Сойдя с поезда, прибывшего из Чарльстона, и окунувшись в суету железнодорожного вокзала Атланты, Гарольд Лэтем почувствовал, что испы­тывает сомнения в успехе своего путешествия. Было не по сезону 24 страница

Не считая присуждения почетной степени в Смит-колледже, приглашение на крестины крей­сера «Атланта» было наиболее значительным и почетным событием в жизни Пегги, и потому она была полна решимости все сделать наилучшим образом.

Из-за забастовки на верфи событие отклады­валось и, наконец, было назначено на субботу, 6 сентября. Пегги же приехала во вторник и с великими предосторожностями, напоминающими ее хождение в тайный офис в отеле «Нортвуд», выскользнула из отеля «Уолдорф-Астория», где она остановилась, чтобы навестить семью Давди в их новой нью-йоркской квартире.

Еще раньше Пегги дала согласие «Макмилла-ну» на интервью для прессы, которое должно было состояться 5 сентября в ее номере в отеле.

Стол, за которым сидели Пегги и директор издательства по связям с прессой, был отодвинут к стене, а в номер были принесены дополнитель­ные кресла, чтобы усадить полчища журналистов и фотографов.

К лифу бледно-голубого платья Пегги была приколота огромная белая орхидея, присланная ей Джорджем Бреттом, по поводу чего Пегги заметила, что Бретт «скорее всего, не знает, что я не орхидейный тип».

(Смех в зале.)

Репортер: Мисс Митчелл, вы когда-нибудь раньше крестили корабли?

М. М.: Да, линкоры, названные именами штатов, крейсера, названные именами городов... Но если серьезно, нет, я никогда не крестила ни тех, ни других и уверена, что кинохроника, воз­можно, покажет эти кадры: на одном я замахи­ваюсь бутылкой, на другом — стою мокрая с ног до головы. Такое вполне может быть. Может случиться и так, что я ударю бутылкой так сильно, что пробью дыру в корпусе корабля, и меня арестуют за вредительство. Ведь я старый бейсбольный игрок, замахиваюсь всегда правой и играла нападающим до четырнадцати лет. Прав­да, я не особенно сильна в ударе, так что, может быть, все обойдется благополучно.

(Опять смех в зале.)

Репортер: Нам дали фотографию, где вы сня­ты в форме сотрудника Красного Креста. Вы действительно участвуете в работе этой органи­зации?

М. М.: О да! Я самая маленькая в группе и единственная, на ком демонстрируют все приемы. Занятия проводятся в бальном зале одного из самых прославленных клубов Атланты, и моя цветная прислуга всякий раз негодует, видя, как меня используют в качестве манекена для пожар­ных учений.

С этими словами Пегги встала, обошла стол и, к удовольствию аудитории, легла на пол, приступив к показу задания по выносу постра­давших из горящего здания. Журналисты повска­кивали со своих мест, чтобы лучше видеть про­исходящее.

М. М.: Вы входите в горящее здание, связы­ваете руки пострадавшего вот так (перекрещива­ет их), кладете их себе на спину, а затем ползете на четвереньках и тащите пострадавшего за со­бой. А для того чтобы связать руки, берется веревка или узкая полоска материи от вашей одежды. (Тут она вскочила на ноги и вернулась к столу.) Дело в том, что на полу воздух лучше.

(Аплодисменты.)

Репортер: Как вы жили после публикации «Унесенных ветром»?

М. М.: Телефон звонил каждые три минуты, а дверной звонок — каждые пять. И так все двадцать четыре часа в сутки.

Репортер: А теперь?

М. М.: Ну, до сих пор еще масса дел, свя­занных с книгой. Она вышла в девятнадцати странах, включая Канаду и Англию, а это озна­чает, что приходится иметь дело с девятнадцатью разными законами об авторских правах, с девят­надцатью финансовыми системами и с девятнад цатью кодексами неписаных законов — и все это требует огромного количества времени. Репортер: У вас есть агент? М. М.: Есть зарубежный агент, но в Амери­ке — нет. Мой менеджер — муж, а отец и брат — мои адвокаты.

