Сойдя с поезда, прибывшего из Чарльстона, и окунувшись в суету железнодорожного вокзала Атланты, Гарольд Лэтем почувствовал, что испы­тывает сомнения в успехе своего путешествия. Было не по сезону 12 страница

Потребовалось бы еще около года, чтобы за­кончить книгу, но чем больше Пегги читала уже готовые главы, тем тяжелее у нее становилось на душе. Работа была проделана огромная, но если она закончит ее — что тогда? Сможет ли она, столь боявшаяся судебных исков или критиче­ских отзывов, показать свой роман кому-либо еще? А если сравнить ее работу с произведения­ми Глазгоу, Фитцджеральда или Бенета — мож­но ли будет тогда считать ее настоящим писате­лем? Да, она много работала, долгими часами напролет, но одного этого явно недостаточно для того, чтобы считать ее литератором. Ведь, к примеру, она была уверена, что те писатели, кото­рыми она восхищалась, не нуждались в том, чтобы иметь под рукой домашнего редактора типа Джона, который бы постоянно им помогал. Когда-нибудь она, возможно, и вернется к рома­ну, но в тот момент вся ее работа казалась ей пустой тратой времени.

Пегги с Джоном долго обсуждали ее решение отложить роман в долгий ящик, пока однажды, видя, что переубедить ее не удастся, Джон не махнул рукой и не помог ей найти в квартире место, куда можно было бы спрятать кипы кон­вертов, чтобы они не мозолили глаза.

Не успели они покончить с этим, как у Пегги резко обострился артрит и ей пришлось вновь обращаться к врачам. Чтобы хоть как-то умень­шить боли в суставах, ей сначала удалили не­сколько плохих зубов, а затем и миндалины. Диетолог исключил из ее меню сладкое и крах­мал. Но ничего не помогало — боли продолжали

. терзать ее.

Все лето ей то вводили небольшие дозы вак­цины от брюшного тифа, то назначали ежеднев­ный массаж, то советовали пройти курс диатер­мического лечения. Наступил новый, 1930 год, затем пришла весна — и артрит неожиданно исч.ез сам собой.

Хотя Пегги почти год не прикасалась к рома­ну, Джон не позволял ей совсем забыть о нем и о том, что он не закончен, и часто обвинял ее в том, что она не ценит свой талант, за обладание которым он сам мог бы пожертвовать многим. Несколько лет спустя, когда репортеры спросили Пегги, не думает ли она, что на нее вновь может снизойти вдохновение и она вернется к писатель­ству, Пегги ответила очень резко: «Я до сих пор еще никогда не встречалась с этой леди — Вдохновением, и не думаю, что когда-либо встре­чусь».

Без сомнения, весь 1930 год вдохновение ее не посещало и к рукописи она не прикасалась. Она ухаживала за слабеющей бабушкой Стефенс и своими тетками из Джонсбо-ро — тоже стары­ми и больными. Много времени забирали друзья, особенно теперь, когда она оказалась вовлечен­ной во все их проблемы и всегда была готова прийти на помощь в случае необходимости.

Как утверждала позднее сама Пегги, одному своему другу она «помогала в выборе трех вра­чей-психиатров и пары неврологов, а также в разводе и новом счастливом браке».

От работы над книгой она явно всячески уклонялась, и они оба с Джоном знали об этом. Формально, однако, считалось, что виноваты в этом все те компании близких и друзей, которые отнимали у Пегги массу времени своими прось­бами и проблемами. Намеки Джона, что, дескать, ей просто нечего сказать, она игнорировала и даже, похоже, не раздражалась, когда кто-нибудь из друзей говорил: «Ну не стыдно ли, что чело­век с таким умом, как у Пегги, не имеет никаких стремлений?»

Похоже было на то, что книга, работу над которой Джон всячески поощрял и которая так сблизила их, никогда не будет дописана. Но эта перспектива, казалось, совершенно не беспокоила Пегги, хотя и была источником великой досады для Джона.

