государственный гуманитарный университет 60 страница

«Письмо» Олимпийская игра «Судьба»

Отдай письмо девочке которой ты желаешь счастья. Перепиши письмо 4 раза, отдай

5 писем. Можно отправить по почте. Не думай что это шутка. Всё проверенно. Несчаст­ной будет та, которая оставила письмо у себя или порвёт его. Когда всё зделаешь выпей

3 стакана воды. Расчешись, положи расчёску под подушку, и загадай мальчика. Через

5 дней он признается тебе в любви или придложит тебе дружбу.

Не оставляй письмо у себя и не не меняй текст.

Будь счаслива!

u

^СТОИЧИВЫ€ ФОРМЫ В ГОРОДСКОЙ ОБЫП€Н+ЮЙ Р€ЧН

П.А.Клдбков

(Санкт-Петербург)

«Языковые игры» и малые жанры городского фольклора

Паремиология — филологическая дисциплина, раздел фольклористики, изу­чающий «малые речевые жанры»: пословицы, поговорки, загадки, скороговорки, дразнилки, считалки и пр. В качестве родового термина для этих жанров исполь­зуются термины изречение и паремия.

Разные паремиологические жанры выделяются по разным критериям. При­меты представляют собой прогностические суждения, основанные на косвенных признаках, скороговорки — фразы, трудные для быстрого произнесения, веле- ризмы — лексико-синтаксические структуры определенного типа (характерные для речи Сэма Уэллера из «Посмертных записок Пиквикского клуба»).

Уже по причине чрезвычайной разнородности этих критериев исчерпы­вающий список паремиологических жанров вряд ли может быть составлен. Едва ли не любая коммуникативная ситуация, повторяясь регулярно, может порож­дать регулярно воспроизводимые более или менее однотипные высказывания. Вопрос—ответ, апелляция к чужому опыту, отказ от ответа, передразнивание со­беседника, приветствие, прощание и т. п. — при определенных условиях все мо­жет быть осознано как жанр. Так, в качестве жанров могут рассматриваться, на­пример, развернутый по схеме, напоминающей велеризм, ответ на вопрос «Как поживаете?» (Как в автобусе — одни сидят, другие трясутся; Как в сороковом трамвае — по Голодаю, по Голодаю, да на Волково кладбище), эхо-реплики (Кто? — Конь в пальто) или — предельно широко — «банальности», «этикетные формулы» [Майер 1991]. Г.Л.Пермяков перечисляет двадцать пять типов паре­мий (именно типов, а не жанров), демонстрируя распределение прагматических функций [Пермяков 1975: 258], однако этот перечень не претендует на полно­ту — в той же работе упоминаются и не вошедшие в таблицу типы.

Традиционно выделяемые малые фольклорные жанры (пословица, поговор­ка, загадка) сохраняются в речи современных горожан, которые, однако, оцени­вают свой паремиологический репертуар более чем скромно. На прямой вопрос о количестве известных ему пословиц и поговорок наш современник обычно на­зывает цифры, на порядок расходящиеся с реальностью (30-50, примерно столь­ко же текстов, по данным А.Ф.Белоусова, способны «сразу» вспомнить инфор­манты). По результатам паремиологического эксперимента Г.JI. Пермякова, он знает и использует в речи в среднем около 500 пословиц и поговорок [Пермяков 1988:154-166].

Аналогичным образом выглядит и ситуация с загадками. Список общеиз­вестных русских загадок, предъявляемый в качестве ответа на прямой вопрос, очень невелик:

Два конца, два кольца, посредине гвоздик.

Ни окон, ни дверей, полна горница людей.

По горам, по долам ходит шуба да кафтан.

Красная девица сидит в темнице, коса на улице.

Сто одежек, все без застежек, кто его раздевает, тот слезы проливает.

Висит груша, нельзя скушать.