Репортер: Почему вы начали второй судеб­ный процесс против датчан за нарушение своих авторских прав?

М. М.: Потому что американские книги дол­жны быть защищены повсюду.

Репортер: Сколько экземпляров «Унесенных ветром» продано на сегодняшний день в Соеди­ненных Штатах?

М. М.: 2.868.000 экземпляров. Репортер: Рассчитываете ли вы вновь вер­нуться к писательской деятельности?

М. М.: Все, что мне для этого нужно, — бумага и подходящий случай.

Репортер: Кто-то сказал, что писательство — это совокупность зада, пыхтения и стула.

М. М. (Смеется): Так оно и есть на самом деле и... Ну, я бы предпочла заниматься чем-ни­будь другим, чем писать, и я никогда не сталки­валась с этой леди — Вдохновением.

Репортер: Ваши самые яркие воспоминания о днях перед премьерой фильма?

М. М.: Девочки, убежавшие из дома, чтобы попытаться получить роль Скарлетт в фильме. «Нет, милые, я не могу помочь вам в этом»,— говорила я им. Ну а потом они просили меня заступиться за них в школе, чтобы их не исклю­чили, и перед их матерями, и никому ничего не говорить об этой их попытке. Все это занимало массу времени. Ну а еще, пожалуй, самозванцы, выдававшие себя за Маргарет Митчелл. Один из них даже пытался собирать мои ройялти.

Репортер: Премьера фильма в Атланте в дека6pe 1939 года была для вас волнующим событием?

М. М.: Да, это верно, но была и масса неприятностей — из-за билетов. У меня их было вceгo два, да и те я получила только за пять часов до начала премьеры. Около трехсот тысяч человек хотели бы попасть в зал, а билетов было лишь около двух тысяч. Некоторые из атлантских женщин могли бы рассказать, как они при­сутствовали при открытии памятника Дэвису в 1884 году, но вот их дочери, если они попали в числе избранных на премьеру, теперь могли го­ворить: «Мама была на открытии памятника Дэ­вису, а я — на премьере "Унесенных ветром"».

Репортер: Если вы напишете еще книгу, она тоже будет о Юге?

М. М.: Милый, ничего другого я просто не

знаю.

Журналисты покидали пресс-конференцию в приподнятом настроении, покоренные чувством юмора их собеседницы. А затем в небольшом уединенном номере отеля был организован ланч, на котором присутствовали сотрудники издатель­ства Макмиллана. Был подан мятный коктейль, и Пегги сидела за столом между своим бывшим редактором мисс Принк и президентом компании «Макмиллана» Джорджем Бреттом.

На следующее утро, в 10.20, в матроске, отделанной белым кантом, и в шляпе, выглядев­шая так, словно хоть сейчас во флот, Пегги стояла в доке в окружении офицеров и фотогра­фов. Солнце светило ей в глаза, и она три раза замахивалась и попадала мимо цели, пока, нако­нец, бутылка не ударилась о борт крейсера. «В бейсболе я бы с такой игрой вылетела»,— сказа­ла она адмиралу Боузну, стоявшему позади нее, в то время как все остальные присутствующие дружно аплодировали.

Разговоры о войне не прекращались ни днем, ни ночью, но в отличие от Скарлетт Пегги они скучными не казались, и она не считала необхо­димым делать вид, что война — «бизнес для мужчин, а не для леди».

Крещение крейсера «Атланта» пробудило в ней чувство патриотизма, и она с головой оку­нулась в работу по скатыванию бинтов и комп­лектованию посылок, отправляемых за океан. Она шумно протестовала против намерения Сое­диненных Штатов остаться в стороне от войны и говорила, что не представляет, как в таком слу­чае страна сможет уважать себя в дальнейшем.