Глава 13

Пегги пристрастилась к бриджу, поскольку совершенно не представляла, чем еще занять послеобеденное время, а «мах-джонг» ее раздражал. Кроме того, она вступила в Атлантский женский пресс-клуб и так, курсируя между бриджем и клубом, ухитрялась избегать скуки.

Плохой игрок, Пегги выбрала бридж потому, что очень многие интеллигентные молодые жен­щины в Атланте играли именно в него, и во время партий всегда велись весьма приятные бе­седы.

Как-то после ленча в доме одной из при­ятельниц затеяли партию в бридж. Когда гости уселись за стол, Пегги оказалась напротив весе­лой молодой женщины по имени Лу Коул, с которой раньше не встречалась. Она приехала в Атланту недавно, в качестве управляющего атлантским филиалом торгового отдела издательст­ва Макмиллана, и теперь жила в меблированных комнатах неподалеку от Маршей.

Поскольку дело было за картами, Лу спро­сила:

— А вы, мой партнер, чем руководствуетесь при игре? Каким-то предварительным уговором?

На что Пегги важно ответила:

— Уговором? Я о таких вещах не знаю. Я руководствуюсь, как правило, боязнью сделать
что-нибудь не так. А вы?

— Необходимостью,— ответила Лу, и Пегги усмехнулась.

Лу Коул вспоминала потом: «На руках у нашего противника было четыре «пики», а у моего партнера — шесть. Сама я держала две «пики» и два туза, и мы выложили на стол пять «пик», после чего поднялись и важно, чтобы не сказать торжественно, пожали друг другу руки через стол. Поскольку за картами мы больше разговаривали, чем играли, то скоро выяснилось, что я — янки, приехавшая, чтобы работать на фирму Макмиллана (хотя это уже и так все знали, но была такая манера — все равно спра­шивать), и что я посещала Смит-колледж, где Пегги также провела год. А когда подали закуски и напитки, Пегги спросила, не зайду ли я к ним в следующую среду, чтобы поужинать с ней и ее мужем Джоном Маршем».

Лу приняла приглашение, и ее угостили до­машним фирменным блюдом Маршей — жарены­ми цыплятами с зеленью — и пирожными, и Лу с удовольствием слушала рассказы Пегги об Ат­ланте и ее суждения о книгах и людях. Сама Пегги «рассказывала свои истории с таким мас­терством и живостью,— писала позднее Лу, — что мне тогда и в голову даже не пришло, что не я, гостья, а она, хозяйка, была весь вечер в центре внимания».

Очень быстро женщины подружились, и ког­да чуть позже Лу вышла замуж за газетчика из Атланты Алена Тейлора, обе супружеские пары стали близкими друзьями. У Тейлора, журнали­ста и южанина, было много общего с Маршами. Не один вечер провели обе семьи вместе, и всякий раз, рано или поздно, разговор неизменно переходил к теме Гражданской войны.

Нередки были вечера, когда они вчетвером сидели за ужином в маленькой комнате «прито­на», и Пегги с Аленом оживленно обсуждали, к примеру, потери Атланты, понесенные от севе­рян. И как-то раз, в один из таких вечеров, Пегги спросила Алена, в какой из тюрем сидели его родные во время войны. Он ответил и, в свою очередь, задал ей тот же вопрос.

— А сколько твоих родственников умерло в тюрьме? — спросила Пегги.

Он ответил с точностью до человека, поин­тересовался, не пневмония ли с оспой были в большинстве случаев причиной смерти заключен­ных.

Для двух южан подобный разговор был са­мым обычным делом, и говорили они об этом так, словно сами пережили все тяготы войны. Лу же решительно посмотрела на них.

— Чего я не могу понять в южанах,— ска­
зала она,— так это их одержимости Гражданской
войной. Мы, северяне, забыли о ней. Почему вы
не можете этого сделать?

— Чтобы объяснить тебе это, мне пришлось
бы либо говорить всю ночь, либо написать длин­
нющий роман,— парировала Пегги.

