прошлую работу? Так, видно, не очень и хорошо, раз вы теперь ко мне обращаетесь с подобной...
просьбой. - Я прошу вас мне помочь, - твердо сказал Максим, - потому уверен, что вы найдете Лену. Вот и все.
На этом они и сошлись. Воркутов получил всю необходимую себе и известную Максиму
информацию и обещал держать того в курсе дела. Но с того момента дело почти не сдвинулось с
мертвой точки. Было установлено только, что Лена вызывала такси в день своего исчезновения, но
водитель, который должен был везти ее по указанному адресу, заявил, что девушку эту не забирал,
что она отменила вызов. И след на этом обрывался. Вот уже почти месяц они узнавали какие-то
мелочи, маленькие зацепки, клочки и кусочки информации, склеивая из всего, что обнаружили,
общую картину произошедшего. И Воркутов сделал вывод, что Лена, вероятнее всего, уехала из
города по железной дороге, или же поймав частника. А это означало лишь то, что теперь искать ее,
это словно искать иголку в стоге сена. Не нереально, но сложно.
И неизвестность, окутавшая его с того дня будто саваном, вперемешку с виной, раскаянием и болью,
сводили Максима с ума. Окружение не приносило облегчения его измотанным нервам и распятой
душе, а, казалось, только сильнее давило на незажившие раны, хватаясь грязными ручонками за
больное и рваное.
Родители его тоже винили. Не словом, хотя и для слов в первые дни этого ада хватило и сил, и
желания. Он почти не разговаривал с ними о том, что произошло между ним и Леной, коротко и довольно-
таки сухо поведал об ее уходе, не вдаваясь, конечно же, в детали. Упомянув лишь о сильной ссоре
между ними.
Он помнил тот первый день, тот ужасный день, когда прочитал обвинение в их глазах, впервые.
Казалось, его сердце разорвется от ненависти к себе, от разочарования, которое испытали отец и
мать. - Максим, - выговорила мама, едва сдерживая слезы, - что между вами произошло? Где теперь Лена?
А он не мог вымолвить ни слова. Застыл ступором напротив матери, на отца боялся даже взглянуть,
стоял, будто контуженный, завороженно глядя в пространство. А сердце все стучит, не остановится.
Мам, она... ушла, - пробормотал он тогда, пряча глаза.
Куда ушла? – спросила мама.
К подруге, что ли? – поинтересовался отец.
Мы так переживали, - тихо проговорила мать, - думали, что-то случилось. Она в порядке?
Я не знаю, - надрывным шепотом выдавил Максим из себя. – Не знаю, где она, и что с ней...
И в тот момент он понял, что тишина может оглушить. Вот так, просто. Ни звука, - полная тишина.
Что случилось?! – уже громче, с нотками истерии воскликнула мама, подскочив к нему. – Что ты?..
И он поднял на нее глаза, полные боли, покаяния, потерянности, ненависти к себе и отчаяния,
глухого, разъедающего его отчаяния. Этот взгляд и сказал им все, что сам Максим никогда не смог
бы произнести.
Лидия Максимовна глухо охнула, прикрыв рот ладошкой, и пораженная, застыла, потрясенно глядя
на сына. А потом вдруг резко притянула его к себе, такого большого, высокого, мужественного, и
заплакала. Максим порывисто ее обнял, наклоняясь к ней, вдыхая запах волос, материнского тепла,
защищенности, уюта и какой-то детской уверенности в том, что мама не даст в обиду, в ее объятьях
все будет хорошо.
Отец в тот день не сказал ему больше ни слова. Он потом не обвинял его, но осуждения взгляда
больнее резало Колесникова-младшего, чем вызывающе-откровенные слова обвинения.
В ту ночь он остался ночевать в доме родителей, не спал всю ночь, проснулся засветло и уехал.
Мысли еще более острые и болезненные, чем прежде, давили на него своей свинцовой тяжестью.
Как у таких людей, как его родители, мог вырасти сын такой мерзавец? Такой негодяй, моральный
урод, неспособный не просто на то, чтобы признаться в любви любимой женщине, но на то, чтобы
любить!? Ведь мама, отец... они так любили друг друга! Они его любили, растили в ласке, нежности,
все той же любви, которую переносили на единственного сына, конечно, были запреты, строгости и
наказания, но всегда по делу, никогда просто так. Так почему же он вырос таким
монстром?! Неужели он не мог научиться любить по тому примеру, который видел перед собой
каждый день?! Откуда в нем эта апатия, болезнь, боязнь любить, довериться кому-то? Откуда в нем
столько горечи, боли, злобы, словно не выброшенной во вне из глубин души еще с детства?