Пегги так и не стала сторонницей Рузвельта, но чувствовала — так же, как и ее герой Стюарт Тарлтон,— что страна или «должна сражаться, или она будет выглядеть трусом в глазах всего мира». Она утверждала, что для нее не было неожиданностью нападение Японии на Пирл-Харбор 7 декабря 1941 года, потому что она никогда, мол, не доверяла этим «проклятым ли­сам».

Как раз перед Рождеством Пегги вновь при­ехала на Бруклинскую военно-морскую верфь, чтобы присутствовать на церемонии представле­ния личного состава крейсера «Атланта», после которой на борту корабля был дан завтрак. Все моряки — уроженцы Джорджии выстроились в очередь, чтобы поприветствовать Пегги.

На следующий день после Рождества она на­писала капитану «Атланты» письмо, в котором спрашивала, как ей внести свой вклад в фонд помощи морякам, но крейсер уже приступил к несению военной службы и теперь держал курс к вражеским берегам.

В ноябре следующего, 1942 года Пегги по­лучила печальное известие, что крейсер «Атлан­та» потоплен у берегов Испании, а весь его экипаж погиб. Ей было нелегко примириться с этим, и гибель крейсера она восприняла как свое личное горе.

Но не только это мучило ее. После гибели «Атланты» к Пегги вновь вернулись ее былые ночные кошмары, а вместе с ними и леденящее душу предчувствие, что и ей суждено погибнуть насильственной смертью.

Глава 25

Война привнесла в жизнь Пегги тот особый смысл, которого она была лишена со времени окончания работы над рукописью рома­на и передачи его издательству Макмиллана. Пегги делала все, чтобы помочь своей воюющей стране: участвовала в кампании по экономии топлива — держала в гараже свой новый «мер-кьюри-седан», купленный незадолго до нападе­ния на Пирл-Харбор; скатывала бинты; часами вместе с Джоном дежурила на улице; стойко переносила недостаток основных продуктов сахара, масла, мяса. Она забывала о тяготах собственной жизни, думая о том, каково сейчас приходится Англии. Пегги читала все книги о войне, которые попадали ей в руки, а также все военные репортажи, публикуемые в местных га­зетах.

Ежемесячно она покупала значительное коли­чество военных облигаций — бон — и сама без устали трудилась, участвуя в кампании по их продаже: ей необходимо было собрать 35 милли онов долларов на приобретение нового крейсера взамен погибшей «Атланты». И как-то раз, в холодный ветреный день Пегги пять часов про­вела на улице, продавая облигации.

«Все атлантские моряки были с нами, — писала Пегги молодому парню из Атланты, слу­жившему во флоте, — и они палили из пушки всякий раз, когда кто-нибудь покупал 1000-дол­ларовую облигацию. Мы едва не оглохли и страшно замерзли, но все равно прекрасно про­вели время и собрали 500 тысяч долларов».

- Вряд ли какая другая женщина в Америке смогла бы собрать те 65 миллионов долларов, которые за шесть недель собрала Маргарет Мит­челл. Этих денег вполне хватило на покупку нового крейсера «Атланта» для ВМС США и еще двух эскадренных миноносцев.

Все страхи Пегги перед публичными выступ­лениями, казалось, исчезли, и теперь она часто напоминала свою мать, Мейбелл, когда, стоя на ящике перед микрофоном, выступала на фабри­ках, в школах и на городских площадях, пытаясь достучаться до сердец и кошельков богатых и бедных своих сограждан.

Поток читательских писем к этому времени почти иссяк, но почтовые расходы Пегги тем не менее увеличились: теперь она вела переписку с солдатами армии США, призванными на воен­ную службу из Атланты или других городов Юга. Одних призывников она знала еще до вой­ны, других — ни разу не видела, хотя многие из них были родственниками ее друзей и знакомых.

