Сойдя с поезда, прибывшего из Чарльстона, и окунувшись в суету железнодорожного вокзала Атланты, Гарольд Лэтем почувствовал, что испы­тывает сомнения в успехе своего путешествия. Было не по сезону 11 страница

Несколько месяцев подряд работала она в таком упорядоченном режиме, считая свою рабо­ту едва ли не обязательной. Многие сцены рома­на переписывались по четыре-пять раз. Редкий день проходил для нее без того, чтобы она не была поглощена работой.

Пегги всегда решительно отрицала наличие какого-либо сходства между ее героями и реаль­ными людьми, за исключением, пожалуй, негри­тянки Присей, прообразом для которой, как при­знавалась Пегги, послужила ее горничная Кэмми.

Но разве Эшли Уилкс — имя, тоже состав­ленное из двух широко распространенных на Юге имен,— не в высшей степени романтизиро­ванный портрет Клиффорда Генри, который, хо­тя и не был южанином, но также из идеалисти­ческих соображений отправился на войну и, как и Эшли, был поэтом, мечтателем и джентльме­ном?

Да и сходство между Джералдом О'Хара, оп­лакивающим смерть жены, и Юджином Митчел­лом, находившимся на грани помешательства по­сле смерти Мейбелл, было слишком явным, что­бы его отрицать.

Хотя Пегги и утверждала, что героиня по имени Пэнси О'Хара не имеет с ней ничего общего, но ведь именно так звали и девушку, о которой писала Пегги в своем заброшенном ав­тобиографическом романе, и девушку-журналист­ку из короткого рассказа Пегги, отвергнутого журналом «Высший Свет», и независимо от тех опровержений, которые делала Пегги позднее, у Пэнси О'Хара действительно много общего с со здательницей этого образа, и параллели здесь очевидны.

Обе были «бунтарками», постоянно пренебре­гающими условностями и мнением «света». У обеих были одни и те же проблемы, порожден­ные влиянием строгих и праведных матерей-ка­толичек. Обе ухаживали за своими отцами после смерти матерей. Обе были кокетками и люби­тельницами подразнить, обе предпочитали игру в любовь любовному акту как таковому и обе были в конечном итоге изнасилованы мужьями. Обе отвернулись от католической церкви, обе были женщинами, любившими выпить, на что общество смотрело косо и неодобрительно, осуж­дая, как «поведение, недостойное леди», и обе так или иначе сумели восстановить «свет» против себя. Обе пережили романтическую, но бесплод­ную первую любовь, неудачный брак и брак с надежным, заслуживающим доверия человеком. И обе были куда сильнее характером, чем мно­гие из окружавших их мужчин, за исключением одного — которого они любили. И именно эта похожесть судеб автора и главной героини и была той движущей силой повествования, которого в противном случае могло бы и не быть. Но в характере Пэнси О'Хара было столько же и от бабушки Анни Стефенс, сколько и от самой Маргарет Мэннелин Митчелл, и сходство это так бросалось в глаза, что позднее Пегги очень неохотно представила свою книгу на суд бабушки Стефенс, опасаясь ее острого взгляда и проницательности.

Нога у Пегги заживала, но медленно, и потому свобода ее передвижения была более или менее ограничена квартирой. Визиты бабушки

Стефенс сделались регулярными, и хотя разно­гласия между бабушкой и внучкой наконец-то решено было забыть, Пегги никогда не говорила ей о содержимом больших конвертов. Она была не совсем уверена, как поведет себя пожилая женщина, узнав, что некоторые из наиболее яр­ких моментов ее собственной жизни были ис­пользованы в романе.

Было много общего и между семьей О'Хара и семьей Фитцджеральдов, начиная с того, что они и поселились в графстве Клейтон примерно в одно и то же время. Как и Пэнси О'Хара, Анни Стефенс оставалась в Атланте до самого пожара, уничтожившего город; она также ухажи­вала за ранеными солдатами в атлантских госпи­талях и также одна вернулась со своим первен­цем обратно в Джорджию сразу после падения Атланты; и оставалась дома, сражаясь в одиночку с голодом и саквояжниками, пока, наконец, ее муж не вернулся с войны. Как и Пэнси, Анни тоже была всего на несколько лет моложе Атлан­ты, и она действительно думала о городе как о представителе ее собственного поколения, и так­же гордилась тем, как росла и мужала Атланта, как и своими собственными достижениями.