Заметим, что немногие из этих загадок в полной мере сохраняют для совре­менного горожанина бытовую и языковую актуальность. Это обстоятельство свидетельствует о том, что сами слова пословица и загадка понимаются «этногра­фически», как принадлежность традиционной культуры, как «народная муд­рость». «Прямой вопрос» заставляет задуматься о мере своей приобщенности к традиционной культуре, о связи с «истоками», и ответ на него отражает не столь­ко реальное знание паремиологического фонда, сколько известное расхожее мнение. В речи современного горожанина преобладают пословицы, поговорки, загадки, не имеющие выраженно этнографической окраски и не осознаваемые поэтому в качестве паремий. Кроме того, в ней широко представлены и другие типы клише, о жанровой принадлежности которых имеет смысл говорить лишь на материале достаточно полного их каталога. Такой каталог может быть состав­лен и на основе интуитивного представления о том, что следует собирать и опи­сывать. Существенно, что некоторые группы говорящих более чем склонны к языковой рефлексии, которая часто выливается и в лексикографические формы (ср. многочисленные словари молодежного и компьютерного сленга, «русской фени», «московской тусовки» и т. п.).

Достаточно широкий подход с уклоном в паремиологическую проблематику характерен для публикаций В.П.Белянина и И.А.Бутенко, в частности для их словаря «Живая речь» [Белянин, Бутенко 1994]. Составители не просто включали в него все, что, по их мнению, заслуживает внимания, они стремились к полноте представления «разговорных выражений» (именно так определяется предмет лексикографической разработки), делая, впрочем, понятное исключение для ма­териала, уже зафиксированного в словарях. Говорить об ошибках Белянина и Бутенко легко и неинтересно. Действительно, авторы путают Пушкина и Некра­сова, Маршака и Чуковского, Стокгольм и Копенгаген и многое другое; действи­тельно, они не обладают необходимыми лексикографу профессиональными на­выками, действительно, этот словарь относится к тем публикациям, которые «создают совершенно искаженную картину речи русского общества в представ­лении неискушенных читателей и обучающихся русскому языку» [Золотова 1996: 189]. Все это так, однако именно непрофессионализм авторов превращает книгу в своеобразный «полевой материал». Авторы чувствуют, что они хотят описать, и действуют в соответствии с этим чувством. Вполне очевидно при этом, что автор­ская интуиция опирается на реальное родство соединяемых в одной словарной работе явлений.

Имеет смысл напомнить, что ббльшая часть терминов и понятий, при по­мощи которых описывается система языка и речевая деятельность, представляет собой результат научной разработки интуитивно осознаваемых носителями язы­ка единиц и явлений. Слова и понятия слово, звук, фраза, реплика существуют в языке до и помимо всякого научного анализа¹. Вполне очевидно, что и многие из более сложных лингвистических абстракций сформировались под непосредст­венным влиянием «автопортрета языка», существующего в качестве фрагмента языковой картины мира. При этом, однако, далеко не вся «наивная лингвистика» получила собственно лингвистическую интерпретацию.

Точно так же языковой реальностью является осознаваемое говорящими единство разнообразных речевых фактов, по отношению к которым в качестве родовых обозначений используются такие слова, как словечко, излюбленное вы­ражение, разговорное выражение, словцо, присловье, поговорка, пословица, приба­утка.

Речь здесь идет о бытовом употреблении слов пословица, поговорка и т. п., лишь частично соотносимом со значениями соответствующих филологических терминов. Ср.:

Никто нас в жизни не может Вышибить из седла —

Такая уж поговорка У майора была.

К.Симонов. «Сын артиллериста»

«Паремиологи не очень любят давать определение предмету собственной науки, хотя каждый имеет интуитивное понимание того, какое речевое произве­дение/факт языка следует относить к разряду паремий, а какое нет» [Беликов 1994: 253]. Заметим, что основные паремиологические термины возникли в ре­зультате определенного насилия над исходным языковым материалом; ср. у Г.JI.Пермякова в связи с терминологизацией слова присловье: «во-первых, это слово как термин пока “свободно”...» [Пермяков 1970:12].