Он боялся любить, быть любимым, боялся казаться слабым, наверное, вот в чем дело. Он всегда и во
всем должен был быть первым, а для этого нужно было быть сильным. А любовь, привязанность к
кому-либо, как болезнь, разрушала силу, делала его слабаком, любого победителя превращая в
проигравшего. Он чурался этого чувства, всегда, еще с юности. А потом как-то забылось, отлегло, ушло, забылось.
Его стали окружать женщины, недостойные любви, ласки и внимания, фарфоровые куколки,
которых можно было заменить одну на другую. Они ничем друг от друга не отличались. И они были
недостойны любви.
Но вот появилась она.
Лена. И она перевернула весь его устоявшийся мир вверх дном. Перечеркнула все то, что он
планировал, о чем мечтал, во что верил. Она просто разрушила его мир своим появлением в его
размеренной, устроенной на годы вперед, распланированной жизни. Она внесла в него новые чувства
и ощущения, те, которые он осмеливался испытывать только к родителям. Нежность, ласку,
преданность, верность, любовь... Он не принимал их раньше, убегал от них, чурался, боялся
выуживать из себя то, что считал достоянием слабака.
Этим чувствам не было места в его рациональном, отточенном, омертвленном, бездушном мире
пустого существования.
А когда пришла Лена, что-то взорвалось в нем. И он понял – это конец. Конец его силы, его
первенства, его лидерства, его бесчувственности, апатии ко всему. Это конец всего, во что он верил и
чему поклонялся.
И он убегал. От себя, от нее,
от них... От того, что могло бы между ними быть. От чувств убегал, от любви. Но она убила его
своим смирением, своей нежностью, своей живостью и энергией.
Она цвела для него, она родилась для него, она предназначалась лишь ему.
И когда он это понял, он решился. Быть с ней, чувствовать с ней, любить ее... Он не умел, почему-то
не научился этому у родителей, но готов был научиться, пожертвовать ради нее своим временем,
терпением, нервами, потому что знал, что так легко ему с этим не справиться. Но он верил в то, что
они справятся.
Но он не успел научиться. Не успел полюбить и прочувствовать всю святость, всю живость и
цельность того, что происходило между ними. Не успел научиться любить ее так, как она того
заслуживала. И остались лишь оборванные, надрезанные, поломанные иллюзии и мечты о том, каким бы он мог
стать рядом с ней. Но не стал. Из-за того, что произошло. Из-за ее беременности.
Считал ли он ее предательством? Да. Считает ли он ее предательством сейчас?.. Наверное, нет.
У него было время на то, чтобы подумать. Чтобы разобраться в том, что произошло. В том, чтобы
увериться, каким он был негодяем. Каждый новый день без нее – будто доказательство его вины
перед ней. И перед собой тоже. Он себя все эти годы обманывал. Наивный глупец! Повесил на нее
ярлык, пытаясь отмазаться, скрыть следы своего преступления, обвиняя во всем лишь ее одну!
Негодяй, подонок. Не это ли низость, подлость, трусость, не достойная сильного человека, каковым
он себя считал?!
Он был виноват в равной степени, как она. Но тогда он почему-то решил закрыть на это глаза,
упиваясь собственными чувствами, ощущениями, болью и отчаянием, которые привнесло в его
жизнь ее мнимое предательство. Но виноват он был так же, как она. Как поздно он это осознал! Как
же поздно!..
А вокруг с ее исчезновением творилось черте что. Хаос, беспредел, бардак, круговерть событий,
чисел и людей, с которыми он не желал иметь ничего общего. И ему казалось, что в каждом взгляде,
направленном на него – обвинение, злость, брошенный в него камнем упрек. Неоспоримая истина из
ошибок и слез.
Несколько раз он встречался с Порошиным. Первая встреча едва не закончилась не просто дракой,
но настоящей бойней. Максим тогда был сильно не в себе, на взводе, легко воспламеняемый от
малейшего неправильно и не вовремя сказанного слова, а Порошин, словно видя его состояние,
только подливал масла в огонь.