Чем глубже погружалась Пегги в свою книгу, тем больше приходила к выводу, что публико­вать ее нельзя, даже если она когда-нибудь ее закончит. И проблема была не только в бабушке Стефенс. Существовал еще и Ред Апшоу. Боязнь быть обвиненной в клевете, в том, что герои романа похожи на каких-то реальных людей, а события, описанные в книге, взяты из их жизни, преследовала ее постоянно. И именно она была причиной того, что Пегги отказывалась обсуж­дать свой роман с кем бы то ни было, ограничи­ваясь словами, что он о Гражданской войне и об Атланте. И потому она смотрела на свое писательство как на занятие от скуки, а себя относи­ла к разряду дилетантов.

У нее не было ни определенной цели, ни каких-то сроков, не видела она и возможности получить в будущем какие-то деньги за свой тяжелый труд. Все это, казалось, наводило на мысль, что дело, которым она занята, не имеет смысла, и чем больше эта работа увлекала ее, тем все меньше и меньше верила она в свои силы. Ибо несмотря на строгий распорядок дня и жесткую дисциплину в работе, она не могла назвать себя профессиональным писателем; она была домашней хозяйкой, у которой было хоб­би — писать книги, но оно только мешало ей быть настоящей домашней хозяйкой. И если бы не горячая заинтересованность Джона в ее книге, к работе над которой он относился с таким же энтузиазмом, Пегги, вероятно, нашла бы воз­можность заставить себя прекратить работу, по­кончить с писательством как с вредной привыч­кой. Но любой разговор об этом, не говоря уже об откладывании рукописи в сторону, вызывал гнев Джона, хотя он чрезвычайно редко сердился на нее за что-либо. Рукопись стала их ребенком, и для Джона она значила так же много, как и для Пегги.

Весна выдалась дождливой, и Пегги не реша­лась выходить на костылях, чтобы не подвергать себя риску падения. Артрит, поразивший сустав на ее лодыжке, еще более усложнил ситуацию и серьезно замедлил ее выздоровление. Врачи даже предостерегали Пегги, что, возможно, она не сможет ходить без костылей.

В начале марта Джон получил премию от своей компании за разработку лучших реклам­ных материалов прошлого года. Он гордился и своей работой, и тем, что не только сумел опла­тить все свои долги, но и взять на себя заботу о содержании Пегги, как это, собственно, и по­добает мужу. И хотя их финансовые трудности еще далеко не закончились, Джон "писал своим друзьям и знакомым, что никогда не думал, что он сможет быть таким счастливым. И хотя он не писал об этом явно, его гордость за Пегги и ее работу над романом была очевидной.

Следует вспомнить, что когда-то и сам Джон мечтал стать литератором, но еще в молодости понял, что у него нет таланта, который позволил бы ему преуспеть в написании романов или лю­бых других книг. Даже в качестве журналиста он потерпел неудачу, но вот редактором он оказался прирожденным. Причину своего успеха в редак­тировании и поражения в более творческой дея­тельности сам Джон объяснял тем, что он «мас­тер исправлять пустяки и указывать на ошибки». Но он всегда искал общества писателей и других творческих людей, и кроме того, как в случае с Редом Апшоу, его привлекали сильные, харизма­тические личности. Его собственные устремления не шли дальше желания делать свою работу в компании наилучшим образом и, может быть, когда-нибудь стать директором по рекламе, что сможет, конечно, повысить его доходы, но никог­да не сделает богатым.