Главной отличительной особенностью речевых единиц, о которых здесь го­ворится, оказывается их заметность, проистекающая из того обстоятельства, что их воспроизводимость социально ограничена. Слушатели и собеседники обра­щают на них внимание, часто связывают их с определенными группами носите­лей языка и даже с конкретными людьми. У Лермонтова («Герой нашего време­ни»), а впоследствии и у Тынянова («Смерть Вазир-Мухтара») фраза «Где уж нам (‘дуракам’) чай пить» фигурирует в качестве характерной для П.П.Каверина, вы­ражение «процесс пошел» прочно ассоциируется у носителей современного рус­ского языка с М.С.Горбачевым и т. п. Подобного рода единицы могут сопровож­даться в речи «сигналами языковой рефлексии», метарепликами, например, вводными словами типа как говорится, как говорят в Одессе, как говорит Nvi т. п. [Шмелева 1996; Николаева, Николаев 1999, 77]. Нередко при этом бывает, что фразы и словечки ассоциируются в сознании большинства носителей языка не с тем, кто их произнес, а с тем, кому они «больше подходят». «Хотели как лучше, а получилось как всегда», — якобы простодушная реплика Черномырдина, а меж­ду тем это шутка последнего советского премьер-министра Павлова, к тому же, возможно, имевшая и до него некоторую традицию бытования.

В заметных словах сложным образом переплетается индивидуальное и об­щеязыковое. Эти слова и выражения перенимают друг у друга, они включаются в социолингвистическую шкалу престижности, подвержены моде и т. п. Ср. коми­ческую соревновательную перебранку р романе Э.М.Ремарка «Три товарища»:

...Я обозвал его плоскостопым декадентом; он меня — вылинявшим какаду; я его — безработным мойщиком трупов. Тогда, уже с некоторым уважением, он охарактери­зовал меня как бычью голову, пораженную раком, я же его — чтобы окончательно доконать — как ходячее кладбище бифштексов. И вот тут он просиял. «Ходячее кладбище бифштексов — это здорово! — сказал он. — Такого я еще не слышал. Включу в свой репертуар! До встречи...». Он вежливо приподнял шляпу, и мы расста­лись, преисполненные уважения друг к другу (Пер. Ю.Афонькина).

Заметные слова могут быть собственно отдельными словами, словосочета­ниями, предложениями. Условием заметности слова в индивидуальной речи мо­жет оказаться особая выразительность или парадоксальность формулировки (Бе­регите мужчин!), оговорка («бессмысленные мечтанья» вм. «несбыточные мечта­нья» в речи Николая II), неправильное ударение (принять, начать), неточное «ошибочное» словоупотребление («...мне надо сказать вам “пару слов”, как пи­шет Лесков» — М.Алданов. «Истоки»), иностранный акцент, превышение час­тотности элемента в речи (архи-, батенька, однозначно), двусмысленность — во­обще любое отклонение от узуса, все, чему можно подражать или что можно пе­редразнивать. Характерна в этом отношении популярность отрывков из школьных сочинений, устойчивые наборы которых известны довольно давно. Коллекцию таких отрывков, найденных в старых, еще довоенных бумагах, приводит в своем блокадном дневнике А.Н.Болдырев: «На поле битвы были слышны стоны и хри­пы мертвецов»; «Отелло рассвирепело и убило Дездемону»; «Дубровский имел сношение с Машей через дупло» и т. п. [Болдырев 1998: 334]. Отрывки из сочи­нений бытуют по преимуществу в письменном виде, в отличие от так называе­мых армейских маразмов («От меня до следующего столба шагом марш»; «Здесь вам не тут» и пр.), которые чаще всего рассказываются со ссылкой на авторов этих высказываний («А вот у нас на военной кафедре был полковник...»).

И подражание, и передразнивание — это всё способы использования чужой речи. Повторяя слова собеседника при диалогической цитации [Арутюнова 1986], говорящий превращает реплику в клише. Воспринимаясь как инкрустация [Зем­ская и др. 1983; Николаева, Седакова 1994: 608], клише с неизбежностью приоб­ретает некий внешний семантический ореол, «фразеологическое наращение» значения. Минимальным таким наращением можно считать снятие с себя ответ­ственности за формулировку.

«Социализируясь», становясь общим достоянием, клише в течение неопре­деленно долгого времени сохраняет связь с источником — индивидуальной или групповой речью, литературным текстом, фильмом и т. п.