Почти в это же время Лу узнала от Джона, что Пегги работает над книгой о битве за Атлан­ту и о возрождении города в период Реконструк­ции. Лу переговорила с Медорой, с некоторыми из бывших сослуживцев Пегги, и редакторский инстинкт подсказал ей, что Пегги Марш вполне может написать книгу, которую удастся даже опубликовать. Лу принялась уговаривать Пегги показать ей рукопись, но Пегги на уговоры не поддавалась, а обсуждать соглашалась лишь исто­рическую сторону романа.

В сентябре 1930 года Джон получил в своей компании повышение — стал директором по ре­кламе, и в ознаменование этого события Марши приобрели зеленый «шевроле», обретя таким об­разом не только свободу передвижения, особенно на время уик-эндов, но и новые обязанности для Пегги: теперь все друзья и родные, у которых не было машин, считали своим долгом обращаться за помощью к Пегги во всех случаях, когда им надо было куда-то поехать.

.И все же именно машина дала Джону тот удобный случай, который помог ему «вернуть Пегги к работе». По воскресеньям они стали совершать поездки по местам боев времен Граж­данской войны или по окрестностям Атланты, и, глядя вокруг, Пегги вспоминала все те рассказы о войне, которые она когда-либо слышала и многие из которых вошли в ее книгу.

Одна из таких поездок состоялась в жаркий день начала сентября, когда они с Джоном пое­хали в Далтон. А 20 сентября Джон пишет своей сестре:

«Эти места были особенно интересны для нас, поскольку именно здесь разворачивались основ­ные события Гражданской войны и романа Пегги. Побывав тут в разгаре лета, мы прониклись ог­ромной симпатией и глубоким состраданием к людям, сражавшимся в этих местах и вынужден­ным таскать тяжелые пушки по склонам этих гор в июле и августе. В одном из самых интересных мест в романе Пегги рассказывается о приближе­нии армии северян к Атланте со стороны желез­ной дороги и о первых проявлениях страха, что Конфедерация и в самом деле может быть раз­бита, в то время как армия южан вела бои и отступала по направлению к Далтону и дальше, к горам Кенессоу».

Это короткое однодневное путешествие ожи­вило воспоминания Пегги об услышанных ею когда-то от старых ветеранов страшных рассказах о битве при Далтоне, и поскольку был выходной по случаю Дня труда и Джон не работал, они как-то вдруг решили съездить в Чаттанугу, отку­да и началось отступление конфедератов к Дал­тону. Здесь надо отметить, что письмо Джона к Фрэнсис — редчайший случай, когда он или Пегги брались обсуждать какие-то сцены из ро­мана.

Поездка в Чаттанугу заставила Пегги вновь вернуться в подвальный этаж библиотеки Карне ги, чтобы продолжить поиск исторических мате­риалов, а конверты с главами рукописи были изъяты из всех укромных мест, где они храни­лись, и вновь сложены огромной кипой рядом с пишущей машинкой.

С Лу Коул Пегги была столь же скрытной, как и со всеми другими людьми, и, несмотря на то, что Лу занимала руководящую должность в издательстве, Пегги никогда не рассказывала ей о содержании книги и наотрез отказывалась по­казать ей рукопись. Да, конечно, рукопись нахо­дилась сейчас в самом беспорядочном состоянии, чем когда-либо, из-за тех новых исторических материалов, которые Пегги добавила в нее, но причины ее скрытности были несколько глубже: Пегги была невысокого мнения о себе как о писателе, а Лу считала профессионалом, имев­шим дело с произведениями лучших авторов со­временности. Отец, чье одобрение было очень важно для Пегги, говорил ей, что писательство — занятие «довольно подходящее для женщины, если ей нечем занять время», но сама книга его не интересовала, по крайней мере вопросов о ней он не задавал. Он был не очень высокого мнения о Пегги как о журналистке, и теперь брал на себя смелость утверждать, что «не дума­ет, что она может написать нечто такое, на что стоило бы потратить время».