И подобно тому, как раньше он жил журна­листской работой Пегги, так и теперь он отно­сился к ее роману как к своему личному делу. Но его ум был слишком ограничен, чтобы мыс­лить так же широко и стремительно, как Пегги, и при этом держать в памяти и оперировать таким же огромным количеством деталей и взаимоотношений героев. И трудно предположить, каким большим мог бы стать его вклад в работу Пегги, если бы ему пришлось иметь дело со всей этой грудой манильских конвертов, а не с десятью страницами, которые он прочитывал почти каждый вечер. Он был единственным советчиком у Пегги, это факт. Но нет никаких явных доказательств того, что его советы и замечания способствовали улучшению романа.

Человек достаточно консервативный, в чем-то даже придерживающийся пуританских взгля­дов, он, конечно, мог влиять на окончательный выбор ею тех или иных вариантов некоторых сцен в романе. В основном же, как он убедился, писала она ясным, точным языком, всегда зная, что она хотела бы сказать, и потому ему остава­лось лишь исправлять ошибки в орфографии и правописании.

Это было, конечно, полезно для Пегги, но не более того, что мог бы сделать для ее книги любой редактор.в каком-нибудь издательстве. Пегги, конечно, была незнакома с издательской работой, поскольку никогда с ней не сталкива­лась, и потому считала себя зависящей от него. А поскольку теперь она находилась еще и на его содержании, то можно предположить, что ее лю­бовь к нему питали два чувства — благодарность за его помощь и ее потребность в ней.

Неудивительно, что по мере того как росли ее привязанность и любовь к Джону, вера в себя и в свою работу становилась все слабее. Она была, как сама позднее признавалась, «подверже­на семейной болезни под названием «самоуничи­жение». «Любая дребедень любого писателя в моих глазах была несравнимо выше моей работы, и гнетущая тоска нападала на меня всякий раз, когда я читала что-то такое, что мне хотелось бы суметь написать самой».

Весной 1927 года, прочитав роман Джеймса Бойда «На марше» о событиях времен Граждан­ской войны, Пегги впала в состояние уныния и подавленности. Она закрыла свою пишущую ма­шинку, и, по ее словам, «жизнь на три ближай­ших месяца была разбита».

Ничто не могло заставить ее вновь сесть за стол и продолжить работу. «Это безнадежно,— кричала она Джону,— совершенно безнадежно!» Она не может писать с такой же интеллектуаль­ной мощью, как Бойд: она не понимает ни стра­тегии Конфедерации, ни целей северян так же хорошо, как и он. Она пишет книгу о великой войне, но ни один из ее героев не показан на поле боя, и она убеждена, что избегать подобных сцен — значит быть трусливой и малодушной, и это лишний раз служит доказательством того, насколько не годится она для той работы, за которую взялась.

В ответ Джон пытался втолковать ей, что ее роман и книга Бойда несопоставимы. Не она ли сама не раз повторяла, что ее книга — о жен­щинах, оставшихся дома? Тогда к чему ей, в таком случае, включать батальные сцены, кото­рые — даже будучи блестяще написаны — были бы явно не к месту и лишь прерывали бы ход огромного повествования, которое, как будто с помощью незримых импульсов, движется вперед, даже когда главы его разрознены? Но убедить ее Джону не удалось, и ее козырек продолжал пы­литься, валяясь на закрытой пишущей машинке.

«Приступ самоуничижения», поразивший Пег­ги, был усугублен еще и появлением в Атланте Реда Апшоу. По слухам, доходившим до нее, он закончил университет Джорджии и приехал, что­бы встретиться со своими старыми профессорами. Он даже намекал, что, возможно, захочет вер­нуться, чтобы получить ученую степень. Через общих знакомых она узнала, что живет он в Эйшвилле, штат Северная Каролина, ведает сбы­том в компании по продаже угля и нефти в городе; что выглядит он лучше, чем когда-либо; ездит на еще более шикарной машине, чем рань­ше, и что его видели на вечеринке в компании одной из самых хорошеньких девушек Атланты, дебютантки нынешнего сезона. Он пробыл в го­роде несколько дней и уехал, даже не позвонив Маршам.