В письме к Л. Коулсману из Стейтсборо Пегги описывает трудности жизни в стране, пи­шет о лишениях и нехватках, объясняя: «Я хочу, чтобы ты знал о тех переменах, которые проис­ходят здесь, дома, и о том, как живут сейчас гражданские люди. И ты, и другие ребята сейчас так далеко от нас, что если мы не будем сооб­щать вам о тех мелочах, которые вызывают большие перемены в жизни Америки во время войны, то вы никогда уже об этом ничего не узнаете».

Она почти не жаловалась в этих письмах, хотя и считала, что жалобы — «нормальный и здоровый признак свободной страны, в которой люди могут жаловаться и критиковать правитель­ство. Люди в Германии, например, не имеют такой возможности».

Двери квартиры Маршей на Пьедмонт-авеню были всегда открыты для военных людей, даже для тех из них, с которыми сами хозяева были едва знакомы, и Пегги, казалось, подобное не­формальное общение военного времени доставля­ло такое удовольствие, какого она никогда не испытывала за все годы своей шумной славы.

Словно она вновь превратилась в ту Пегги Митчелл, какой была до выхода в свет «Унесен­ных ветром». Она даже стала позволять себе легкий флирт с молодыми людьми, которые, надо признать, быстро сдавались, покоренные ее сер­дечностью, юмором и обаянием. Клиффорда Давди это весьма забавляло, когда он и его жена Элен были проездом в Атланте и навещали Мар­шей. Позднее он писал Пегги, что «она, должно быть, вспомнила свои дебютантские дни».

В конце марта 1942 года, сразу после окон­чания напряженной кампании по продаже воен­ных облигаций, Пегги легла в клинику Джона Гопкинса в Балтиморе, чтобы сделать операцию на позвоночнике — удалить образовавшийся в результате давней травмы хрящ между позвонка­ми. Хрящ этот давил на нервные окончания в позвоночнике, что приводило к сильным болям в спине и ногах.

Врач обещал, что боли исчезнут, так же как и необходимость носить ортопедическую обувь. Вот почему после операции Пегги находилась в приподнятом настроении. Причем она была уве­рена, что своим выздоровлением обязана нейро­хирургу — южанину по происхождению.

Она писала Давди, что как-то раз, когда врач с группой интернов во время обхода остановился у ее кровати, она вдруг решила рассказать им про своего деда Митчелла, служившего во время Гражданской войны в армии конфедератов, и о его «смелости, отваге и об обыкновенной глупо­сти, заставившей его высунуть голову из зарос­лей кукурузы, чтобы перекинуть свою винтовку через плетеную изгородь. И в ту же минуту пуля прошила его затылок, раздробив его почти на­двое». С этого момента, пишет Пегги, она, ис­пользуя все свои творческие способности и бога­тый опыт репортерской работы, постаралась по­ведать врачу вдохновенную сагу о путешествии ее деда на перекладных до Ричмонда, где нахо­дился госпиталь, и о последующей поездке на открытой платформе в Атланту, по-прежнему без какой-либо медицинской помощи.

Ну а затем, чтобы окончательно поразить их феноменальной выносливостью своего деда, Пег­ги рассказала врачам и о двух его браках после войны, и о его двенадцати детях, и о том огром­ном количестве атлантской недвижимости, кото­рую он прибрал к рукам, и денег, накопленных им.

Закончив свое повествование, продолжала Пегги, она обессиленно откинулась на подушки, готовая услышать массу восторгов по поводу жизнестойкости деда Митчелла.

Однако врач некоторое время в молчании обдумывал услышанное, а затем спросил:

— И как часто у вашего деда были конвульсии?

— Что вы имеете в виду? — спросила Пег­ги. — У деда никогда не было никаких конвуль­сий!

— Не было конвульсий? Но они должны были у него быть вследствие глубокого ранения
в голову, — возразил врач.

— Никаких конвульсий у него никогда не было, — упорствовала Пегги, хотя и согласилась,
стараясь принести пользу медицинской науке, с тем, что у деда Митчелла действительно был
самый плохой характер и самый взрывной тем­ перамент «среди всех красивых мужчин между
Потомаком и Рио-Гранде».