Джон всячески старался укрепить ее уверен­ность в себе, но что бы он ни говорил и что бы ни делал — ничто, казалось, не могло затуше­вать в ее сознании тот факт, что именно Джон привносит упорядоченность и точность в ее ра­боту и что без его постоянной помощи книга находилась бы в еще более плачевном состоянии, чем теперь. Пегги всегда утверждала, что писала книгу лишь для того, чтобы развлечь себя и Джона. Но факты свидетельствуют об обратном. Этому ро­ману она посвятила несколько лет жизни, не думая о том, что с ним делать дальше, но вот теперь работа шла к концу и пришло время сказать самой себе правду, если она подсозна­тельно уже не сделала этого раньше.

А правда состояла в том, что ей отчаянно хотелось увидеть свою книгу напечатанной и тем доказать и отцу, и всем своим недоброжелателям, что она обладает и мастерством, и талантом. Ведь, не будь у нее такого желания, не стала бы она волноваться о достоверности каждой, самой малой, исторической детали; не стала бы прово­дить дни, а то и недели, в библиотеке, выясняя, к примеру, шел ли дождь или светило солнце в тот день, когда происходило какое-либо истори­ческое событие, описанное в ее романе. Она разыскивала все, что могла, о битвах при Викс-берге, Геттисберге и о тех мрачных днях ожида­ния, когда янки под командованием Шермана стояли под Далтоном у реки Фейс, и обо всех боях в окрестностях Атланты начиная с мая 1864-го, и до падения города в сентябре. Делала она это потому, что знала: если когда-нибудь отец прочтет ее книгу, ко всем историческим фактам он будет особенно придирчив.

Нет сомнения, что настойчивое стремление к достоверности исторического материала, лежаще­го в основе романа, было вызвано навязчивой идеей Пегги правдиво показать войну и чтб стоит ее пережить, но по мере того как росло количе­ство страниц в рукописи и конверты продолжали разбухать, ее одержимость войной как таковой постепенно ослабевала. Во всяком случае, с того времени, как Пегги подружилась с Лу Коул, она, похоже, разрывалась между желанием опублико­вать свою книгу и опасениями, что ее любимое детище может быть отвергнуто; что в героях ее романа какие-то реально существующие люди могут узнать себя; что отец станет по отношению к ней еще придирчивей и строже; и что друзья — в литературе преимущественно сведущие — окажутся свидетелями ее провала.

Джон, наоборот, хотя ни с кем и никогда не обсуждал содержание книги, кроме как с сестрой Фрэнсис, да и то поверхностно, тем не менее не скрывал, что Пегги пишет роман, который он считает гениальным, и что настанет день, когда все смогут убедиться в потрясающем таланте его жены.

В 1932 году Джон опять получил повышение по службе. К этому времени почти все их долги были выплачены и Марши могли позволить себе устроить свою жизнь чуть комфортабельнее, пе­реехав в пятикомнатную квартиру и обставив ее мебелью в викторианском стиле, подаренной им бабушкой Стефенс.

Новая квартира находилась на третьем этаже дома на 17-й улице и имела в гостиной прелест­ное окно-фонарь в виде выступа. Вторая спальня была превращена в кабинет для Джона, посколь­ку ему часто приходилось приносить срочную работу домой и допоздна засиживаться над нею, ну а Пегги вновь поставила свой столик для шитья в гостиной, на который водрузила пишу­щую машинку. Поскольку Джон содержал семью, его работа считалась главной, что и оп­равдывало его привилегию с кабинетом.

Место, где находилось их новое жилье, зна­чительно отличалось от прежнего: это была де­ловая часть города и потому совершенно ком­мерческая. Рядом с квартирой Маршей находился отель «Нортвуд», номера в котором сдавались внаем постоянным жильцам, а на самой улице — и выше, и ниже их нового дома — располагалось большое количество магазинов.

Сама квартира очень нравилась Пегги — она была светлой в любую погоду. Даже то обстоя­тельство, что ее окно-фонарь выходило на улицу с оживленным движением трамваев, машин и людей, казалось, совершенно не беспокоило ее. По словам Пегги, главной темой ее книги было «выживание», или то, что она называла словом «предприимчивость», а второстепенной — чувст­во защищенности, которое дает человеку работа на земле. Правда, при всем при том сама Пегги никогда не изъявляла желания иметь дом или приобрести землю, предпочитая жить в квартире, расположенной в самом сердце Атланты. Она ощущала себя частицей этого города и любила его со всеми его недостатками.