Колесников, - сухо поздоровался Андрей.
Порошин, - столь же сухо ответил Максим, не пожимая протянутой ему руки.
Злость клокотала в груди, готовая вот-вот рвануть через край и опалить противника огненной лавой.
Как Лена? – колко осведомился Андрей. – Нашлась?
Не твое дело, - сквозь зубы выдавил Максим тогда. Уйти отсюда, уйти от греха подальше. Он и так
еле сдерживается оттого, чтобы не накинуться на этого увальня с кулаками и не расквасить ему
физиономию. - Это мое дело, - с акцентом заявил вдруг Порошин, и глаза Максима сузились, превратившись в
точки. – Лена ушла от тебя, Колесников, не долог час, скоро на развод подаст, поэтому все, что с ней
происходит, касается меня так же, как и тебя, если не больше!
Ты совсем охренел?! – прошипел Максим, нависая над соперником ледяной скалой. – Она моя
жена, ты забыл?!
Руки убери, - совершенно спокойно выдохнул Андрей, пытаясь отстраниться, но Максим был в
ярости и лишь сильнее сжимал его за грудки. – Лена мне дорога, для тебя это не секрет, и если она
уйдет от тебя, в чем я сейчас ничуть не сомневаюсь, ибо ты полный псих, - Максим дернулся, хватка
усилилась, а Порошин продолжал гнуть свою линию: - То я, если только буду ей нужен, окажусь
рядом... - Не смей приближаться к моей жене, понял?! – взревел Максим так, будто его резанули ножом.
Твоего разрешения, что ли, нужно спросить? – едко осведомился Андрей. – Сейчас, разбежался! Ты
ее не особо спрашивал, когда превращал ее в куклу, которой удобно было управлять...
И тогда он не выдержал. Кулак сам, против его воли взметнулся вверх, смачно опустившись на лицо
Андрея. Тот дернулся, ошарашенный, изумленный, не ожидавший подобного, покачнулся, едва
устояв на ногах, а потом, отстранившись, посмотрел в лицо нависшего над ним безумца.
Ты что?.. – осипшим вмиг голосом выдавил он, ощущая во рту привкус крови. – С ума сошел?..
Не смей говорить о моей жене! - процедил Максим сквозь зубы. – Не думать о ней, не подходить к
ней!.. - Сначала найди ее! – грубо перебил его Андрей и, ожидая удара со стороны Максима, резко
отстранился. - Я тебя урою, если ты хоть на шаг к ней приблизишься! – угрожал Максим, надвигаясь на
Порошина. - Неудивительно, что она тебя бросила! - говорил тот. - От такого мерзавца нужно бежать со всех
ног! И тогда Максим перестал себя сдерживать. Андрей тоже. Они избивали друг друга так, будто от
этого зависела их жизнь. Сколько всего было сказано, сколько выброшено слов, злых, грубых,
правдивых. Их разнял Петя, сначала ошалевший от увиденного, а потом ринувшийся их разнимать.
Твою ж мать! – матерился он в голос. – Вы что, с ума посходили?! Какого хрена?! А ну, хватит!
Брейк! - и с силой стал оттаскивать Максима от Андрея, который уже тоже не стеснялся в
выражениях. – Отпусти его, я сказал! Максим!..
Еще раз я тебя рядом с ней увижу!.. – орал Максим, вырываясь из рук Петра.
Еще не раз увидишь, будь уверен! – кричал в ответ Андрей, и Максим начинал вновь заводиться.
Они расстались еще более злейшими и лютыми врагами, чем были до этого. Если такое было
возможно. А мир вокруг продолжал вешать на него ярлыки, бирки, кидаться обвинениями в его адрес,
забрасывать камнями и правдой, которая не просто колола, но выкалывала ему глаза.
Аня настойчиво звонила первые две недели. Стабильно, каждый день, утром, днем и вечером.
Говорила, какой он козел, полное ничтожество и ублюдок. А он устало с ней соглашался, слушал ее
не более минуты, а потом молча, не прощаясь, отключался.