Пегги уже было решила, что хирург поражен ее рассказом, когда тот тяжело поднялся, пригла­шая интернов следовать дальше. «Никаких кон­вульсий, — проговорил он, недоверчиво качая головой. — Никогда не слышал ничего подобно­го». И двинулся дальше, убежденный в том, что в лице Пегги ему довелось встретиться с особой разновидностью лжецов.

Из госпиталя Пегги вернулась 19 апреля 1943 года. Дома она могла по полдня сидеть, накла­дывая повязку, которая, как писала она Элен Давди, «улучшила мою фигуру ниже талии, но ничего не сделала для ее верхней части, посколь­ку 30 фунтов веса ниже талии переместились наверх. Джон говорит, что мне бы несколько медалей — и я была вылитый генерал Гоеринг».

Среди знакомых Пегги были два брата, кото­рые в настоящее время находились за океаном. И одному из них, бывшему журналисту, Пегги пишет, что ей трудно представить их в военной форме, поскольку последний раз она видела их обоих на вечеринке в институте прессы, на ко­торую они вырядились в костюмы, делавшие их похожими на обитателей дна: босые, в рваной одежде, в руках — удочки и кувшин.

«Мне ужасно понравилась эта увлекательная вечеринка. Но самое большое удовольствие я получила, очутившись в ситуации, о которой вы, вероятно, уже забыли.

Помните, как я постучала к вам в дверь, чтобы узнать, долго ли вас ждать, и тут вы оба вывалились из номера, одетые, как персонажи «Табачной дороги» или герои Фолкнера, и с криками и хохотом погнались за мной вниз по коридору отеля, размахивая кувшином и удочка­ми. Да и сама я, одетая в юбку с кринолином, шляпу с перьями и с большой куклой в руках, выглядела несколько необычно. И в этот момент туристы-янки вышли из лифта, перепутав этажи, и, увидев нас, вероятно, решили, что все, что они когда-либо читали о Юге,— чистая правда. А я потом часто представляла себе, как эти туристы, вернувшись на Север, выступали перед разными аудиториями с рассказами о своих при­ключениях на Юге».

Слух о том, что Маргарет Митчелл отвечает на каждое письмо, был так широко распростра­нен среди американских солдат, воевавших за океаном, что на страницах одной из газет появи­лась карикатура Билла Молдина, на которой был изображен один из его уставших от боев солдат, при свете близкого артиллерийского огня он пи­шет на листке почтовой бумаги: «Дорогая, доро­гая мисс Митчелл...»

Пегги тут же написала художнику, что благо­даря его карикатуре ее «акции у воюющих маль­чиков поднялись до необыкновенных высот».

В Пьедмонт-парке, неподалеку от дома Маршей, было сооружено временное помещение для столовой Красного Креста, куда часта ходила Пегги, чтобы помочь армии, зашивая и приводя в порядок военную форму, пришивая пуговицы и шевроны, штопая перчатки. И все то время, пока она работала там, вокруг нее постоянно толпились молодые солдаты, сидя на полу или стоя, прислонившись спиной к стене, смеясь и подшучивая над ней или молча слушая ее рассказы.

Пегги по-прежнему оставалась превосходным рассказчиком и коллекционировала разные исто­рии, которые могла рассказать своим юным поклонникам в военной форме. Например, такую: «Один солдат служил близ Бостона, где и вскружил голову молодой леди. И тут правитель­ство переводит его в Миссисипи. Вскоре после своего прибытия на новое место солдат получает письмо, в котором молодая леди из Бостона утверждает, что является его «нареченной» и знает, что он не хотел бы поступать безнравст­венно по отношению к ней, и что, пожалуйста, пусть он вышлет денег, и она приедет к нему в Миссисипи.

Солдат ответил ей дней через десять. Он писал, что ей лучше оставаться у себя, посколь­ку, наведя справки в общине, он доподлинно узнал, что лучше быть незаконнорожденным в Бостоне, чем янки в Миссисипи».