3 мая 1927 года Стефенс женился на Каро­лине Луизе Рейнолдс. Венчание происходило по католическому обряду и было, как писали репор­теры светской хроники в местной газете, «пора­зительно торжественно и благородно». Это вен­чание было одним из тех редких мероприятий, на которых бывала Пегги со времени аварии и последовавшей болезни. Но на свадебный вечер Пегги из-за своих костылей не пошла.

После свадебного путешествия в Нью-Йорк Стефенс и Кэри Лу, происходившая из респекта­бельной семьи южан, остались жить в доме на Персиковой улице с мистером Митчеллом, и, таким образом, тем, чего в свое время ожидал Юджин Митчелл от дочери, — ухода за ним и ведения домашнего хозяйства, — пришлось за­няться его невестке, Кэри Лу.

Через несколько дней после свадьбы Стефен-са Джон серьезно заболел и три недели провел в госпитале. Врачи так и не смогли поставить диагноз и определить, почему он испытывает ужасную слабость и страдает потерей равновесия. Он сильно похудел и вместо былых 163 фунтов стал весить 145. Его проверяли на бесчисленное множество болезней, но в результате ни врачи ничего не обнаружили, ни ему лучше так и не стало, и в течение первых двух недель пребыва­ния в госпитале Джон не мог головы поднять от подушки, не испытывая при этом приступа ужас­ной тошноты.

Болезнь Джона заставила Пегги собраться с духом. Костыли не мешали ей проводить почти все время около него в госпитале, и ни Пегги, ни Джон не утратили чувства юмора.

Пегги принесла ему почитать «Дракулу», а потом писала его сестре Фрэнсис, что книга захватила его до такой степени, что медсестры думали, что он бредит, потому что он убеждал их принести в палату связки чеснока как средст­ва для отпугивания вампиров. Джон утверждал, что этот шок благотворно подействовал на него, и он пошел на поправку.

Он выписался из госпиталя в июне и через две недели уже приступил к работе, но о причи­нах его болезни врачи знали не больше, чем до его госпитализации. Головокружений больше не было, хотя и их причина осталась неизвестной, и Пегги теперь поставила своей целью «откормить его». А потом, как только кризис у Джона ми­новал, она надела его старую рубашку, поношен­ные рабочие брюки, на лоб — зеленый козырек, открыла свой «ремингтон» и вновь приступила к работе. К этому времени ее собственный творче­ский кризис, вызванный «приступом самоуничи­жения», уже миновал.

Глава 12

20 мая 1927 года около восьми часов утра молодой человек по имени Чарльз А. Линдберг поднялся в кабину небольшого самоле­та, на котором он надеялся пролететь без оста­новки весь путь от аэродрома Рузвельта близ Нью-Йорка до Парижа. А началось все в 1919 году, когда некий нью-йоркский бизнесмен по­обещал премию в 25 тысяч долларов тому, кто первым сможет совершить подобный перелет. Линдберга называли «счастливчик Линди» и «ле­тающий дурак», и хотя национальным божеством он пока не стал, но уж национальным героем стал бесспорно. Он был скромным, симпатичным человеком, но такая безумная отвага была в его попытке совершить подобный перелет — через океан, в одиночку, на маленьком самолете, на­зывавшемся «Дух Св. Луи», — что это потрясло воображение нации.

В течение десяти дней американцев объеди­няла надежда, что Линдберг добьется успеха. С помощью радио и газет они следили за переле­том и молились за его благополучное приземле­ние во Франции. Пегги и ее друзья-газетчики собирались у Перкенсонов и в напряженной ти­шине слушали, когда по радио передавали ново­сти о перелете.

Все были в восторге, когда, наконец, сообщи­ли, что Линдберг благополучно приземлился в Ле-Бурже, где был сразу же окружен толпами французских поклонников. Пегги совсем не бы­ла уверена, что Линдберг совершил «величайший подвиг за всю историю человечества», как кри­чали об этом на улицах продавцы газет, торгуя экстренными выпусками. Не согласна она была и с тем, что его подвиг заслуживает тех тысяч телеграмм, которые были отправлены, причем некоторые из них были длиной в несколько со­тен футов и подписаны десятками тысяч чело­век.