Его обвиняли почти все, хотя лишь немногие... да что там, почти никто!.. не был осведомлен о том,
что произошло между ним и Леной перед тем, как она исчезла. Казалось, мир сошел с ума,
перевернулся, пал, накренившись, и потянул его за собой в темные глубины неизвестности и
пустоты. А в глаза смотрит боль, презрение, собственная слабость, бессилие перед неотвратимыми
обстоятельствами. Вина полностью лежала на нем. На сердце, в душе, в каждой клеточке его плоти, впитавшись в
кровь. И ему казалось, что весь мир видел эту вину на его лице, читал в глазах, в позах, в движениях...
И что, она просто так взяла и ушла? – допытывался у него Петя, недоверчиво качая головой. – И ни
записки, ни адреса, вообще ничего? А причины какие? Что, - изумленно говорил он, - просто собрала
сумку и поминай, как звали?! Да не может этого быть! – и, подозрительно глядя на Максима,
бормотал: - Что-то ты темнишь, друг мой, что-то темнишь.
Максим молчал. Что он мог ответить на такое заявление? Она убежала, потому что он ее
изнасиловал?! Да ему тут же психушку вызовут и лечение организуют с личным медицинским
персоналом! А вокруг – лица, пустые, чужие, бледные и, казалось, мрачные лица с упреком, с приговором в
глазах. Все изменилось для него, в его жизни, вообще – изменилось. Словно стрелки часов повернули
вспять. Он никогда не спешил возвращаться домой. У него почти не было дома. Умер в тот миг, когда Лена
ушла. Вместе с ними умер, превратившись в пустую и холодную каменную крепость, ледяное
изваяние из гранита, склеп, а не теплое и уютное семейное гнездышко, каким было, когда они еще
были живы.
Пару раз в неделю приходила нанятая матерью домработница, убиралась, готовила что-то... будто он
мог дотронуться до еды и что-то проглотить!? Мама, конечно, настаивала, что сама будет приезжать,
но разве ему это было нужно? Чтобы видеть ее бледное лицо и светлые глаза с горящим внутри
упреком и осуждением?! Разве ему не хватает собственного осуждения, чтобы проглядывать его еще
и в глазах своей матери?! Он отказался от ее предложения. Он даже ей не рассказывал того, что
произошло на самом деле в тот роковой день, но знал – она догадывается. И от этого становилось
еще хуже и больнее. Как-то острее ощущалась потеря, утрата, горе, пустота и одиночество.
А сейчас, глядя в пространство серых стен собственного кабинета, о котором он мечтал, которого он
добился... вот все, чего он желал! Почему же сейчас ему все то не нужно?! Его необходимо что-то
совсем иное, что-то, что когда-то казалось безумием и будто испытанием ему свыше. Сейчас, не он с
горечью и негодованием понимал, что нужно возвращаться в свое унылое и пустынное домище,
чтобы переночевать. С тех пор, как пропала Лена, он только ночевал там, проводя все свое время на
работе. Медленно и неспешно оделся, прошелся пару раз по кабинету, бросил быстрый взгляд на
фотографию в рамке... Лена. Улыбнулся грустно и устало, испрашивая прощения, обещая не убивать
ее снова. Но ее глаза молчали, улыбаясь ему в лицо, Максиму казалось, - хохотали над его болью и
одиночеством, к которому он стремился и которого, наконец, достиг. Рад ли ты теперь?! Скажи,
рад?! Сдвинув брови и поджав губы, мужчина резко хлопнул выключателем и поспешил вниз. Выскочил
из здания и, подняв воротник своего пальто, спасаясь от порывов ледяного ветра, смешанного со
снегом, быстрыми шагами направился к стоянке, на ходу застегивая пуговицы.
Добраться бы до машины, там можно будет сойти с ума еще раз. Там никто не увидит его
состояния... - Здравствуй, Максик, - прощебетал женский голосок возле его уха, заставив его остановиться.
Темнота, лишь свет фонарей на стоянке освещает худенькую женскую фигурку, закутанную в шаль.
Лика. Он узнает ее. По запаху, а не только по голосу. У нее отвратительные духи с привкусом
цитрусов. Он ненавидит этот аромат с некоторых пор.
Оборачивается к ней с мраморным лицом, сдвинув брови и равнодушно разглядывая девушку.
Лика? – сухо выговорил он. Не хотелось разговаривать, хотелось послать ее к черту.