Принципы размежевания лингвистики и фольклористики применительно к этому материалу неочевидны. Интенсивно ведущиеся сейчас работы по описа­нию городской речи² приобретают дисциплинарный статус по преимуществу в зависимости от того, кем себя считает их автор — лингвистом или фольклори­стом. Это, помимо прочего, создает концептуальные, терминологические и биб­лиографические трудности.

Вполне очевидно, что такие клише, как железная дорога, попасть впросак, бить баклуши и т. п., относятся к вёдению лингвистики (идиоматики, фразеоло­гии). Этому способствуют два обстоятельства. Во-первых, это «ничьи» слова. В сознании говорящих они не ассоциируются ни с текстом-источником, ни с кон­кретным лицом, ни с какой-либо группой носителей языка. Во-вторых, эти вы­ражения не разворачиваются в текст и практически никогда не влекут за собой в диалоге реплик, «направленных на код». Что же касается, например, выражения «пролетел фанеркой над Парижем», то здесь ситуация совсем другая. Это клише сохраняет социальную и эстетическую маркированность, осознается как при­надлежность молодежной речи и может разворачиваться в текст, в частности, не исключает вопросов о мотивировке («Почему над Парижем?», «Куда дальше по­летишь?» и пр.)³, метареплик типа «так уже не говорят».

В любом «речевом жанре» можно построить некоторую шкалу клише, на од­ном полюсе которой находятся «чисто языковые» выражения, а на другом — «явно фольклорные». В типовых коммуникативных ситуациях ограниченность узуальных, предписываемых нормами формального поведения языковых средств с неизбежностью влечет за собой при неофициальном общении стремление «обыграть ситуацию» как минимум фонетически, как максимум — произнести вместо этикетной формулы клишированный монолог: «до свидания»; «пока»; «до свиданьица»; «досвиданция»; «прощевайте»; «ну привет»; «покеда»; «чао»; «чао- какао»; «счастливо»; «щи со сливой»; «пишите письма»; «не поминайте лихом — поднимаю паруса»; «наше вам с кисточкой»; «спокойной ночи, приятного сна, желаю увидеть козла и осла» и т. п.

Этот материал в современной литературе часто обозначается вполне вырази­тельным, хотя, может быть, и не идеальным (в связи с ненужными ассоциациями с JI.Витгенштейном) термином «языковая игра» [Тимофеев 1963; Земская и др. 1983]⁴. Среди языковых игр имеет смысл различать обыгрывание формы речевых единиц в процессе общения, когда эстетический (в частности, комический) эф­фект сопутствует основным коммуникативным задачам, и специально выделяе­мые в качестве текста (и легко осознаваемые как фольклор) словесные забавы. В первом случае можно говорить о, так сказать, речевом дизайне, во втором — о собственно фольклоре. Естественно, границы здесь весьма подвижны. Многие «малые жанры» могут функционировать и в фольклорном качестве (например, в виде загадки или анекдота), и в качестве элементов речевого дизайна. Ср.: (1) Что такое «зеленый рубль»? — Трешка (конец 1970-х годов); (2) Все деньги истратил, два зеленых рубля осталось.

Случаи типа (1) можно назвать текстовым, а случаи типа (2) риторическим использованием клише, однако в обоих случаях перед нами одно и то же клише. Соответственно, в качестве «современной городской паремиологии» (а не только фразеологии) мы вправе рассматривать все клише, которые могут использовать­ся обоими способами, т. е. реально или потенциально разворачиваются в текст, обладают в сознании носителей языка ценностью текста. Грубо говоря, для того чтобы относить слово или выражение к фольклору, оно должно быть не только номинацией, но и чем-то еще. «Паремии... представляют собой тексты, т. е. сло­весные образования, имеющие самодовлеющее значение и могущие употреб­ляться самостоятельно» [Пермяков 1975: 251].

Таким образом, паремиологическая единица может иметь две репрезента­ции: текстовую и риторическую. Традиционная пословица является текстом сама по себе, но в риторическом использовании она может и лишаться признаков тек­ста, утрачивая некоторые элементы. Так, пословица Цыплят по осени считают может использоваться в речи и в редуцированном виде: «Ну, ваши успехи мы бу­дем считать по осени». Считать по осени — одна из риторических репрезентаций исходной пословицы. Метать бисер— риторическая репрезентация известного фрагмента евангельского текста. В риторическом использовании клише может утрачивать внутреннюю мотивировку: в словосочетании метать бисер нет ничего ни о свиньях, ни о тщетности метания, однако говорящий помнит и о том, и о другом, иначе говоря — сохраняется внешняя мотивировка, связь с текстовой репрезентацией. Утрата текстовой репрезентации лишает клише эстетической маркированности, выводит его из области паремиологии в «чистую» фразеоло­гию (съесть собаку, бить баклуши). -

В качестве текстовой репрезентации клише может выступать не только текст «малого жанра», но и быличка, басня, анекдот, песня, сказка, стихотворение и т. п. Цитата из анекдота представляет собой форму существования этого анекдо­та — его риторическую репрезентацию. Направление генетической производно- сти в этих парах не всегда очевидно. Фразовое клише может быть цитатой более обширного текста, но возможна и ситуация, когда этот текст сам строится в каче­стве интерпретирующей развертки клише (например, этимологического мифа). Пословица о синице, собиравшейся зажечь море, была известна и до Крылова [Ашукин, Ашукина 1955: 352], однако в синхронии паремиологическая произ- водность всегда направлена от текста к риторическому клише.

Возможны ситуации, когда одному риторическому клише соответствует не­сколько интерпретирующих текстов. Так, для выражения «Надо, Федя!» инфор­манты называли нам три разных источника: 1. Анекдот: Приезжает Фидель Кастро в Москву, встречается с глазу на глаз с Хрущевым. Срывает с себя бороду: «Не мо­гу, Никита Сергеич, надоела эта чертова Куба, хочу в Рязань — к жене, к детям». — «Ничего не поделаешь. Надо, Федя!»; 2. Песня В.Высоцкого, в которой к герою- спринтеру с этими словами обращается тренер, убеждая его бежать на длинную дистанцию; 3. Эпизод из фильма «Операция Ы и другие приключения Шурика» (герой собирается с воспитательными целями высечь своего врага розгами).

Противопоставление текстовой и риторической репрезентации клише по­зволяет естественным образом решить вопрос о «минимальном фольклорном жанре» — им оказывается номинация (в частности, однословная), если она «са­модостаточна» как текст или разворачивается в текст. Риторическая репрезента­ция клише вполне может состоять из одного слова, а в некоторых экзотических случаях и из отдельных морфем. Цитата остается цитатой, даже если она состоит из одного слова. «Сижу в ресторане, и вдруг между столиков проходит эдакая не­знакомка» — понятно, что в данном случае слово незнакомка использовано в ка­честве риторического клише, соотносимого с текстом «Незнакомки» А. Блока. «А картинка в целом должна выглядеть примерно так: “Ребята, я случайно узнал, что к вам подослали ‘казачка’ и все ваши налоговые махинации в обозримом бу­дущем выплывут наружу. Взял я грех на душу, поработал с тем ‘казачком’, не бу­дет он вам больше докучать”» (А.Маринина. «Мужские игры») — выделенное слово «казачок» отсылает к эпизоду из фильма «Неуловимые мстители» («заслан­ный у тебя казачок... лазутчик»).

Аналогичным образом решается вопрос и о паремиологическом статусе имен фольклорных и литературных персонажей. Возникает, правда, вопрос о том, в какой степени правомерно рассматривать в качестве текстовой репрезен­тации имени персонажа пространный повествовательный текст (например, ро­ман). Имеет смысл рассмотреть два частных случая:

1. Неуважай-Корыто — только имя, одно из многих в списке крепостных, купленных Чичиковым у Коробочки. Никакой характеристики этого лица у Го­голя нет, как нет и самого лица, однако имя стало нарицательным. При отсутст­вии внешней мотивировки оно обладает более чем отчетливой внутренней. Связь этого имени с текстом поэмы «Мертвые души» не носит характера репрезента­тивной соотнесенности.

2. Анна Каренина — смысл этой риторической номинации может быть по­нят только в связи с романом JI. Толстого, однако вовсе не значит, что этот ро­ман следует считать текстовой репрезентацией имени героини.

При изучении современного города приходится различать фольклорные и нефольклорные явления, но при этом учитывать, что генетический и функцио­нальный подходы к фольклору вычленяют отнюдь не тождественные объекты. Фольклор — языковой аспект функционирования текстов, совокупность явле­ний, связанных с функционированием текстов в роли клише.

Нормальной формой воспроизведения литературного текста является чте­ние. Фольклорного — «исполнение», заведомо и принципиально вариативное. Прочитанный текст становится фольклором. Его устное воспроизведение (пере­сказ, цитация) — способы существования текста, автономные по отношению к тексту. Всякого рода ссылки, аллюзии, реминисценции в совокупности своей формируют некий фантом текста, его проекцию на язык. Представим себе, что вдруг в одну несчастную ночь сгорели или рассыпались в прах все экземпляры романа Толстого и нам предстоит, не пользуясь печатными источниками, вос­становить текст (ср. ситуацию из «451° по Фаренгейту» Р.Брэдбери). Что проис­ходит с романом в бесписьменной среде? Вот свидетельство Варлама Шаламова: «“Анна Каренина” переделана блатными романистами, точь-в-точь как это сде­лал в своей инсценировке Художественный театр. Вся линия Левина—Китти бы­ла отметена в сторону. Оставшись без декораций и с измененными фамилиями героев — производила странное впечатление. Страстная любовь, возникающая мгновенно. Граф, тискающий (в обычном значении этого слова) героиню на площадке вагона. Посещение ребенка гулящей матерью. Загул графа и его лю­бовницы за границей. Ревность графа и самоубийство героини. Только по поезд­ным колесам — толстовской рифме к вагону из “Анны Карениной” — можно бы­ло понять, что это такое» [Шаламов 1989:537].

Пересказы, использование литературного текста в качестве источника рито­рических средств — первые шаги к его фольклоризации. В конечном счете может возникнуть фольклорный двойник литературного персонажа. Разные стадии этого процесса — Чапаев и Анна Каренина. Содержание «фольклорного текста Анны Карениной» едва ли не исчерпывается ее гибелью под колесами поезда. Все шутки с использованием этого имени в КВН, юмористических рисунках, в разговорной речи и т. п. связаны с этим эпизодом. Типичный пример: милицио­нер обращается к молодому мужчине, пытающемуся перейти улицу с нарушени­ем правил: «Куда? Тоже мне Анн Каренин нашелся!» (начало 1970-х годов).

Отсюда следует, что интерпретирующим, мотивирующим текстом риториче­ского клише Анна Каренина, его текстовой репрезентацией является не роман Толстого, а его «устное резюме», тот фрагмент или тот аспект текста, который актуален для круга лиц, использующих имя героини в качестве клише.

«Ходячая» (т. е. регулярно встречающаяся в разговорной речи) цитата вполне самодостаточна в качестве текста (если она может быть осмыслена как афоризм, парадокс, вообще сколько-нибудь законченный фрагмент), но может представ­лять собой и риторическое клише, требующее внешней мотивировки, предпо­лагающее наличие текстовой репрезентации.

Вопрос об источниках речевых клише, об их происхождении, традиционно выступающий на первый план в работах, посвященных описанию этого явления, вообще говоря, не особенно существен для описания их функционирования в речи. Действительно, и традиционная («фольклорная») пословица или поговор­ка, и цитата из литературного произведения, кинофильма или анекдота, и рек­ламный лозунг, и фраза телевизионного персонажа используются в речи на рав­ных. Если, однако, ставить задачу каталогизации этого материала, то такой гене­тический подход вполне оправдан.

Важным аспектом фразеологических и паремиологических исследований является изучение вариативности клише. Этому кругу проблем посвящена об­ширная литература ([Саввина 1984; Бондаренко 1995], там же библиография), в которой структурные типы и семантические аспекты варьирования клише опи­саны едва ли не исчерпывающим образом.