Вскоре после переезда Маршей на новую квартиру у их двери неожиданно появился Ред Апшоу, причем в тот утренний час, когда он мог быть вполне уверен, что Джон уже на работе.

Был понедельник, 24 октября 1932 года. Да­та, которая, возможно, и не была бы увековече­на, если бы в этот день кандидат в президенты Франклин Д. Рузвельт не посетил Атланту.

Медора пригласила Пегги на прием, устраи­ваемый в честь Рузвельта, и в тот момент, когда Пегги одевалась, в дверь позвонили и Бесси пошла открывать.

Ее взволнованный голос достиг спальни, и Пегги поспешила в гостиную, войдя в нее, когда Бесси намеревалась захлопнуть дверь перед са­мым носом у Реда. Воспользовавшись моментом, тот быстро прошел мимо служанки прямо в ком­нату, но Бесси в негодовании продолжала стоять у дверей, отказываясь оставить «мисс Пегги» на­едине с Редом.

Рассказывая об этом случае Медоре, Пегги признавалась, что не смогла бы пережить потря­сение от внезапного появления Апшоу, если бы не присутствие рядом Бесси.

Ред показался Пегги еще более худым, чем он был во время их последней встречи, но по-прежнему красивым и элегантным. Он сказал ей, что работает в угольной компании в штате Се­верная Каролина и что в Атланте он проездом, но Пегги ему не поверила, поскольку буквально в следующее мгновение он попросил у нее денег взаймы.

Ей хватило десяти минут, чтобы уговорить Реда покинуть дом, и она так никогда никому и не сказала, получил ли он деньги, которые про­сил. Однако, по словам Медоры, Ред не собирал­ся покидать город, не собрав нужную ему сумму.

Некоторое время спустя кто-то сообщил Пег­ги, что Ред якобы женился на богатой женщине с Севера, а вскоре прошел слух, что он забрал у этой женщины крупную сумму денег, после чего она развелась с ним. Но ни один из этих слухов не имел достоверного подтверждения.

Появление Реда в Атланте стало большим потрясением для Пегги: вновь возродились все ее страхи, что если книга будет вдруг опубликована, то Ред, вполне возможно, получит повод заста­вить ее оплатить и следующий свой визит.

Пегги испытывала к Реду двойственное чув­ство: она ненавидела его и боялась, ощущая угрозу, исходящую с его стороны, и в то же время краткий визит Реда в ее гостиную вновь оживил в ней то чувство собственной вины, ко­торое она испытывала за ужасный конец их бра ка. Пегги обсуждала эту тему и с Джоном, и с Медорой, но им не удалось развеять ее сомне­ния.

Каждое лето Джон представлял свою компа­нию на ежегодном съезде сотрудников Ассоциа­ции прессы Джорджии, на котором крупные ком­пании рекламировали свои товары, предназна­ченные для средств массовой информации.

Весной 1933 года, в самый разгар «великой депрессии», Пегги находилась в столь же подав­ленном состоянии, что и вся страна. Надеясь, что это будет для нее полезным — сменить обстанов­ку и на пару дней оторваться от груды конвертов с рукописью,— Джон взял жену с собой на очередной съезд, проходивший в то лето в ма­леньком городке Луисвилле, штат Джорджия, близ Огасты.

«Это район «Табачной дороги» и Эрскина Колдуэлла с точностью до наоборот, ибо самые прекрасные люди штата живут именно здесь»,— писала Пегги Лу Коул, не так давно вернувшейся в Нью-Йорк и работавшей теперь в главной редакции издательства Макмиллана.

Пегги была очень довольна тем, что смогла приехать на этот съезд, но что особенно ей нравилось — это та роль хозяйки, принимающей гостей мужа, которую ей пришлось взять на себя. Собирались обычно уже поздно вечером в номере у Маршей, и спиртное гостям подавалось в чашках для чая. Газетчики сидели всюду — и на полу, и на кроватях, пили кукурузное виски, обсуждали опубликованные работы и будущее литературы, обменивались слухами и сплетнями и много шутили. Пегги очень нравились эти сборища, причем виски она выпивала едва ли не больше, чем самый стойкий из мужчин. Она была в своей стихии, и ее гости — как мужчины, так и женщины — находили ее «замечательной личностью» и одной из самых лучших рассказчиц в мире.