Ты еще помнишь, как меня зовут? - иронично скривила губки девушка. - Меня это радует, - она
подошла ближе и остановилась в паре шагов, глядя на него снизу вверх.
Максим поджал губы, чувствуя, как в нем поднимается волна отвращения.
Он промолчал, втянув плечи и сжав кулаки в карманах пальто, и отвел взгляд.
Я слышала про твою жену, - проговорила Лика, высокомерно вскинув подбородок. – Ушла? Узнала
о том, какой ты... любвеобильный?
Это все, что ты хотела узнать? – мрачно осведомился он сквозь зубы. – Я спешу.
Она подошла к нему еще ближе и, погладив рукой, облаченной в тонкую перчатку, проговорила:
Может быть, ты подумаешь о том, что мы могли бы сделать, пока твоей жены нет?
Он резко отшатнулся, пронзая ее презрением.
Нет, не могли бы, - коротко, сквозь зубы.
Нет?.. – то, как она ошарашена, написано у нее на лице.
У меня нет на тебя времени, - резко выговорил он. – Как и на других таких же, как ты.
Раньше ты говорил иначе, - с горечью проговорила Лика.
Раньше многое было иначе, - бросил он, отстраняясь от нее и направляясь к машине. - Прощай,
Лика. - И что же, - крикнула она ему вслед, - ты даже не проводишь девушку до дома?!
Он даже не обернулся.
Прощай, - сказал он, как отрезал, и скрылся в салоне автомобиля.
Козел!.. – услышал он себе вслед, но даже не бросил в ее сторону единого взгляда. - Козел, ты,
Максик!.. А он, заводя машину и вжимая педаль газа в пол, мечтал лишь о том, чтобы скорее уехать отсюда. От
нее, от своего постыдного и неправильно прошлого, где еще одна ошибка напоминала ему о том, как
он виноват перед Леной.
Как он мог терпеть ее, Лику? Ее и еще десятки других женщин, которые побывали в его постели за
последние четыре годы?! Как он мог выносить их рядом с собой, касаться их, спать рядом,
заниматься с ними сексом, а на самом деле просто-напросто тр***ть. А потом возвращаться к ней, в
ее постель, в ее объятья?! Как он мог?..
Уронив голову на руль, он тяжело и часто задышал.
Как она выносила это?! Как мирилась?! Ведь она знала о том, что он ей изменяет. Всегда знала, все
пять лет. Наверное, с самого первого дня, когда он ей изменил. С той девчонкой из бара. Как сейчас
помнил, что у нее были откровенного каштаново-красного цвета волосы, от нее несло дорогими
женскими сигаретами, запах которых не приглушал даже аромат свежих духов.
Его передернуло от омерзения. К ней. И к самому себе.
Кто бы мог подумать, что когда-то это казалось ему нормальным!?
Измены, как протест. Как утверждение своей полной независимости от нее, от Лены. И полная
капитуляция после каждой новой девицы, которая Леной не была и не могла излечить его души.
Измены, как избавление. От боли, от терзаний, от мук, на которые он обрек и себя, и ее. Избавиться
от наваждения и видеть ее перед глазами вновь и вновь? Доказать себе, что может и без нее, и пасть
ниц перед непостижимой истиной?! Перед истиной, которую писал не он! Не ему ее и исправлять!..
Измены, как попытка выговориться? Сказать то, что не удавалось сказать все эти годы? Чем это было
для него?! Достучаться до Лены, привести ее в чувство, заставить говорить, поднять голову,
возмутиться, закричать... Доказать себе, что его боль не так сильна, что она уже прошла и ничего для
него не значит, он хотел обмануть себя изменами, подумав, что они вылечат его от любви к Лене, от
зависимости к ней... Ведь он не должен испытывать боль, если не любит... И он хотел убедить себя в
том, что действительно не любит... Но все равно любил, измены не помогали... Какой-то порочной
любовью он ее любил.
Мошкара надоедливых жужжащих вопросов, бьющихся в его мозг, просто убивали его.
Он мотался по городу почти всю ночь, рассекая автостраду, пару раз выезжал за границу, стоял на
обочине, откинувшись на сиденье и закрыв глаза. А как только закрывал... видел ее. Светящуюся
улыбкой для него одного. А потом... вмиг – слезы, боль, отчаяние, осуждение, обида... И она его уже
не простит!..
