, которые средневековый герой повести – отрок пятнадцати лет – произносил перед выпавшими на его долю испытаниями. Теперь Нуржан сам оказался на его месте, и ему предстояло столкнуться с реальными опасностями, о которых он не читал ни в одной книге. – Господи, помилуй меня!– в завершении зашептал новоявленный отрок и пошел к старику.

Напоив коня, поднялись в путь уже совсем по темняку. Гирлянда мерцающих красных точек на телевышке сделалась отчетливее. Небо – мельчайшее сито, через которое било серебряное сияние, низко нависало над головами ночных путников, когда они перешли деревянный мосток через Кургатты, прошли еще немного, оставив позади длинные стога лесопосадок и вошли в Мойынкумы. Несмотря на то, что от моста вглубь вела хорошо накатанная песчаная дорога, старик взял влево и поехал прямо по песчаным холмам. Ничего не было видно, кроме огней чуйской мачты. Лошадь ступала по песку глухо, Нуржан шел позади, то и дело нагребая полные сандалии песка. Приостановившись, старик подозвал отрока и тихим голосом сказал ему:

– Закрой пиджаком меня, я прикурю, – и протянул ему уже снятый с себя китель. – Держи лучше, чтобы огня не было видно, – попросил он.

---

Выйдя из дома на палящее солнце, Нуржан огляделся вокруг. Домик, когда-то небрежно заштукатуренный и побеленный, стоял посреди широкой лощины, зажатой со всех сторон высокими песчаными наносами. Недалеко от него стояли две кошары, связанные из камышитовых щитов и ими же крытые; рядом виднелось бетонное кольцо колодца. Все было в запустении: ни людей, ни скота. Тут он застыл перед открывшейся его взору зеленой гладью, волновавшейся лохматыми кустами. Не веря своим глазам, он начал носиться по зарос-лям и внимательно осматриваться кругом, как будто хотел убедиться, что все это не сон. Наконец-то он увидел то, к чему так стремился!

Когда он взобрался на самый высокий бархан недалеко от домика, перед ним во всей своей неброской красоте поплыли Мойынкумы. Стояло полное безмолвие, не было слышно даже щебетания птиц. В отличие от его представлений, пески не были голыми: повсюду на невысоких барханах виднелась растительность в виде зеленеющей колючки, отцветших грубых кустарников; везде росла обыкновенная трава и, конечно же, стройными елочками через каждый метр-полтора росла лоснящаяся маслом конопля. Зрелище было завораживающе настолько, что отроку привиделись доисторические равнины, густо заросшие папоротниковыми лесами и ходящими в них динозаврами. Все было настолько реально, что его колени согнулись и он упал на песок. В далеком подсознании промелькнуло, что это с ним опять играет злую шутку затяжка стариковской смолы, однако присмотревшись вновь ко всему происходящему, он испустил крик: в его сторону направлялось небольшое стадо каких-то не известных ему животных, похожих на носорогов. Змейкой скользнув вниз по песчаной стороне бархана, он со всей силы пустился прочь, пригнувшись к кустам папоротников, чтобы страшные животные не заметили его и не растоптали. Пробежав еще немного, он увидел их домик и устремился туда. Вбежав в комнату, где сидел старик и разжигал огонь, отрок, весь трясясь в нервном тике, заорал ему:

– Там они идут! – тот от крика испуганно подпрыгнул на месте, схватился за пустую раму и поднялся.

– Кто? – также испуганно спросил он его и стал всматриваться через окно наружу. Отрок стоял неподвижно посреди комнаты.

– Аташка,– сказал он старику – я больше смолу курить не буду, у меня от нее галлюцинации начинаются.

– Так, кто там идет? – спросил тот, не обращая внимания на его слова.

– Там, – отрок показал рукой и ничего больше не сказал. Старик же продолжал поглядывать в окно, пока, наконец, не сказал:

– А, кони, их тут много ходит.

С опаской выйдя из дома, отрок увидел приближающийся к кошарам небольшой табун лошадей. Впереди шел крупный жеребец, за ним, понуро опустив головы, плелись шесть кобыл с жеребятами. Кони подошли вплотную к колодцу, постояли, покачав головами и, не спеша, побрели в пески. Из дома вышел старик и протянул ему ведро.

– Пойдем, я покажу тебе, как доставать воду из колодца,– и они пошли по мягкому песку в сторону кошар, которые были также заброшенными или, по крайней мере, так казалось. Возможно, зимой, уберегая скот от ледяного ветра, местные пастухи использовали их.