Но стоило ей вернуться в Атланту, как состо­яние беспокойства и неуверенности вновь овла­дело ею. Джон уговаривал вернуться к роману, но работа не шла. И потому, когда в 1934 году вышла книга Старка Янга «Такая красная роза», повествующая о жизни на плантациях Миссисипи во время Гражданской войны, Джон просто не позволил жене прочитать ее, опасаясь, как бы после этого Пегги не отвернулась от своего соб­ственного романа уже навсегда.

17 февраля 1934 года умерла бабушка Стефенс, оставив внучке небольшое наследство. А 6 апреля, когда Пегги сидела за рулем зеленого «шевроле» Маршей, а Джон — рядом, какой-то пьяный водитель врезался в них, столкнув «шев­роле» на обочину дороги. Джон отделался легким испугом, а у Пегги оказались травмированными позвоночник и вновь — уже в который раз — нога. Врачи прописали ей эластичный корсет на спину, который она и носила постоянно под платьем в течение года.

Сидеть за пишущей машинкой, да еще и обдумывая при этом главы романа, было теперь делом слишком болезненным для нее, заявила Пегги, и потому, набросив на «ремингтон» старое покрывало, она полностью посвятила себя вож­дению автомобиля, обслуживая в качестве шофе­ра своих друзей и родственников.

В то апрельское утро 1935 года, когда Га­рольд Лэтем прибыл в Атланту, Пегги только что сказали, что она может снять корсет через неде­лю! Медора считала, что Пегги не только от рождения предрасположена к несчастным случа­ям, но и, особенно со времени своего второго замужества, к ипохондрии. И хотя многочислен­ные болезни Пегги давали ей бесспорный предлог для того, чтобы держаться подальше и от своего романа, и от пишущей машинки, все же корсет вызывал у нее зуд и отвращение, а свои ортопе­дические туфли на толстой подошве с низким каблуком она просто ненавидела.

Привыкнув постоянно играть роль кокетли­вой южной красавицы, Пегги теперь тяжело пе­реживала потерю всех своих поклонников, кото­рые в былые времена помогали ей чувствовать себя молодой и желанной. Ей скоро должно было исполниться 35 лет, детей у нее не было, а с того времени, когда она блистала в «Атланта Джор-нэл», прошло уже десять лет. И теперь, со своим корсетм и тяжелой ортопедической обувью, Пегги, по ее собственному признанию, была по­хожа на «скрюченную ведьму».

Вот почему обещание врачей снять корсет через неделю так подняло ей настроение, что, когда она чуть позднее встретилась с Лэтемом на завтраке и потом, когда водила его на Стоун-Маунтин, она вновь была прежней Пегги Мит­челл — оживленной и очаровательной.

На следующий день после отъезда Лэтема, увозившего с собою ее рукопись, супруги Марш обсуждали импульсивный поступок Пегги. Джон, никогда не терявший надежды на то, что Пегги рано или поздно согласится на публикацию ро­мана, тем не менее совершенно не одобрял того способа, каким она это сделала. Ведь даже если закрыть глаза на неряшливость страниц рукопи­си, на пропущенные главы и массу подготови­тельного материала, на то, что одни главы суще­ствовали лишь в набросках, а другие — в не­скольких различных вариантах, тот факт, что рукопись была отдана без названия и без указания авторства, не может не удивлять. Ведь в конечном счете потребовалось шесть месяцев на­пряженной работы, чтобы подготовить рукопись к публикации, и потому отдавать издателю такой сырой материал было в высшей степени непро­фессионально. Джон признал, что Пегги должна дать Лэтему телеграмму с просьбой вернуть ру­копись.

В ответ Лэтем сообщил из Нового Орлеана, что хотел бы сначала дочитать ее. Ибо, судя по тому, что он уже прочел, писал Лэтем, книга Пегги обладает огромными возможностями.