Ведь другие тоже пересекали Атлантику по воздуху, правда, в отличие от Линдберга не в одиночку и с дозаправкой на острове Ньюфа­ундленд. И потому Пегги хоть и восхищалась этим человеческим достижением, но считала его не более чем смелым рекламным трюком. И тогда к чему это внезапное обожествление Линдберга?

Однако люди видели то, что не смогла уви­деть во всем этом Пегги. Как писал в своей замечательной книге «Только вчера» историк Фредерик Леви Аллен, «годами американцы ис­пытывали духовный голод, видя, как ветшают один за другим их прежние идеалы, исчезают иллюзии и надежды, подвергаясь разрушительно­му влиянию все новых и новых идей и событий. Здесь и печальные последствия войны, которые подрывали религию и высмеивали сентименталь­ные представления людей, и продажность по­литиков, и преступность, и, наконец, та диета, состоящая из непристойностей и убийств, на ко­торую посадили людей газеты.

Романтика, рыцарство и самопожертвование были развенчаны; исторические герои изобража­лись в виде груды праха, а святые — как лич­ности с комплексами и странностями... Нечто очень важное, что необходимо людям, чтобы жить в мире с собой и другими, было утрачено ими. И вдруг совершенно неожиданно Линдберг вернул им это. В его поступке было все — и романтичность, и рыцарство, и самопожертвова­ние».

На месте Линдберга, простого и скромного человека, мог бы оказаться любой из миллионов его поклонников, коснись его вдохновение.

Учитывая ужасную неуверенность Пегги в се­бе, можно с уверенностью сказать, что ей и в голову не могло тогда прийти, даже в тех кош­марных снах, которые так часто снились ей, что десять лет спустя ей самой выпадет миссия удов­летворить некоторые из духовных потребностей своих сограждан и получить в ответ столь же бурное, как и по отношению к Линдбергу, их поклонение'.

Друзья Пегги знали о том, что она пишет книгу, но особых вопросов не задавали, посколь­ку если и случалось кому завести с ней разговор на эту тему, Пегги только смеялась: «Ох, это просто новый вид терапии для моей ноги». И так оно и было до некоторой степени — после зимы и лета 1927 года нога окрепла и, хотя достав­ляла Пегги значительные неудобства, уже по­зволила ей отложить костыли и вновь каждую неделю посещать библиотеку Карнеги для поиска необходимого исторического материала. Все ос­тальное время забирала работа над рукописью, которая, как ясно сознавала Пегги, была уже очень велика даже на этой стадии и отчаянно нуждалась в упорядочении, жестком отборе глав и материала, а значит, в сокращении.

Но остановиться и прочитать все написанное к этому моменту — от начала романа до смерти отца Пэнси Джералда О'Хара — она отказыва­лась, опасаясь, что вдруг ей захочется все сло­мать и переделать заново. Ибо в этом случае она совсем не была уверена, что ей вновь удастся собрать все воедино.

Главным событием в романе должен был стать брак двух главных героев, и Пегги была в замешательстве: написано более 300 тысяч слов, а до свадьбы Пэнси и Ретта все еще далеко. А тут еще летом 1928 года, вдобавок ко всем трудностям, Пегги вновь пришлось пережить оче­редной «приступ самоуничижения».

Как-то раз после полудня один из ее друзей, Фрэнк Дэниел, писавший рецензии на книги для «Атланта Джорнэл», зашел, чтобы поговорить с ней о своей новой работе — рецензии на эпиче­скую поэму Стефена Винсента Бенета «Тело Джона Брауна». Пегги сидела за машинкой, но быстро набросила на свой стол покрывало. Сна­чала Дэниел очень хвалил поэму Бенета, а затем стал вслух читать отрывки из нее.

«Это конец, это конец»,— читал он со своей мягкой дикцией южанина. И, слушая его, Пегги была так тронута красноречием, пафосом и мас­терством, проявленным Бенетом в этой поэме, посвященной событиям Гражданской войны, что попросила Дэниела замолчать, опасаясь того, чем это может кончиться для нее.