Благодаря обширной переписке со многими военными Пегги имела некоторые сведения о судьбе своего романа во взорванной войной Ев­ропе, хотя и не могла следить за объемами его продаж. Многие издатели, с которыми у нее уже были заключены контракты, погибли в результа­те вторжения армий захватчиков. Но несмотря ни на что, люди продолжали читать «Унесенных ветром».

Поначалу даже немцы позволили издать ро­ман в оккупированной ими Франции, рассчиты­вая, что образы угнетателей-янки сослужат хоро­шую службу немецкой пропаганде, развенчивая представление о Соединенных Штатах как о «стране свободы». Но осознав, что их расчеты — палка о двух концах, что в глазах французов южане выглядели людьми, не смирившимися с поражением, запретили публикацию романа, а все готовые экземпляры изъяли. Однако роман тут же появился на «черном рынке» по цене 60 долларов за книгу. На эти деньги, например, в Голландии, Бельгии и Норвегии можно было в то время приобрести такие замечательные дели­катесы, как фунт сливочного масла и дюжину яиц. Но, по словам корреспондентов Пегги, люди готовы были заплатить любые деньги, чтобы иметь у себя эту книгу.

Прилив отваги в душе Пегги, случившийся во время войны, соединяясь со зрелостью среднего возраста, перерастал в убежденную страстность: ее речи теперь зажигали огонь гордости, жерт­венности и героизма в сердцах слушателей. Пегги свято верила в справедливость этой войны и с достоинством переносила трудности и лишения военного времени.

Когда ей сообщили, что один из ее «прияте­лей» пал в боях и что в ранце у него нашли ее письма, она поместила это сообщение в рамку под стекло и поставила на письменный стол.

В феврале 1944 года Пегги вновь получает приглашение стать крестной матерью нового крейсера «Атланта». Это событие дало Маршам возможность заодно побывать на Севере, чтобы повидаться с родными Джона и со своими друзь ями — супругами Давди, брак которых пережи­вал нелегкие времена.

Марши условились с Элен Давди вместе по­обедать в их номере в отеле «Уолдорф-Астория» вечером 8 февраля и, узнав, что в супружеских проблемах семьи Давди повинна другая женщи­на, не были удивлены, услышав, что Элен наме­рена поехать в Рено и подать на развод. Пегги пыталась уговорить ее не делать этого, объясняя, что с юридической точки зрения ее поступок неправилен и что если Элен вновь выйдет замуж и заведет детей, то этот новый брак не будет считаться законным, а права детей не будут дол­жным образом защищены. Элен, однако, была непреклонна.

Ближе к лету 1944 года становилось все бо­лее очевидным, что война идет к концу. Радость Пегги по этому поводу омрачалась серьезной болезнью отца. У мистера Митчелла было плохо с почками, и состояние его быстро ухудшалось. С годами отец становился все более раздражи­тельным, а болезнь требовала круглосуточного ухода за ним. В письмах к Элен Давди Пегги писала, что «отец стал так же приятен в обще­нии, как дикий кот весной».

Найти хорошую сиделку было трудно, и эти трудности усугублялись самим мистером Митчел­лом: он изматывал своими придирками санита­ров, которых Пегги с большим трудом удавалось нанять, грубил врачам и без благословения доче­ри отказывался принимать даже аспирин.

Умер он 17 июня 1944 года. Чувства Пегги к отцу и его смерти были довольно двойственными. В течение последних шести лет болезнь отца была для нее удобным предлогом, помогавшим ей избежать многих мероприятий, участвовать в которых ей почему-либо не хотелось. Так, в 1941 году в письме к Давди она, например, пишет, что, если бы не отец, на уход за которым уходила вся ее энергия, она, возможно, вновь вернулась бы к писательской работе. То же са­мое она писала и в 1944 году.