На следующий день Пегги посылает Лэтему любезное письмо, в котором целую страницу посвящает своему «другу из друзей» — атлант-скому журналисту Эммануэлю Спельгроу и его книге, прежде чем перейти, наконец, к вопросу о судьбе собственной рукописи, в которой Лэтем, к ее великому изумлению, сумел найти хоть что-то, достойное похвалы. И далее она писала, продолжая свои саморазоблачительные призна­ния: «Я бы совсем не удивилась, узнав, что мои поступки заставили вас осознать, что во мне нет того качества, которое присуще всем остальным писателям — и настоящим, и мнящим себя тако­выми, а именно — страстной веры в то, что их произведение выше всех похвал». Ведь до сих пор никто, кроме Лэтема и Джона, который, как она шутила, «в конце концов простит ей, что бы ни случилось», не читал рукописи, и потому она была, по многим причинам, «более чем напугана» тем, что Лэтем может взять ее роман в Нью-Йорк для более внимательного прочтения.

И продолжала далее, предупреждая Лэтема, что первая глава в рукописи отсутствует совсем, а вторая и третья — «неудовлетворительны даже в набросках» и что полторы странички краткого пояснительного материала в конце первой части тоже были ею пропущены, а без этого «вся первая часть летит к черту!»

Да, части вторая и третья, в общем, неплохи, соглашалась Пегги, но там тоже не хватает ко­роткого пояснительного раздела. Однако больше всего беспокоило ее «ужасное падение интереса и замедление темпов действия» на стыке третьей и четвертой частей, а также та путаница, кото­рую может вызвать наличие двух вариантов гла­вы о смерти Фрэнка Кеннеди.

И затем она перечисляет все недостатки чет­вертой части книги, делая вывод, что в ней не хватает политической и социальной основы, что делает роман к концу «чрезвычайно слабым». А кроме того, Пегги опасалась, что она не совсем точно изобразила мужчин-южан периода Рекон­струкции, представив дело так, словно одни толь­ко леди и были мужественны в те тяжелые вре­мена, — ошибка, которую Пегги хотела бы ис­править.

И, наконец, она оправдывалась по поводу наличия трех-четырех вариантов одной и той же главы в одном конверте. Они попали туда для того, объясняет Пегги, чтобы ее мужу «было удобнее сравнивать варианты и отбрасывать худ­шие».

А в конце письма она выражает уверенность в том, что рукопись еще заставит Лэтема пере­жить «ужасно трудные времена». И добавляет: «Если после прочтения рукописи вы решите, что сможете сделать из нее нечто вразумительное, тогда берите ее с собой в Нью-Йорк с моим благословением и благодарностью. Но если вдруг дальнейшее чтение убедит вас в том, что она слишком напоминает «свалку», чтобы быть поня­той, то верните ее мне. Я уберу все ненужные варианты, а там, где пропущены главы, вставлю краткие описания содержания этих глав».

Эти слова невозможно истолковать преврат­но. Вопреки всем ее последующим утверждени­ям, что рукопись Лэтему она отдала под влияни­ем момента и что не раз потом просила его вернуть ее, Лэтем, похоже, привез рукопись Макмиллану с одобрения Пегги.

Вполне может быть, что она действительно невысоко оценивала свою работу, но ведь она могла потребовать вернуть рукопись сразу же — и, однако же, не сделала этого.

Прежде чем Пегги выбрала время, чтобы от­править письмо, в котором соглашалась на прось­бу Лэтема разрешить взять ее рукопись в Нью-Йорк, от него уже успело прийти два восторжен­ных послания, и ей пришлось добавлять по­стскриптум в свое неотправленное письмо. В нем она дописала, что его «ободряющие слова» были намного «полезнее для моей спины, чем все корсеты, электролечения и операции, которые прописывали мне врачи».

Так, вместе с Лэтемом, возвращающимся в Нью-Йорк, и началось это невероятное путеше­ствие рукописи без автора и без названия, кото­рая войдет в историю издательского дела.