Домой он вернулся лишь в половине первого ночи, разъезжал по городу, останавливаясь на
набережной, у цветочных магазинов... Ему казалось, что сейчас он без сомнения смог бы выбрать для
нее правильный букет цветов, просто почувствовать, какие именно ей нравятся и не сбрасывать
выбор на постороннего человека, которая и понятия не имеет о том, какая у него жена!
Его любимая женщина.
Как жаль, что понял он это слишком поздно...
Унизил ее не только обвинениями в том, в чем она не была виновата, но и изменами.
Если бы она изменила ему, он бы узнал об этом... И он был уверен, что разорвал бы соперника на
части. Ему была противна даже мысль о том, что Лена может находиться в объятьях другого
мужчины. А она... она терпела. Как смогла? Как вытерпела?! Не укорила и не обвинила?! Он ждал от нее
взрыва, каких-то эмоций, проявления чувств, а не просто равнодушного и холодного преклонения,
он хотел ее маленького взрыва, но не погибели!.. И сам попал под обстрел. И лишь затянул их в ад
еще сильнее.
Измены, одна за другой... Сначала редкие, а потом более частые, начинающиеся и прекращающиеся,
как давно заученный и приведенный в исполнение план. А потом – какая-то слепая одержимость.
Пронзая своей фигурой пустоту и темноту квартиры, он заходил в каждую комнату, будто ища что-
то. И не было ей объяснения, не было оправдания, не было иллюзорных попыток все исправить. Это был
конец... Конец всего. И его тоже.
Тяжело вздохнув, Максим подошел к кровати и опустился на нее, низко наклонив голову.
В такие минуты, наедине с собой, когда у тебя есть время подумать, изувечить себя потоком
бессвязных мыслей, ты начинаешь понимать, что такое отчаяние. Липкое, вязкое, влажное, грязное
отчаяние. От которого ты никогда не отмоешь руки, как и от того, что ты натворил...
лет назад
В конечном счете, его достало все. Работа, окружение, семья, Лена... Даже она. А, может, она в
первую очередь. Как-то все навались, давило, прессинговало, он разрывался на части, просто летел
вниз, самоуничтожаясь и не понимая причин, по которым вся его жизнь сошла с ума. И он сходил с
ума вместе с ней. Целенаправленно, размеренно, отточенными, выверенными движениями.
Нет, он не строил иллюзий относительно их брака, по крайней мере, когда женился на ней – не
строил. Она была для него предательницей и изменницей, она изменила ему со своими подлыми и
коварными умыслами, которые на него направила. Предала не только его самого, но и все то, что он
готов был ей предложить. Свою хрупкую, уязвимую, еще не окрепшую, болезненную любовь. Она
начала зарождать в нем, начинала оживлять его оледеневшее сердце к жизни, к чувствам, к
мироощущениям. Он учился любить постепенно, медленно и несмело, но учился. Она помогала ему
в этом. А потом... предала.
Да, она была для него предательницей в тот миг. Она совершила преступление, именно таким
виделось ему ее действие, ее подлость, обман, даже грубость. От нее, именно от нее, он подобного не
ждал. От кого угодно!.. Но ей он
верил. Он почти никому в этой жизни не верил, а когда она его обманула, когда тоже уподобилась
тем, кого он презирал за ложь и фальшь, он разочаровался в ней, в жизни... В том, что в этом мире
есть хоть что-либо, что неспособно на предательство и высшую степень подлости.
Когда он стал привыкать к тому, что у него будет ребенок, он даже думал о том, что что-то в их
жизни и наладится. Ребенок, он же способен спасти семью? Разве нет? Конечно, глупость, истина, в
которой он отчаянно сомневался даже тогда, но почему-то в глубине души надеялся на то, что
малыш сможет что-то изменить в их отношениях. И он стал привыкать, мириться, смотреть на детей,
невольно заглядываться на матерей и папаш, гуляющих со своими чадами, он даже стал
присматриваться к детским игрушкам, когда проезжал мимо красочных и разноцветных витрин
магазинов. Он привыкал к этой мысли постепенно.
Он не хотел становиться отцом. Он боялся. Ответственность, нарушение спокойствия и привычного
хода вещей – полный крах всего, о чем он грезил. Его планы, мечты, уверения, надежды...