Конечно, это была неправда, ибо вся ее жизнь во время войны была заполнена обще­ственной деятельностью: перепиской с военными, кампанией по продаже военных облигаций, посе­щениями предприятий и организаций для сбора пожертвований, помощью Красному Кресту, де­журством на улице, упаковкой и отправкой по­сылок солдатам, в которые, как правило, укла­дывались продукты, жевательная резинка, нюха­тельный табак и даже однажды банджо.

Журналы по-прежнему обращались к ней с просьбами написать для них рассказ или повесть, но она неизменно отказывалась. Сэлзник попы­тался было начать переговоры о продаже ему драматических прав на «Унесенных ветром» за «подходящую сумму», но чувствуя", что в буду­щем цена должна возрасти, и Стефенс, и Джон посоветовали ей не спешить.

«Макмиллан» через Лу и Лэтема частенько наводил справки, не вернулась ли Пегги к «ли­тературной деятельности». Самое интересное, что Пегги всегда старалась воодушевить других писа­телей на создание новых книг, сама при этом вполне довольствуясь той славой, что принес ей ее первый и единственный роман. Она писала даже Старку Янгу, уговаривая его скорее взяться за написание другой книги после выхода его романа «Дерево, растущее в Бруклине», а также Бетти Смит, с которой была совершенно незна­кома. Пегги писала ей: «Надеюсь, что общество не очень досаждает вам и что у вас будет время, чтобы написать еще несколько книг».

Видимо, общество слишком досаждало самой Маргарет, если даже после смерти отца она так и не села вновь за пишущую машинку, чтобы заняться какой-либо литературной деятельно­стью.

Ее роман «Унесенные ветром» давно стал для Маршей огромным «деловым предприятием», за­биравшим у Пегги наряду с патриотической дея­тельностью военных лет массу сил и времени.

14 октября 1944 года Пегги писала замести­телю госсекретаря о своих опасениях быть ули­ченной в «торговле с врагом», если она продол­жит дела со своим французским издателем, кото­рый подозревался в коллаборационизме.

Она, в частности, спрашивала: «Выработана ли нынешним французским правительством или правительствами Объединенных Наций политика управления собственностью и активов коллабора­ционистов? Если таковые активы были переданы какому-нибудь правительственному агентству, то что это за агентство и какова должна быть моя линия поведения по защите своих прав? Могу ли я рассчитывать на посредничество такого агент­ства?»

А через несколько дней она уже сражается с редактором газеты «New World Telegram», опуб­ликовавшей две статьи, в которых утверждалось, что роман «Унесенные ветром» был запродан в кино еще в гранках за 50 тысяч долларов:

«Роман «Унесенные ветром» не был продан в гранках, и я никогда не делала заявлений отно­сительно суммы, полученной мной за продажу прав на экранизацию... Еще в 1936 году я опро­вергла это ошибочное утверждение, но вы опять принимаетесь за старое!

Я закончила чтение гранок романа в марте 1936 года. И очень сомневаюсь, чтобы кто-либо еще читал его в таком виде. И поскольку в то время никто никаких предложений о продаже прав на экранизацию не делал,., то я продала его лишь 30 июля 1936 года, как это видно из даты заключения контракта.

Судя по тому, что пробный тираж романа, а это где-то от 50 до 90 тысяч экземпляров, был быстро распродан, я могла быть вполне уверена, что книга будет иметь успех. И к тому времени, когда я распорядилась правами на экранизацию своего романа, в стране уже было продано более ста тысяч экземпляров.

Мне надоело каждый месяц встречать в газе­тах подобные утверждения, несмотря на мои оп­ровержения... Надеюсь, что, если вы когда-ни­будь еще будете писать что-либо о продажах авторских прав на экранизацию, вы не станете упоминать «Унесенных ветром». Или по крайней мере напишете, что роман не был продан в гранках и что Голливуд не надул меня, посколь­ку за права была уплачена самая большая сумма, когда-либо выплаченная неизвестному автору за его первую книгу».

Из этого письма видно, что Пегги не хотела, чтобы из-за продажи прав на экранизацию за столь смехотворно низкую, по меркам 40-х го­дов, цену ее сочли глупой.