Глава 14

Марши никому не сказали, что рукопись Пегги передана нью-йоркскому издате­лю, поскольку никто из них не верил, что' книга будет принята. И пока Пегги не оставалось ни­чего другого, как просто перестать думать о рукописи. Лэтему был отдан ее единственный полный экземпляр. И хотя у Пегги остались, конечно, груды переписанных и забракованных страниц и черновиков, которые Бесси убрала подальше, восстановить по ним книгу в случае чего было бы чрезвычайно трудно.

У Пегги не было никакой возможности насла­диться неожиданно выпавшим на ее долю досу­гом, когда не нужно было сидеть за рабочим столом и при этом не испытывать никаких угры­зений совести. Дело в том, что через две недели после отъезда Лэтема Юджин Митчелл перенес операцию на желчном пузыре, и теперь Пегги дни напролет проводила сначала в госпитале, а потом в доме на Персиковой улице, ухаживая за отцом, поскольку у Кэрри Лу, жены Стефенса, было на руках двое маленьких мальчиков и она не могла уделять свекру много времени.

В мае Пегги вновь попала в аварию, почти в то же самое время, что и в прошлом году. Она была одна в машине и притом «такая уставшая», как говорила сама Пегги, «как гончая в конце охоты», а ее нога по-прежнему доставляла ей массу неудобств.

Лучи заходящего солнца отражались от капо­та, как от зеркала, и ей приходилось щуриться, глядя на дорогу. Неожиданно, как описывала потом Пегги, со стороны боковой улицы вылете­ла другая машина, которую она не заметила раньше из-за слепящих лучей солнца. Чтобы из­бежать столкновения, Пегги резко свернула в сторону, ее машина подпрыгнула на бордюре и резко затормозила, а Пегги бросило на руль. От этого толчка вновь пострадали ее только что залеченные спина и нога, а в остальном она была невредима.

Пегги наотрез отказалась вновь надеть кор­сет, но согласилась на ежедневные диатермиче­ские процедуры.

А потом — вновь ЧП: как-то вечером, через две недели после аварии, в гостях у Маршей был один из друзей. Увлеченный беседой, он подбро­сил в руке бутылку виски, которую держал, собираясь налить себе. Бутылка выскользнула из рук, и так как Пегги была на целый фут ниже гостя и стояла перед ним, слушая его, бутылка приземлилась как раз на ее голову.

От удара Пегги потеряла сознание. Ее доста­вили в госпиталь, где, определив небольшое со­трясение мозга, врачи разрешили увезти ее до­мой для отдыха и лечения.

Прошло шесть недель, и она уже чувствовала себя достаточно хорошо, чтобы вновь принять участие в ежегодном съезде Ассоциации прессы, проходившем, как и в прошлый раз, в Луисвил­ле. В этой поездке Марши отпраздновали деся­тую годовщину своей свадьбы.

Домой Пегги вернулась, чувствуя себя как никогда бодрой и полной сил, с большим жела­нием работать. Прошло уже три месяца, как Лэтем написал ей, что берет рукопись в Нью-Йорк, и 9 июля Пегги пишет ему письмо с просьбой вернуть роман, объясняя, что, посколь­ку она относится к тем «нескладным и невезучим людям, которые непременно то столкнутся с пья­ным водителем за рулем, то упадут с лошади, то в шутку получат от гостя удар бутылкой по голове», или же заболеют инфлуэнцей или арт­ритом, или вдруг начинают пользоваться боль­шим спросом у друзей по случаю рождения у них младенцев — последнее, кстати, «много ху­же, чем все вышеперечисленные катастрофы», вместе взятые, то ей следует использовать мо­мент, когда она может и хочет работать. «Однако я сознаю, что это лишь вопрос времени, когда мне повесят руку на перевязь или проломят череп. Для меня писательство — это своего рода прокладка, отделяющая одну травму от другой, и поскольку в. данный момент я вся состою из одного куска, то было бы пощечиной провиде­нию не воспользоваться случаем. Так не могли бы вы вернуть мне рукопись?»

Дата добавления: 2015-11-04