Дэниел не принял ее слова всерьез и продол­жал декламировать, даже «несмотря на то,— вспоминала позднее Пегги,— что я бросилась ничком на софу, заткнула уши и стала громко кричать. Я прочитала тогда эту поэму и страшно удивилась, что кому-то еще хватает смелости браться за тему Гражданской войны после того, как мистер Бенет столь блистательно изобразил

ее».

И после этого случая покрывало вновь вер­нулось на машинку на ближайшие три месяца. Джон был разгневан этим очередным приступом потери веры в себя, но никакие его увещевания не могли помочь Пегги восстановить ее.

В конце ноября умер кузен Пегги со стороны Фитцджеральдов, и она поехала в Фейетвилл на похороны. А вернувшись вечером домой, сняла покрывало с «ремингтона» и начала главу «По­хороны Джералда О'Хары». Тогда же она решила назвать родовое имение О'Хара Тарой, как про­изводное от «Холм Тары» — резиденции ир ландских королей с древнейших времен до XVI века. Но при этом решила не тратить время и не исправлять в рукописи прежнее название — Фонтейн-холл.

В декабре Бесси оставила дом на Персиковой улице и перешла на работу к Пегги. Это было, конечно, роскошью для Маршей, но Лула Тол-берг уволилась, а ни Джон, ни Пегги были не в состоянии взять на себя заботы по дому. Пегги не любила готовить и чувствовала, что просто не может управиться с домашними делами и покуп­ками. По словам самой Бесси, хотя ее любовь и преданность «мисс» Пегги и были безграничны, первые недели службы у Маршей были для нее далеко не лучшими.

В письме к Медоре, написанном много лет спустя, Бесси вспоминает:

«Лула Толберг... рассказала мне, что любит и что не любит мистер Марш. И из-за ее описа­ний мои первые несколько недель в его доме были для меня тяжелыми и даже страшными... Я его так боялась, что мне казалось, моя одежда падала с меня, как штора, когда ее опускают, при его появлении...

Но потом я узнала, что он бывший школьный учитель, что он строг, но что Расторопность, Чистота и Хорошая Еда вызывают улыбку на его лице, — и все стало хорошо».

С помощью Бесси можно представить себе ясную картину жизни в Дамп. Она приходила к восьми утра и оставалась до обеда, а во вторник во второй половине дня и большую часть дня по воскресеньям она была выходная.

«Я помню небольшое недоразумение, проис­шедшее с одной из моих знакомых горничных. Я сказала ей, что каждое воскресенье кончаю ра­боту после завтрака. Но причина того, что я нерегулярно посещаю церковь, кроется в том, что мистер Марш иногда по выходным спит до 12 часов. Она тогда спросила, оба ли они спят так долго. Я сказала, что иногда мисс Пегги завтракает и спит до прихода ее отца или носит цветы на кладбище на могилу Мейбелл и возвра­щается до того, как мистер Марш проснется.

Тогда она сказала, что, похоже, по воскре­сеньям они должны завтракать вместе. Я ответи­ла, что нет, они никогда не завтракают вместе, что мистер Марш позволяет жене отдыхать всю неделю, а она позволяет ему отдыхать по воск­ресеньям. В воскресенья у мистера Марша день

отдыха.

И я решила, что эта горничная поняла пра­вильно все, что я сказала. Но однажды в разго­воре до меня дошел слух, что... мистер и миссис Марш не живут вместе, что они никогда не едят вместе... Но я ведь сказала, что они только не завтракают вместе».

Кроме Бесси, у Маршей служила еще и Кэр­ри, прачка Митчеллов, приходившая за грязным бельем и возвращавшая его чистым по понедель­никам. Бесси получала 15 долларов в неделю плюс оплату проезда, но предпочитала бы по­лучать половину, но «жить у них», а плата Кэр­ри составляла три доллара в неделю плюс оп­лата проезда. А поскольку Джон получал около 75 долларов в неделю и большая часть денег уходила на оплату счетов от медиков, питание, аренду квартиры и прислугу, то для себя у Мар­шей денег почти не оставалось. И со времени замужества Пегги не смогла купить себе ни од­ного нового платья. Сестра Джона, Фрэнсис, ко­торая также вышла замуж и теперь была бере­менна, зная финансовые трудности Маршей, при слала Пегги голубое бархатное платье из своего гардероба.