Почему ему тогда не захотелось подумать и понять, что он смог бы и с ребенком, и с женой так же
прекрасно существовать, как если бы их у него не было?.. Почему он об этом тогда не задумался?..
А когда он однажды проснулся утром и осознал,
в полной мереосознал, что у него будет малыш... Представил его, своего, именно своего ребенка
на руках и удивился тому чувству, которое мысленно испытал. И он воспрянул духом. Он пытался
это скрывать от Лены, но знал, что она догадывается. Да и как можно было ей этого не заметить?
Казалось, она всегда читала его, как открытую книгу.
И, когда он стал верить в то, что все еще может быть, что, может быть, он сможет даже перешагнуть
через себя, смириться, принять и простить ее. Попытаться... начать все сначала...
И в этот момент все рухнуло окончательно. Лена потеряла ребенка, их малыша, уже живое существо.
Никто не знал и даже не догадывался, как ему было больно! Он маскировался, шифровался, строил
из себя сильного и сдержанного, стойкого и волевого, а на самом деле так же медленно и
неотвратимо умирал, как и Лена.
Четыре месяца... Разве можно привязаться к кому-то так сильно всего за четыре месяца?! А он смог.
Привязаться, смириться, полюбить... Открыть себя для другого человека. И потерять его в тот же
миг. Какая злая ирония судьбы, какая низкая высшая подлость и несправедливость! Словно кара,
наказание. И тогда начался настоящий кошмар. Он замкнулся в себе так же, как это сделала и она. И когда Лена
не выдержала, когда лопнула струна, надорвалась пружина, раскрутилась спираль, когда Лена едва
не сошла с ума от горя, решив покончить с собой, он тоже сломался. Он тоже не выдержал. И он
сдался. Всего на краткий миг он тогда признался ей в том, в чем даже себе признаваться отказывался.
В том, что любит ее. А после этого – ни разу. Спрятав свои чувства глубоко внутри себя, гноиться,
крошиться, разрушаться.
И он уже не ждал чудес, он в них не верил. Не с ними, не для них, не в их жизни. Раненый, но живой,
дышащий и ощущающий все, что происходит вокруг, но так и не сумевший сделать что-то для того,
чтобы спастись самому и спасти ее. Просто обездвиженный настолько, будто мертвец... Погибающий
грешник. Он не хотел детей, он их боялся. Он боялся того, что может чувствовать к ним. И того, что не
выдержит больше, не переживет кошмара, который перенес в тот миг, когда умер его ребенок, если
тот повторится.
И они медленно, но уверенно ринулись в бурю страстей, в мрачный водоворот, в адскую воронку,
которая, казалось, сильнее закручивалась для них, сжимая их плотным кольцом в горячем обруче из
боли. Они жили, как жили все. С виду – благополучная, цельная, правильная, идеальная семья. А изнутри –
семья, покрытая незаживающими ранами, кровоточащими порезами, гноящимися рубцами. Одна
сплошная рана, проникшая уже в самую глубину их сущности, въевшаяся в кровь.
Может быть, и можно было что-то изменить. Если бы они пытались сделать это! Но им было проще,
легче не обращать на это внимания. Не смирились, не забыли, не вспоминали, но знали, что помнят.
Оба. И он в какой-то момент не выдержал, сорвался, взбесился. Будто нож вонзили в грудь по самую
рукоять. Ему надоело это мрачное, унылое, мертвое состояние покоя и апатии, в котором они жили.
Лена, лелея свою боль, вину, превращаясь в тонкую и безликую тень самой себя. А он, предаваясь
собственным огорчениям о потерянном счастье, о возмутительности ее лжи, им же придуманной, и
поиску оправданий своим действия. Вся эта серость, однотонность, как большое пятно, на душе, на
сердце, разъедающее их.
Они медленно угасали, медленно умирали друг у друга на глазах. Он хотел говорить, хотел чувства,
взрыва, эмоций, проникновений, даже криков и упреков в свой адрес, лишь бы только не это
раболепское снесение всех его незрелых и нездравых мыслей.
Но она не хотела понимать, кричать, протестовать, не желала рушить то, что у них было,
отказывалась говорить. И попытки объяснить ей, что у них ничего не было, с самого начала, никогда
Дата добавления: 2015-09-30; просмотров: 22 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |