государственный гуманитарный университет 53 страница

К специфическому коммунальному фольклору, бытующему в письменной форме, относятся самодеятельные инструкции. Поскольку правила, на которые люди опираются в повседневности, более гибки и многогранны, чем официаль­ные «Правила внутреннего распорядка в квартире», инициативные жильцы ис­пытывали ощущение, что формальные инструкции нуждаются в дополнении. Правила, составленные отдельными жильцами, выступавшими от лица коллек­тива, стремились заполнить лакуны, оставленные официальными инструкциями. Насколько можно судить по доступным образцам и рассказам о деятельности квартирных лидеров, самодеятельные правила состоят из более детальной, чем в официально утвержденной инструкции, регламентации повседневной деятель­ности в части, которая могла вызвать противоречия и конфликты. Ссылка на правила, висящие на стене, делала увещевание более убедительным и требование более легитимным. Так, со всем возможным педантизмом автор правил писал, что, подметая коридор, совок для мусора следует держать поблизости, чтобы со­бирать сметенное частями, а не тащить весь сор кучей по коридору; что телефон­ный разговор должен длиться не дольше определенного времени; что курение в местах общего пользования недопустимо, потому что это вредит здоровью лю­дей; что двери комнат должны быть плотно закрыты и что нельзя допускать шума после одиннадцати вечера — все это, заметим, потенциальные поводы сканда­лов.

В ванной такой ответственный и инициативный человек вывешивал объяв­ления вроде «Не перекручивайте кран». Вообще говоря, вывешивание надписей широко распространено в местах общего пользования и служит предупреждению конфликтных ситуаций. Это может быть лаконичное «Моются\» в качестве пре­дупреждения, чтобы не открывали кухонный кран, подсоединенный к той же газовой колонке, от которой питается горячей водой кран в ванной, где как раз и «моются». Ср. также у телефона чью-то личную просьбу без указания личности просителя: «Кто взял телефонный справочник, положите, пожалуйста, на место» или примечательное объявление, прикрепленное в ванной комнате: «Душ новый. Пользуйтесь осторожно». В общем случае, объявление такого рода — способ об­ратиться с напоминанием к широкой аудитории в чреватой нарушением нор­мального хода вещей ситуации, когда следование норме невозможно проконтро­лировать из-за отсутствия свидетелей. Таково, например, объявление «В унитаз бумагу не бросать'.». При наличии подобного предупреждения установленный виновник нарушения будет уличен не в невнимательности, а в злом умысле и не­уважении к соседям, ср. в туалете «Подними за собой стульчак'.».

Не все объявления направлены на регламентацию поведения в интересах со­общества — иногда целью послания оказывается охрана индивидуальных инте­ресов и собственности от случайных или намеренных происшествий, что, в ко­нечном счете, всему сообществу выгодно. Таково, например, объявление, под которым в кладовой помещены чьи-то хрупкие вещи, прикрытые ковровой до­рожкой: «Пожалуйста, не кладите ничего сверху'.». Другой замечательный при­мер — надпись на внутренней стороне дверцы шкафчика в ванной, где хранится мыло и зубная паста: «Не бери чужого!». Она представляет всевидящий глаз совес­ти и недремлющее око хозяина; прочитать ее мог только тот, кто совершил про­ступок, забравшись в чужой шкафчик.

Объявления первого типа оказываются обращением к читателю некоторой нормы, принятой коллективом. Однако вывешивание объявления в целях защи­ты общих интересов — всегда жест индивидуальный, проявление личной ини­циативы; да и адресат может быть вполне конкретным, ведь нарушитель порядка в коммунальной квартире — не абстрактный, а вполне конкретный человек, ча­ще всего известный автору обращения. И если имя нарушителя в объявлении не указано, то это может быть истолковано как попытка «мягко» воздействовать на адресата, избежав скандала. Автор объявления как бы обращается к адресату с предложением о сделке: мы не будем всем громогласно заявлять, что это сделал ты (хотя это и так всем известно), а ты больше не будешь так делать.

Индивид, просвечивающий в качестве автора объявления, да и сама безлич­ная формулировка нормы могут становиться собеседниками — тогда на объявле­нии появляются приписки. Стереотипность и видимая обезличенность, стили­стическая выдержанность, но прежде всего — проблеск эстетической функции в объявлениях и приписках к ним (ср. «Берегите тепло» — приписка: «окружающих вас людей») дают некоторые основания относить объявления в коммунальных квартирах к разряду специфического коммунального фольклора. Упомянутый эстетический заряд коммунальных текстов был осознан и использован в россий­ском авангардном искусстве перестроечного и постперестроечного времени, в частности, в инсталляциях Илья Кабакова.

Отметим, что не только в объявления, но и в самодеятельную инструкцию может просачиваться своеобразная художественность и экспрессия слога; более того, между объявлением и инструкцией иногда затруднительно провести четкую границу, поскольку инструкции могут быть посвящены более или менее частным поводам и вывешиваться в соответствующих местах. Вот примеры трех таких тек­стов из одной квартиры:

Объявление на двери ванной с внутренней стороны:

В коммунальной квартире с 23 час. вечера до 7 час. утра полагается соблюдать ти­шину.

Поэтому просьба после 23 час. вечера не мыться и не стирать, поскольку в комнате, прилегающей к ванной не капитальная стена. И потому слышен плеск воды при по­лоскании белья, стук тазом, а закрываемая задвижка звучит, как выстрел в ночи, слышно щелканье выключателя.

И умыться можно до 23 час.

После мытья в ванной следует стиральным порошком вымыть ванну и ополоснуть душем и вытереть пол!

Объявление на внутренней стороне входной двери:

Это преступление против всех жильцов квартиры НЕ ЗАКРЫВАТЬ ДВЕРЬ на верх­ний замок в нашем БАНДИТСКОМ ПЕТЕРБУРГЕ!!! Нижний замок можно открыть гвоздем. Как можно забыть закрыть дверь на верх, замок!!! И когда ходите на помой­ку обязательно закрывайте на верхний замок.

Ср. также документ, прилепленный к стене ванной, но частично ободран­ный:

Правила мытья ванной,..я того, чтобы не ободрать краску в ванной...астер, красивший ванну велел:

мыть ванну только стиральным порошком или..ылом, а ржавчину отчищать питье­вой содой. Ни в коем случае для чистки ванной нельзя...ользовать средства, содер­жащие щавелевую кислоту: «санитарный», «са..с», пасту...ржа», вообще...акие пас­ты...., чтобы не...ть краску, нельзя ставить...анну металл...е или эмалирован., толь­ко... этиленовые.

...лько мягкой тряпкой, щеточкой.

... 00 тыс. Сейчас краска...

Берегите ванну

В данном случае автором текстов является пожилая женщина, живущая, как можно понять из первого объявления, в комнате рядом с ванной. Она — нефор­мальный лидер сообщества, проявляющая посредством подобной законодатель­ной деятельности свой авторитет, основанный прежде всего на статусе старожи­ла. Сочиненные ею тексты отражают отношения в коллективе: они адресованы прежде всего тем членам сообщества, которые рассматриваются автором как по­тенциальные нарушители порядка. К их числу всегда относятся и новички.

Характеристики соседей, их отношений между собой, а также сведения о том, что кому принадлежит и как себя вести, становятся известны новичку не только из непосредственного наблюдения. Информация и оценки в значитель­ной мере приходят из чужих уст, в том числе в форме сплетни. Природа сплетни такова, что ее бессмысленно пересказывать — ее, вообще говоря, невозможно пересказать. Не в том смысле, в каком не поддается пересказу другими словами текст поэтический, а в прямо противоположном: даже воспроизведя сплетню дословно, мы не сможем передать все то содержание, которое сплетник в нее вкладывает, обращаясь к своему собеседнику. Причина вот в чем: не являясь членами данного сообщества, мы не владеем тем контекстом, с которым сплетня неразрывно связана. Она имеет смысл только между людьми, являющимися до некоторой степени соучастниками, включенными в сообщество и обладающими своими собственными (и частично совпадающими) интересами. Соответствен­но, и попытка переписать сплетню в нейтральных терминах информационного сообщения обречена на провал, ведь нам пришлось бы развернуть то, что оста­лось невысказанным в сплетне, но само собой разумелось для говорящего и слу­шателя. Кроме того, нам потребовалось бы соотнести сплетню с некоторым «реальным положением дел», чтобы объяснить, почему это именно сплетня, а не объективная информация. Эти задачи представляются трудновыполнимыми. Однако мы можем, в принципе, определить, что обычно является предметом сплетни, какие функции она выполняет и как она это делает.

Сплетня чаще всего сообщает информацию, которая неочевидна и не может быть доступна в иной, нежели сплетня, форме — скажем, из наблюдения или из уст персонажа сплетни. Персонаж сплетни не предназначает интересующий сплетника аспект своей жизни для публичного ознакомления и обсуждения. Со­ответственно, невозможность достоверной проверки оставляет место фантазии сплетника. Интерес и фантазия обращаются ко всему, что отклоняется от обыч­ного хода вещей, представляет собой событие, а потому заслуживает внимания и объяснения, если есть основания предполагать, что у события имеются неоче­видные подробности, а у его участников — скрываемые побуждения и мотивы. События провоцируют эмоционально (часто — завистью) окрашенные взгляды, стремящиеся преодолеть границу сферы приватного. Таковы, например, дорогие покупки и новости в личной жизни.

Соседи, чей образ жизни и привычки контрастируют с обычными и объяс­нимыми исходя из местного здравого смысла, постоянно притягивают к себе взгляды окружающих. В том числе детей, которых пугают такими соседями. Не­смотря на относительную прозрачность пространства и высокую осведомлен­ность о жизни друг друга, такая осведомленность никогда не бывает исчерпы­вающей — тем более, если кто-то пытается оградиться от нескромных взглядов. Соседи вынуждены разгадывать загадку, находить «рациональные» объяснения «странным» привычкам и поступкам. Шпионство, подсматривание и подслуши­вание оказываются источниками тенденциозной информации, которая готова к использованию в коммунальных конфликтах склочными личностями с традици­онным коммунальным менталитетом. Сплетня всегда тенденциозна, но имеет смысл отдельно говорить о сплетнях, где доля тенденциозной интерпретации значительно превышает долю информации, так или иначе соотнесенной с дейст­вительностью.

Актуальная сплетня является чем-то вроде словесного выражения Present Perfect социальной реальности, чем и обусловлена ее роль поставщика фоновых знаний, мотивирующих поведение, и аргумента в конфликтных ситуациях. Сво­им Present Perfect обладают люди, а также места и вещи (в той мере, в какой они связаны с людьми). Даже если такая информация об их прошлом более или менее приватна, она может становиться актуальной в определенных обстоятельствах. Скажем, тот факт, что «эту чашку я купил в Нижнем Тагиле в тысяча девятьсот семьдесят шестом году», остается фактом личной биографии человека, частью его приватного жизненного мира — и не может быть никому интересен до тех пор, пока он не актуализуется в отношениях с другими людьми, когда, например, эта чашка разбита кем-то другим или украдена.

Менее важны для повседневного поведения передаваемые из уст в уста све­дения о бывших жильцах и том, что и как здесь было раньше.

Клавдия Николаевна была проститутка. Когда совсем состарилась, стала портнихой. У нее была комната, как антикварная лавка. Была очень интересная женщина. Она до самой смерти ходила на каблуках, подтянутая, и если все старушки выносили горшки, то она выносила вазу красивую, будто бы воду для цветочков меняла. И только однажды, уже совсем старенькая, она в этих своих каблуках запуталась, зап­нулась, упала, и вся эта ваза, вонючая, разлилась по коридору <...> Какая у нее была комната! Там, бронза на бронзе, фарфоровые штучки... Интерьер такой, проститут- ский, фитюлечка на тютюлечке, розочки-разрозочки...

Не обладая непосредственной значимостью для актуальности быта (и явля­ясь, таким образом, чем-то вроде Past Indefinite), применительно к публичному пространству, такие данные объясняют, в частности, происхождение многочис­ленных «пережитков» в окружающей весьма консервативной среде сегодняшней коммунальной квартиры: таковы остатки сломанного водогрея на кухне, нерабо­тающая раковина, чьи-то лыжи на полке в туалете, сундук в прихожей, хозяин которого давно умер. Множество вещей и приспособлений не используются и едва ли пригодны к использованию, но остаются на своих местах уже просто по­тому, что никто не берет на себя труд их убрать, так как они не затрагивают непо­средственно ничьих интересов. Заметим, что в условиях былой высокой плотно­сти населения такая ситуация была менее распространена.

Данные такого рода составляют часть устной истории сообщества. В частно­сти, сплетни теряют актуальность (переходят из разряда Present Perfect в разряд Past Indefinite) и сплавляются со всем тем, что видено собственными глазами и обладало когда-то более достоверным статусом. Особенно это относится к разря­ду сплетен-рассказов об экстравагантном или нелепом поведении соседей, в том числе о чудачествах пьяных. Здесь наблюдение явно превалирует над интерпре­тацией, а сама информация при желании может быть подвергнута проверке и подтверждена другими свидетелями. Актуальные и тенденциозные элементы со временем стираются, а деяния приобретают легендарные черты и передаются в рассказах еще долго после того, как герои события умерли или переехали, как, например, в истории о соседях, которых помнят только старожилы.

Он повесился. У него радио как раз орало песни Петра Лещенко; проигрыватель он выбросил в окошко. И оставил свою жену Нину беременной. И она родила алкого­лика Колю, который после армии пошел в милицию, и в милицейской форме падал посреди коридора, а он был двухметрового роста, так что было не пройти. И при этом пел песню, лежа, где были такие слова: «Мы вам честно сказать должны, что девчон­ки нам больше жизни нужны».

Рассказывание таких рассказов — гостям, новичкам или старшими младшим («Ты, наверное, уже не застал...») — может быть спровоцировано каким-то об­стоятельством, но может и не требовать никакого явного повода. Нередко пове­ствования о том, «как жили раньше», можно услышать в праздники, когда хозяй­ки, принадлежащие к разным поколениям, готовят на кухне, или же во время совместных посиделок дружественных соседей за праздничным столом.

Содержание рассказов о прошлом квартиры и дома, куда входят и рассказы о прошлом незапамятном, дореволюционном, известном лишь со слов предков (Past Perfect), достаточно типично. Условно эти материалы возможно подразде­лить по историческим периодам: время с конца перестройки, предперестроечное десятилетие (когда плотность населения стала заметно уменьшаться), период примерно после смерти Сталина, послевоенные годы, война, тридцатые годы (период после уплотнений), послереволюционный период и двадцатые годы (когда квартира стала коммунальной), начало века. В этом материале нас интере­сует не столько отражение реальных исторических фактов, сколько характерные способы интерпретации и представления (чтобы не сказать — конструирования) исторической действительности.

Особое место в этом массиве занимают представления теперешних жильцов о том, кем, когда и зачем был построен их дом, кто в нем жил, в частности в их квартире. Большинство домов с большими коммунальными квартирами распо­ложены в центре города и построены до революции; каждый такой дом имеет свое лицо, свой архитектурный облик, нередко — собственное название, архи­тектурную и историческую ценность. В историческом центре города здания от­личаются друг от друга, и в глазах жильцов отличия их дома имеют значение. Хо­тя информация, относящаяся к «давно прошедшему», и не имеет непосредствен­ного влияния на повседневность, ее роль для самоидентификации жильцов, для осознания их причастности к данному месту, их статуса старожила достаточно очевидна. Эти сведения рассказываются новичкам и гостям, чтобы показать осо­бенность данного места (переносящуюся и на людей, здесь обитающих). Владе­ние этими сведениями престижно, а для человека нестарого недостижимо иначе как через опыт долгого совместного проживания со старожилами.

После революции большие квартиры в центре часто отдавались партийным функционерам, военным и хозяйственникам высшего и среднего звена. Даже если в квартире не осталось никого из потомков такого жильца, подвергшихся впоследствии уплотнению, этот факт сохранен в памяти. Любопытны представ­ления о том, как квартира стала коммунальной. В наших материалах, касающих­ся разных квартир в одном доме, информанты высказывают по этому вопро­су поразительно схожие суждения — утверждается, что изначальное разделение жилплощади между несколькими семьями было добровольным и произошло по инициативе того самого жильца, который поначалу занимал с семьей всю квар­тиру целиком. Вот характерный отрывок из интервью с женщиной 1934 года ро­ждения.

...Эту квартиру вначале дали такому революционеру, Тютчеву, он жил в этой кварти­ре с дочкой. Целую квартиру выдали. И вся она была с антикварной мебелью, бро­шенной тут. Квартира, якобы, генерала, это со слов бабушки... И вот этот самый Тютчев заскучал с дочкой. За какие заслуги ему дали, я не знаю, но, в общем, Тютчев Николай, родственник поэта, кстати <...> Но что бабушка мне рассказывала, это что ему стало скучно, квартира большая, обстановка прекрасная, слонялись они из ком­наты в комнату. И он стал искать себе приятных людей, знакомых, интеллигенцию всякую — так, чтобы позвать не каких-то посторонних, а... то есть по своей воле стал искать, сначала... а потом уже начали заселять... и вот там в конце же зал шикарный, который разделили, как по Ильфу и Петрову, перегородочками. Короче говоря, сна­чала заселились люди по интеллекту и по всяким замашкам друг другу приятные. Вот эти, у нас там жили из института благородных девиц, две сестры, знающие языки, там, все такое. И так же вот приехала родня моей мачехи. А она с папой и с мамой из прежней интеллигенции, оба педагоги. И вот они в этой комнате жили <...> Короче говоря, стали жить да поживать.

В другом случае рассказывают о партийном работнике, который пригласил пожить в его квартире людей, пострадавших от наводнения 1924 г. Эти люди за­тем пригласили своих родственников, и квартира стала многонаселенной. Харак­терный момент этих рассказов — добровольность приглашения соседей. Люди полагают естественным, что жить одной семье в огромной квартире неудобно, требуется подходящая компания. Некоторые реальные факты могли служить по­доплекой такому убеждению, ведь новая элита не чувствовала себя комфортно в роскошных условиях, когда количество комнат превышало число обитателей.

Более правдоподобным, однако, представляется другой реальный прототип событий, хотя и не предполагающий вполне добровольного принятия решения. Речь идет о так называемом «праве на самоуплотнение», в соответствии с кото­рым обладателям излишков жилплощади в течение определенного времени по­сле предупреждения жилконторы было разрешено самим выбрать себе сожите­лей. Как правило, чтобы избежать проживания с чужими, приглашали родствен­ников из деревни или прописывали прислугу. По истечении срока жилконтора принимала решение о подселении без согласия уплотняемых жильцов.

В результате оказывалось, что хозяева жили в квартире на равных правах с прислугой или же дореволюционные хозяева покидали квартиру, а прислуга ос­тавалась. Следы такой ситуации иногда прослеживаются и до настоящего време­ни. Ср. пассаж из интервью, где обсуждался прежний владелец квартиры:

...банкир, банкир... фамилия я не помню, Башкирцев, что ли. У нас есть соседка, ко­торая должна, по идее, помнить это. Не его. А ее мама работала у него горничной, по-моему. Она не очень любит этот факт упоминать, ее, видимо, как-то задевает, что мама была горничной, но тем не менее... Банкир сбежал, и вот осталась эта горнич­ная, и еще какая-то прислуга...

Самоуплотнение (и просто уплотнение) затрагивало и дореволюционных, и послереволюционных обитателей квартиры. И те и другие обычно видятся в ка­честве своего рода выдающихся личностей. Те немногие сведения, которые име­ются об их привычках и образе жизни, связаны с исторической топографией мес­та. Практически в каждой большой коммунальной квартире найдется жилец, и необязательно пожилого возраста, который возьмется быть вашим гидом и рас­скажет об изначальном предназначении каждой из комнат. Обитая в бывшей столовой или в ее части, отгороженной перегородкой, или в маленькой изолиро­ванной комнате для прислуги, он, тем не менее, представляет себе изначальный план квартиры целиком, хотя никогда не видел его воплощения. Оставшиеся элементы декора служат единственной наглядной опорой для такого представле­ния, а история квартиры оказывается историей перестроек и перегораживаний, историей борьбы коллективного проживания с изначально не предназначенной для этой цели средой. Перестройки должны были бы последовательно стирать эти опоры для памяти, но выполненные самым дешевым образом, они оставляют зримые следы прошлых состояний.

Чердак, подвал и вообще периферия дома, как полагают, могут скрывать секреты прежних жильцов и владельцев. Так, распространено представление о том, что когда после революции кто-то из них бежал за границу, в доме остались клады. В поисках кладов простукивались стены, обшаривались подвалы и черда­ки. Это было отнюдь не только детской игрой даже и в послевоенное время, хотя дети, разумеется, принимали в этом занятии самое активное участие.

Все рассказывали, что тут где-то есть клад, и вот все ходили стучали, искали клад. И дети, и взрослые искали клад, соседи, когда услышали от швейцара, что тут где-то клад замурован. Ну, пошел слух <...> Может быть, и есть он до сих пор где-то, но... Так бабушка рассказывала. Соседи каждый в своей комнате выстукивал. Ничего не нашли.

Перепланировки внутри дома и разделы больших квартир на квартиры меньшего размера добавляли зданию секретов. На лестницах и внутри квартир появлялись закрытые или заколоченные двери, про которые не всегда можно точно сказать, куда они ведут. По поводу таких дверей можно услышать самые любопытные предположения, да и в целом немногие жильцы четко представля­ют себе реальную планировку дома. Если же из-за дверей периодически слышны какие-либо звуки, то это дает богатую почву домыслам. Впрочем, представление о таинственных свойствах того или иного помещения может не предполагать ни­каких внешних примет таинственности вроде заколоченной двери. Об одной из комнат в квартире рассказывает восемнадцатилетняя барышня:

Вот эта комната пользуется такой нехорошей славой. Все говорят, что она нехоро­шая. На самом деле я не трусливый человек, но недавно мне так страшно было. Я спала, и у меня такой глюк был — я спала лицом туда к стенке — и у меня глюк был, что здесь стоит какой-то мужик и мне что-то говорит. Я уже не помню, я не сообра­зила, что он мне сказал. У меня просто закружилась голова, и мне так страшно было. Я сюда повернулась — никого нет. И с тех пор у меня — все, я уже напугалась, и мне постоянно кажутся какие-то голоса тут, наверное, я с ума схожу. Раньше я никогда не боялась, ни темноты, ничего... Говорят, тут видели какую-то черную девочку. Та­кая байка ходит. Я, конечно, в нее не верю, но мои соседи, то есть брат молодого че­ловека, которого вы видели, они, наверное, вплоть до прошлого года утверждали, что они тут видели лет пять назад какое-то привидение, силуэт черной девочки, который как будто бы сюда вошел, через дверь просто, прошел откуда-то из коридора, из тем­ноты, и все, и исчез. Они живут вот там, и у нас часто не бывает света в коридоре. И они говорят: «Мы вышли, смотрим — идет». И она зашла в эту комнату. Причем я здесь еще не жила, им как бы незачем было меня пугать.

Даже безотносительно к привидениям связь с бывшими обитателями и ос­нователями дома незрима, но ощущается жильцами и особенно старожилами. Люди чувствуют, что они живут в особенном месте — кстати говоря, это чувство почти совершенно чуждо жителям окраин, обитающим в стандартных домах, где ни дома, ни квартиры не имеют своего лица и своей особенной истории. Трудно представить себе мемориальную доску на стене блочного дома, построенного по типовому проекту: такое здание сомнительной индивидуальности не предназна­чено для памяти, это нечто временное, служащее в качестве спальни. Напротив, в центре города, где каждое место нагружено историческими и литературными коннотациями, память незаметно вовлекает в себя даже тех людей, которые от­нюдь не склонны к историческим или литературным интересам — хотя бы через названия улиц и домов. Живя с рождения в большой коммунальной квартире в центре города, человек чувствует себя укорененным в этом месте.

Более того, он претендует на то, что именно его место — более особенное, чем другие. Так, например, сразу в нескольких квартирах одного дома люди со­общали, что именно в этой квартире жил архитектор, построивший дом. Одна пожилая женщина даже утверждала, что, как ей достоверно известно, архитектор тайно продолжал жить в этом доме и после революции вплоть до печально зна­менитого 1937 года; он коротал дни на чердаке со своей экономкой, которая иногда отлучалась продавать его фамильные драгоценности (как удалось устано­вить, архитектор умер в 1923 г. и могила его имеется на Волковой кладбище). Схожие предположения высказываются обычно и относительно квартиры, где жил бывший владелец дома. Имя владельца помнят (зачастую больше не зная о нем ничего), и теперешние жильцы в разных квартирах полагают, что он прожи­вал именно в их квартире — и показывают его кабинет, столовую или гостиную.

Период тридцатых годов обычно вспоминают как время хорошо организо­ванного, несмотря на тесноту, коммунального быта, со строгим порядком. Чис­тые лестницы и забота дворников об их состоянии, безопасность дворов и закры­тые на ключ ворота и входные двери парадных представляют собой предмет но­стальгии.

Во время войны, в блокаду и в первые послевоенные годы население квартир менялось активнее, чем в другие периоды. В рассказах старожилов и их потомков о тяготах этого времени есть повторяющийся мотив: пришельцы этого периода рассматриваются ими как главный двигатель первого серьезного ухудшения по­рядка и дисциплины в квартире. Четкое представление о переменах того времени в составе жильцов имеется и у людей, родившихся после войны; ср. из уст срав­нительно молодой информантки:

...Сильно изменился контингент в войну. Кто-то умирал, а в это время те, кто там воздушной обороной занимался, вот их подселяли по месту их дежурств. Вот такие появились у нас... по-моему, они пскопские, что ли... последняя из них недавно умерла. Атак остальные, скажем, во второй этаж снаряд попал, окна разнесло — пе­ребрались на пятый...

В принципе, этот текст практически неотличим от рассказа непосредствен­ного участника событий тех лет:

И вот эта квартира была заселена довольно приличными людьми. Они дружно так жили, но вот постепенно начинает меняться контингент. С войны. Освободившиеся комнаты стали заселяться. В основном из деревни, многие пытались ведь в город прорваться. Обрати внимание, что одна приедет сестра, потом за ней все остальные, они все сейчас имеют отдельные квартиры, эти деревенские. А мы так тут и чахнем.

Следующее столь же серьезное ухудшение относится уже к эпохе перестрой­ки. Старожилы и интеллигенция считают деревенское происхождение пришель­цев — и их соответствующую «бескультурность» — причиной конфликтной атмо­сферы в квартире, которая, как полагают, зародилась именно в это время. Срав­нительно более поздние периоды отражаются в структуре сегодняшнего сообще­ства: участники событий либо все еще живут здесь, либо недавно переехали. Их конфликты, проблемы, кражи, браки, смерти и рождения определяют сего­дняшний пейзаж квартиры. Хотя перемены второй половины восьмидесятых привели к значительному уменьшению населения квартир, это время видится как окончательный упадок традиционных норм коммунального быта. В созна­нии старых жильцов значимым этапом в цепи событий, приведших к этому упад­ку, была отмена ночного дежурства дворников. С этого времени появляются, на­пример, граффити на стенах в парадных, а роль домоуправления падает, товари­щеские суды перестают быть действенным средством сдерживания квартирного хулиганства. В годы перестройки, с одной стороны, широко распространилось неподконтрольное сообществу аномальное поведение, а с другой — резко ухуд­шилось техническое состояние квартир, граничащее сегодня с разрухой. Здесь значимым событием оказывается изменение системы вывоза мусора: прежде на каждой площадке черной лестницы стояли баки с пищевыми отходами, а в квар­тире мусор собирался в общие ведра, которые ежедневно выносились дежурным на помойку. Сегодня у каждой семьи имеется собственный пакет, который вы­носится самостоятельно. Это — частное проявление процесса приватизации жизни и ослабления контроля коллектива за бытом, что осознается как крах тра­диционных норм общежития.

Общим местом рассказов старожилов о прошлом оказывается своеобразная мифологема «золотого века»: раньше жили в тесноте, да не в обиде, умели под­держивать порядок; ругались и склочничали, но в целом жили дружно. Наркома­нов не было, квартиру убирали лучше, люди были честнее и у своих никогда не воровали. Более того, в квартире были лидеры — люди, ставившие обществен­ный интерес выше личного, принимавшие решения и бравшие на себя ответст­венность; рассказы про таких людей и их деяния — отдельный разряд историче­ских повествований.

Потом был у нас еще офицер морской, Пал Сергеич, удивительный тоже человек, де­ловой. Там же была большая кафельная плита, и ее велели сломать. Когда ее ломали, он собрал все эти кафельные плитки, он все срочно спрятал и сложил, а потом позвал сотрудников каких-то там, и сделали кафельные стены белые, они до сих пор у нас. Его инициатива. Он тоже всегда строго обращал внимание на всякие неприятности. В общем, как-то подтягивали всех разгильдяев, которые... людей же одинаковых нет, сам понимаешь.

Дата добавления: 2015-08-29