В ответ Пегги писала, что думала, что на Рождество останется без нового платья, и как раз собралась перекрасить свое старое из голубо­го жоржета, оставшееся еще от ее приданого, когда пришла посылка.

«Я обожаю этот фасон юбок,— писала Пегги невестке.— Он делает меня выше, и я в самом деле плакала, правда, от радости, и теперь с трудом могу дождаться того момента, когда при­мусь за работу, чтобы слегка поднять линию талии».

И хотя жизнь Пегги в этот период была не из легких, бодрости духа она не теряла. Вече­ринки проходили постоянно, поскольку друзей было много и то они приходили к Маршам в Дамп, то Марши — к ним. Благодаря Бесси в доме всегда было достаточно еды, чтобы подать к столу. А уж приглашение отведать фирменное блюдо Бесси — жареных цыплят со свежей зе­ленью — очень высоко ценилось в кругу друзей Пегги и Джона, и по каждому такому случаю Бесси покупала птицу в Дарктауне, поскольку цены там были намного ниже, чем в магазинах для «белых», а уж потом несла ее в «притон» готовить.

Квартира Маршей была так мала, что Бесси и ее хозяева просто не могли не сблизиться. Пока Пегги стучала на своей пишущей машинке, Бесси пребывала в крошечной кухне и, что уди­вительно, никогда не расспрашивала хозяйку, о чем будет ее книга. Но вот свою личную жизнь они частенько обсуждали. Отношения Пегги с отцом все еще были непростыми, и Бесси, десять лет проработавшая у «мистера Юджина», лучше, чем кто-либо другой, понимала причину этого.

Сама Бесси была худощавой красивой жен­щиной, на десять лет старше Пегги. Будучи муд­рой и глубоко религиозной, Бесси сумела не­сколько приобщить Пегги к церкви, что до сих пор не удавалось сделать никому из членов ее семьи. Кроме того, Бесси твердо верила в неру­шимость и святость брака и в то, что мужчина должен иметь авторитет в доме, и Пегги во многом разделяла ее убеждения.

Надо признать, что с Джоном Маршем, чело­веком прагматичным, было не очень-то легко в обыденной жизни, и это требовало от Пегги особой заботы и терпимости, ибо в повседневной жизни он был таким же «мелочником и приди­рой», как и в редактировании рукописей. Всегда постоянный в своих привычках, он не любил никаких сюрпризов; не терпел он и незнакомую еду и незваных гостей. Гости, готовые сидеть до утра или остающиеся ночевать, были проклятием для него. На его счастье, Дамп был так мал, что подобная возможность редко кому предоставля­лась.

У обоих супругов были проблемы со сном, и бродить по квартире или наведываться к холо­дильнику среди ночи было обычным делом и для Джона, и для Пегги. И это было одной из причин, почему они оба избегали принимать приглашения переночевать у кого-либо из друзей в Атланте или за городом (хотя позднее Пегги и соглашалась на это, но только без Джона). Пегги страдала частыми ночными кошмарами, а завет­ной мечтой Джона было проспать до двух часов дня и получить, проснувшись, завтрак в постель.

В последние месяцы 1928 года Пегги работа­ла много и чрезвычайно плодотворно, но затем, весной 1929 года, вдруг резко прекратила. Арт­рит, начавшись с сустава лодыжки, поразил и запястья рук, и ей все труднее было печатать на машинке.

И тогда Пегги вытащила все свои конверты с главами романа и принялась прочитывать их со­держимое, делая карандашом исправления и лик­видируя все неувязки и нестыковки. Название Фонтейн-холл она всюду поменяла на Тару, вся­кий раз тщательно зачеркивая старое имя и над­писывая над ним новое — «Тара». То же самое она сделала и на самом конверте, в котором находилась глава с описанием возвращения ее героини Пэнси домой после пожара Атланты, и теперь на этом конверте было написано: «Дорога в Тару».