Суть дела это, однако, не меняет: права были действительно проданы Сэлзнику за 50 тысяч долларов, и более того, гранки романа получили в свое время не только помощница Сэлзника Кей Браун, но и Дорис Уорнер, Сэмюэль Голд-вин, Луис Маейр и Дэррил Занук. Братья Уор-неры первыми сделали предложение о покупке еще в апреле 1936 года, тогда как книга появи­лась лишь в начале мая. Да и в архивах изда тельства Макмиллана сохранилось распоряжение подготовке двенадцати комплектов гранок.

Вопрос в том, зачем нужно было Пегги тра­тить так много сил и энергии на сохранение легенды о ней самой и о ее книге? Ответ на него нe только ясен, но и печален: рецензии на книгу больше не появлялись, всеобщий ажиотаж, вы-званный ее появлением, был уже в прошлом, а фильм прочно занял место в ряду классических произведений. И потому без перспективы появ-ления каких-то новых книг на горизонте Марга-рет Митчелл не была больше сенсацией для прессы. Похоже, Пегги сознавала, что, лишь поддерживая эту легенду, она сможет сохранить интерес к себе и своему роману.

Это была своего рода игра с ее стороны: то ша напишет своим друзьям-газетчикам и сооб­щит им, к примеру, о том, что фильм «Унесен­ные ветром» в течение пяти лет показывали в воюющей Англии, то о том, что Гитлер устроил просмотр фильма в Берлине в кругу «четверых самых близких своих приятелей». А затем эти крупинки информации появлялись в прессе, к великому «ужасу» Пегги.

Где-то накануне Рождества 1944 года Марга­рет Бох заметила, как переменилась ее хозяйка: редкими стали проявления ее чувства юмора, легкомысленно стала она относиться к своему внешнему виду, а ее письма к поклонникам ут­ратили былую живость и своеобразие.

Обе Маргарет — и Митчелл, и Бох — к этому времени уже более девяти лет провели в ежедневном, достаточно близком общении, но, несмотря на это, их отношения всегда были слег­ка официальными.

Пегги всегда высоко ценила своего секретаря, была благодарна ей за помощь и преданность, но черта была проведена четко и принципы отноше­ний работодатель — секретарь неукоснительно соблюдались.

Маргарет Бох вела записи о настроениях Пег­ги, занося туда и некоторые наблюдения интим­ного характера, что дает основания говорить о ее планах написать когда-нибудь в будущем книгу о Пегги.

Так, накануне Рождества 1944 года Маргарет Бох пишет, что Пегги «часто бывает веселой», но что за этим последовал период «мрачности». А единственный раз, когда она видела свою хозяй­ку плачущей, был помечен февралем 1945 года, когда Пегги стирала нейлоновые чулки в кухон­ной раковине и нечаянно выпустила их из рук. Чулки скользнули в сливное отверстие и исчез­ли. По какой-то только ей известной причине это событие так расстроило Пегги, что она сто­яла, опершись руками о раковину, и горько ры­дала, не обращая внимания на беспомощно сто­явшую в дверях смущенную Маргарет Бох.

7 мая 1945 года в городе Реймсе Германия подписала Акт о безоговорочной капитуляции, и хотя Америка все еще находилась в состоянии войны с Японией, летом многие из атлантских ребят, призванных на военную службу, верну­лись на родину. Их возвращение усугубило те приступы депрессии, от которых страдала в по­следнее время Пегги. Своим близким друзьям она объясняла, что переживает от сознания сво­его бессилия помочь тем атлантским парням, ко­торые пали в боях на чужой земле.

Видения смерти преследовали ее во сне, она вновь стала страдать от бессонницы. Именно тог­да Пегги пишет Грэнберри письмо со странным требованием: не уничтожать ее писем, кто бы ни попросил его это сделать. Письмо заканчивается словами: «Я погибну в автокатастрофе. Я совер­шенно уверена в этом».

Дата добавления: 2015-11-04