Заглянув в глубину колодца, отрок удивился тому, насколько тот был глубокий: внизу едва виднелось зеркальце воды.

– Видишь, – сказал старик – вода есть, а достать ее оттуда нечем. Нет веревки – умрешь от жажды рядом с водой. Вот кругом валяются куски капроновой веревки от соломенных тюков, можно их связать, но они гнилые, солнце и мороз съели их. Поэтому, отправляясь в пески, путнику обязательно нужно иметь с собой несколько вещей. Одна из них – веревка,– он достал из кармана кителя моток толстой лески и начал раз-матывать его. – Следующая вещь – черпак,– и он показал принесенное с собой из дома маленькое алюминиевое ведерко, стакана на два воды. – Вот с этим в песках не пропадешь, когда есть и то и другое. Ну, еще нужно знать колодцы.

Целый час они поили пришедшую из песков лошадь, помногу раз опуская и поднимая детское ведерко. Старик сказал, что для большого ведра нужна толстая веревка, а он привык обходиться малым, чтобы не таскаться с длинным арканом. Правда, вот лошадь поить неудобно.

Когда лошадка довольно фыркнула брызгами и направилась пастись дальше, они набрали еще воды и пошли к дому. Отпив немного из ведра, отрок поморщился: несмотря на чистоту и прохладность, вкус воды отдавал чем-то неприятным, химическим; словно живительный ручеек, пробегая в подземном царстве, на своем пути точил какой-то минерал и насыщался его неприятным вкусом.

В доме костер уже потух, и старик подживил его большим пучком сухого камыша, а потом подвесил над ним за проволоку, закрепленную на потолке большим гвоздем, ведро с водой.

– Ну, давай, Нурик, обед варить будем. Здесь в песках все время есть хочется, как будто они из тебя тянут, впитывают в себя твои соки, – и он улыбнулся. – Я вот травкой подлечился, и нога перестала ныть, а так все время мозжила, спать не давала. В этом году я первый раз в пески пришел, всю зиму на чуйском элеваторе у знакомого сторожа жил, в марте заболел и только недавно очухался. Здесь мне хорошо, тут вся моя жизнь прошла. Был моложе, только в сильные морозы из песков возвра-щался к людям. – проговорил он задумчиво.

В бумажном мешке, прихваченном у Кузембая, было много вяленого мяса, кусок жирного курдюка, пересыпанного солью, мешочек перловой крупы, соль, чай, спички, вязанка пачек “Беломорканал”. Вот, пожалуй, и весь провиант путников. Старик прямо из тряпичного мешочка засыпал в кипящую воду перловку, настругал горсть вяленого мяса и тоже бросил в котел, добавил соль и сказал отроку: – У нас жратвы мало, придется меньше есть. В песках без еды и воды большая мука человеку. А вот когда у тебя есть и курдюк, и мясо, и крупа, ты не озабочен плотью, то начинаешь чувствовать вечность,– так говорил Шеркешпай-ата.

Выпитая вода со странным привкусом не принесла отроку облегчения. Чем больше он ее пил, тем больше пить хотелось. Старик мелко резал курдюк и бросал его в дымящееся варево.

– Вот наварим каши на обед и ужин, и вечерком снова тронемся,– сказал он сам себе, любовно помешивая в ведре.

– Аташка, – спросил отрок – далеко еще идти?

– Ты что, устал? Ничего, сейчас поедим и отдохнем. Еще ночь пройдем и полдня. Завтра к вечеру придем…– Нуржан быстро подсчитал, что за эту ночь, бредя по барханам, они прошли около двадцати километров. Еще ночь и полдня – это тридцать. Итого, пятьдесят километров в глубь песков! Сколько времени старик собирается там находиться, когда обратно?

– Аташка,– жалобно смотря на старика, проговорил отрок,– когда мы вернемся обратно? Мне домой нужно…

– Не бойся, тебе куда спешить? В школу? Тогда зачем ты вообще в Чу приехал? Не бойся, это тебе Бузау Бас говорит,– старик был трезвым и кажется вменяемым, поэтому его слова подействовали на отрока и он со спокойной душой вышел из дому.