Пройдясь таким образом по всей рукописи, Пегги решила отложить ее пока в сторону. Роман к этому времени уже занимал 20 больших кон­вертов и содержал около 600 тысяч слов. Оста­валось еще написать главы, относящиеся к войне и некоторым военным событиям. Много раз Пег­ги писала, переписывала и вновь исправляла и переписывала начальную главу, и теперь все эти страницы находились вместе, в одном конверте, не понятные ни для кого, кто бы ни взялся их читать.

Нерешенной оставалась и проблема избавле­ния от Фрэнка Кеннеди, второго мужа Пэнси, и Пегги написала два варианта этой главы с совер­шенно разными окончаниями. В одной из них Фрэнк, никогда не отличавшийся крепким здо­ровьем, умирает, брошенный на произвол судьбы во время бурных ночных событий в Палаточном городке, а в другой — погибает от пули, по­лученной во время рейда клана. Но основа обоих вариантов — поездка Пэнси в одиночку через Палаточный городок, во время которой ее едва не изнасиловали. Сцена, безусловно, навеяна Пегги ее собственным визитом в Дарктаун, но с добавлением самого худшего из опасений Джона и Бесси. Так или иначе, но исход у обоих вариантов один — Пэнси становится невольной виновницей гибели Фрэнка.

Пегги не нравились те главы, в которых у Пэнси рождаются ее первые дети, и она даже оставила для переделки те сцены, где они появ­ляются, но вот сцены с Бонни — младшей до­черью Пэнси от Ретта — она, по-видимому, считала удачными, поскольку все они остались в последующем почти без изменений, так же, впрочем, как и все сцены стычек между Пэнси и Реттом.

Джон был слишком занят на основной рабо­те, чтобы вместе с Пегги пройтись по всей руко­писи целиком — это заняло бы несколько меся­цев. А Пегги недостаточно хорошо чувствовала себя, чтобы закончить поиск необходимых мате­риалов в библиотеке Карнеги, и в то же время она не знала, чем заполнить оставшиеся бреши в композиции ее романа. А кроме всего, не пред­ставляла, чего, собственно, стоит ее рукопись с литературной точки зрения.

Некоторые сцены — такие, как отчаяние Джералда О'Хара после смерти жены, смерть Бонни в результате падения с лошади (в этом эпизоде нашел свое отражение похожий, хотя и закончившийся менее трагично, случай, проис­шедший с самой Пегги в детстве) и почти наси­лие Ретта над Пэнси после безуспешных попыток разбудить ее любовь, также напоминающий ин­цидент между Пегги и Редом Апшоу, — ей было очень трудно оценить, ибо реальность в ее рома­не тесно переплелась с вымыслом.

Были и другие проблемы, беспокоившие ее. Прообразом для одной из ее «плохих» геро­инь — Красотки Уотлинг — послужила знамени­тая мадам Лексингтон, о которой Пегги рассказал [,жон и которая, несмотря на весьма преклонный возраст, была еще жива. Кстати, звали ее тоже Красотка, но Бризинг. Имели живых прототипов охранник Пэнси — Арчи, бывший каторжник, сбивший свою жену, и Тони Фонтейн, персонаж is Джонсборо, убивший бывшего управляющего?ары. И, уж конечно, нельзя было забывать о главной угрозе — о Реде Апшоу и бабушке 'тефенс. При этом Пегги не могла успокаивать:ебя тем, что Томас Вудф, например, в своем юмане «Взгляни на дом свой, ангел» столь до-говерно описал город Ашвилл, штат Северная Каролина, и его жителей, что даже иностранец, фочитавший книгу, мог выйти на главную улицу иивилла, без посторонней помощи найти дорогу к дому Гантов и по пути к нему узнать многих попавшихся ему навстречу людей. Пегги же одна мысль о возможности быть привлеченной к суду за клевету приводила в ужас.

Дата добавления: 2015-11-04