Над песками висела термоядерная сфера, заставляющая своим бьющим светом все живое клониться к земле, к мнимой прохладе. С остроконечных листьев конопли свисали капельки масла, и воздух так раскалился, что спрессовался в студенистое марево, подергиваемое рябью. Казалось, что можно стариковским тесаком отрезать себе порцию этого мутного желе.

– Аташка, а что за горы виднеются вдали? – спросил он у старика, вернувшись в дом.

– Эти горы далеко отсюда, может быть, сто, или больше, километров. Я там родился, в Киргизии. Завтра утром ты их уже не увидишь, они скроются, и вместе с ними исчезнет мучение путника видеть эту прохладу из горячих Мойынкумов. Я киргиз, родился недалеко от Пишпека. Родителей своих не помню. В детстве жил у дальних родственников в Кара-Балте, потом на пишпекском базаре, голодно не было, нет, хлеб был всегда. Только вот зимой холодно. На этом же базаре я познакомился с Шеркешпаем-ата, он приезжал туда из Мерке за одеждой и ичигами. В те времена базар уступал по обилию товара только ташкентскому. Я тогда мальчишкой древесный уголь и дрова продавал, а он, проходя мимо, увидел меня, всего черного и оборванного, спросил, кто мои родители и, услышав, что я сирота, позвал в чайхану, где угостил пловом и лепешками.

– Так он тоже киргиз был? – не удержавшись, спросил отрок.

– Нет, он был казах. Да и какая разница? Киргизы и казахи – один народ, и Чуйская долина для них – один дом. Язык похож, традиции тоже. А плодородной земли, на которой все растет, на всех хватит.

– Где же эта Чуйская долина, если Фрунзе – долина, Мойынкумы тоже? – удивленно спросил тот.

– Долина большая, – ответил ему старик – от Пишпека или, как там его, Фрунзе, вот до той речки Кургатинки и есть долина. Перешли речку, конец долине, начинаются Мойынкумы. Это с юга на север, а поперек она тоже широкая, от Чу до Мерке и дальше.

Плотно пообедав густой и жирной кашей с разварившимся мясом и попив чаю, путники завалились на ворох уже подсыхающей конопли и крепко уснули.

Отрок проснулся от громких ругательств Бузау Баса в адрес неизвестного Асылбека. Прильнув к окну, тот громко говорил: – Ну, и сволочь ты, Асылбек, опять все живое травишь! – Вдалеке послышался тарахтящий звук мотора. Выбежав из дому, отрок увидел, что по лощине нарезает круги синий “Беларусь” с прицепленной бочкой, из которой радужной полосой на растительность лощины распылялась жидкость.– Смотри, что делает, сволочь, – не унимался, вылезший из дома старик – все пожжет!

Поработав около часа и опустошив бочку, трактор двинулся к стоящим у дома людям. Не глуша мотор, тучный тракторист вылез из кабины и подошел к ним.

– А, Бузау Бас, салем! Как жизнь? Давно тебя не видел здесь, – пробасил толстяк.

– Асыл, – нервно заговорил старик, – я тебя сколько раз просил не травить землю этим ядом. Ты травишь анашу, а вместе с ней все живое! Через пару часов от твоей работы тут будет выжженное пятно. Нельзя ли слить эту заразу где-нибудь в песках в одном месте?

На тракториста эти призывы мало действовали, он, попросив воды, напился и, взбираясь обратно в кабину, ответил старику:

– Мне бригадир задание дал сжечь здесь все плантахи, с района бумага пришла, говорят, борьба с травой усиливается. В Аспару целую цистерну этого гербицида пригнали. Там и заливаемся. Сегодня еще ходку сделаю – не до конца выжег...

Асылбек больше не вернулся, а к вечеру вся буйствовавшая зелень лощины превратилась в желтый сухостой. Стоял неприятный запах хлорофоса.

– Вот что делают! – негодовал старик – Ее здесь на следующий год еще больше вырастет, а трава для скота плохо будет расти! Зачем жгут?! Анаша росла здесь во все времена и никому до нее не было дела! Разве виновата земля, что на ней растет трава, которую люди вдруг стали считать шайтан-травой? Табак курят – не шайтан-трава, анашу курят – шайтан-трава… – не мудрствуя, заключил старик.

– Аташка, а зачем ее курят? – спросил отрок.

– Каждый по-своему: наркоманы, чтобы балдеть в городе; местные – от нечего делать, а другие от нее стихи пишут или душу лечат. Я ее курю, чтобы нога не болела. Да и вообще, как можно ходить по винограднику, не вкушая его сладких ягод? Вот в 50-ых, когда в Чу агрономы из Украины приезжали помогать свекловодческим хозяйствам, был тут один ученый ботаник. Уйдет подальше, натрет смолы, забьет в папиросу, покурит и сидит с тетрадкой на бархане, стихи сочиняет. Потом по почте эти стихи в Москву посылал. Мы с отцом как раз в то время недалеко от их палаток жили, соседями были. Ботаник, уезжая, подарил мне хорошие сапоги и брезентовый плащ, а я за такие дорогие подарки его тоже отблагодарил: в этом же плаще запарил ему полведра осенней пыли, тяжёлой, как золотой песок, и дал ему в дорогу твердый кусок масти, килограмма на полтора. С тех пор любителей травы ботани-ками называют.

– Что это такое “осенняя пыль”? – спросил отрок.

– В сентябре кусты конопли начинают желтеть, как те, которые потравил сволочь Асылбек, – вспомнив того, старик опять занервничал, – но они становятся такими потому, что черная смола на них засохла и пожелтела сама, от осени. Возьми в руку такой сухостой и ладонь наполнится золотистой пылью. Собирают эти рыжие кусты, обрабатывают и просеивают сухую перетертую листву через ткань. Дальше ее засыпают в брезент, скручивают шаром, веревочкой вяжут горловину, и в пар кипящего котла – минут на десять. Вытащишь ее оттуда, а там внутри как жидкое тесто. Доску сверху положишь, встанешь на этот комок, он от веса твоего сплющится и затвердеет. Потом, когда остынет, вытащишь его из тряпки и – готово. Я так делаю, – объяснил старик и закашлялся.

Находиться посреди выжженной лощины становилось невозможно: едкий запах химиката бил в нос, заставлял глаза слезиться и, несмотря на то, что было около пяти часов дня и солнце еще палило, путники решили собираться в дорогу.

---

Старик немного устал, но был не против пообщаться со своим юным спутником.

– Здесь в песках вода почти во всех колодцах дрянная на вкус. Давно, во время войны, в Мойынкумах много колодцев нарыли, чтобы поить скот, которого в те времена здесь было много. Вырыть-то вырыли, да вот вода в них человеку не по вкусу. Животные пьют, а вот жажду ею не утолить. Вот такая водица здесь. Я обо всех Мойынкумах говорить не могу, они слишком большие, но знаю здесь несколько колодцев с чистейшей сладкой водой, которые еще копали воины в железных шлемах. Так Шеркешпай-ата говорил, когда показывал мне, где они в песках укрыты. Мы будем проходить рядом с одним из них. Попьем его водички, – замечтался он.

Внезапно и без всякого шума на кромку невдалеке стоящего бархана выехал мотоциклист на красной “Яве”. Постояв немного, он рванул задним колесом песок и быстро поехал в сторону путников. Следом за ним выехал еще один и направился в том же направлении.

Зажав растерявшихся путников с двух сторон, один из мотоциклистов, одетый в комбинезон, не глуша мотор, снял с головы красный шлем, полностью закрывавший его лицо и голову.

– А, это ты Шамсутдин, – вышел из оцепенения старик, поднимаясь на костылях навстречу чеченцу,– что-то не узнал тебя, давно не виделись, – поприветствовал он его.

– Так это ты Бузау Бас, что ли? Я тебя тоже года два не видел. Салем! – он заглушил мотоцикл, подошел к старику и поздоровался с ним за руку. Его примеру последовал и напарник. – Это Ахмед, мой братишка, – показав на молодого парня, тоже в комбинезоне, сказал старику Шамсутдин.

– А это кто с тобой? – он кивнул на отрока.

– Парень со мной, помогает мне, – представил старик отрока и все присели на корточки, а он опустился на землю.

– Ты видел, всю траву потравили?– обратился он к чеченцу.

– Да, там тоже пожгли, но всю не выжгут, кишка тонка! – злобно сказал тот, доставая из кармана черный кусок смолы размером с пряник. Настругав острым ножичком себе в ладонь черной стружки, он пересыпал ее в руку Ахмеда, уже готового начинить ею приготовленную папиросу.

Немного посидев и поговорив со стариком, чеченцы оставили путникам булку хлеба и бутылку воды. Зажужжали резвые моторы “Яв” и, взревев, унесли их обратно в прерии. Только песочная пыль осталась в воздухе.

Дата добавления: 2015-07-11