Определяющими свойствами клише, «начиная от самых маленьких и про­стых, состоящих из одной однофонемной морфемы вроде предлогов о или у, и кончая самыми большими и сложными вроде многоходовой волшебной сказки «Королевич и его дядька»» [Пермяков 1975: 247], являются их знаковая природа и воспроизводимость. В качестве знаковых образований клише обладают планом выражения и планом содержания, а воспроизводимость как формы, так и значе­ния может быть полной и частичной. Соответственно, помимо нормального вос­произведения клише, предполагающего полное сохранение самотождественно-

сти клише, возможны три способа ее нарушения: т. е. все многообразие форм преобразования клише в разговорной речи можно распределить по трем рубри­кам в зависимости от того, какую сторону знака (означаемое или означающее, или и то и другое) оно затрагивает.

Таутосемантические преобразования клише

Таутосемантическим мы называем такое преобразование формы клише, при ко­тором оно сохраняет исходное значение. К этому типу преобразований относит­ся большая часть того материала, который охватывается понятием «балагурство» [Земская и др. 1983]. Минимальное таутосемантическое преобразование — введе­ние маркирующего фонетического признака. Таким признаком может быть сме­щенное ударение (красавёц, тапбчки), старательное произношение по буквам (из-воз-чик), подстановка диалектных и «иностранных» фонетических элемен­тов ([у]усь, уыпьем уодки) и т. п. Возможна и более радикальная переделка слова, в частности, псевдосуффиксация — расширение основы за счет семантически пустого суффиксального элемента: штука — штукенция, суп — супешник, гулян­ки — гулимоны. «Или же просто восклицания: “черви! червоточина! пикенция!” или: “пикендрас! пичурущух! пичура!” и даже просто: “пичук!” — названия, ко­торыми перекрестили они масти в своем обществе» (Н.Гоголь. «Мертвые души»).

Частный случай такого преобразования слова — его «алиенизация», расши­рение основы иностранными или псевдоиностранными суффиксами. «Языковая игра» этого типа широко представлена в русском языке уже в XIX в. (в частности, в традиции бурсацкого словотворчества, в шуточной латинизации): «Я знаю это пивомедие. Оно, брат, опрокидонтом с ног валит» (Н.Лесков. «Соборяне»); «А вино, надо сознаться, препаскуднейшее! Vinum plochissimum» (А.Чехов. «Апте­карша»); гулимоны и асаже (от осадить) у А.Н.Островского.

Таутосемантична и замена корня семантически пустым элементом. Приме­ром могут послужить некоторые словообразовательные типы глаголов, в частно­сти однократные глаголы с префиксом (или субморфом) с-, имеющие значение ‘украсть’ (стащить, спереть, стянуть, стырить, свистнуть, слямзить, спартиза- нить — последнее использовалось в речи пионеров-артековцев в 1950—1980-е го­ды)⁵, глаголы с префиксально-постфиксальным комплексом на-...-ся, означаю­щие ‘напиться пьяным’ (напиться, налакаться, надраться, нализаться, налимо­ниться, накеросиниться, наканифолиться, наклюкаться, назюзюкаться, надрыз­гаться), с префиксально-суффиксальным комплексом о-...-еть со значением ‘потерять способность соображать’ (обалдеть, охренеть, офонареть) и т. п. Спи­сок корневых элементов, возможных в этих типах, открыт. Во всех словообразо­вательных типах такого рода позицию «семантически пустого» корня могут за­нимать обеденные элементы.

Иногда говорящие сознательно пользуются возможностью «перепутать сло­ва». Своего рода образцом для такого преобразования служат опечатки («очепят- ки», нем. Dreckfuehler вм. Druckfehler), искажения и замены слов в детской речи: брамапутер вм. бутерброд (Л.Кассиль. «Кондуит и Швамбрания»).

Ср.: В преферансной компании становится известным слово «ремиза», обо­значающее часть преферансной росписи, включающую «гору» и «пульку». Один из игроков заменяет слово созвучным «реникса» (из общеизвестного «гепуха» — чепуха, прочитанное как латинское слово). Далее в компании закрепляется имен­но эта номинация (1970-е годы).

Своего рода мостом между словом и клише более высокого порядка оказы­вается развертывание слова в словосочетание, например: папиросы фабрики Чу­жого (вм. чужие папиросы).

Таутосемантическими преобразованиями словосочетаний являются многие спунеризмы — перекрестные контаминации синтагматически связанных лексем (типа «заплетык языкается»). На русской почве спунеризмы можно было бы на­звать варнавизмами, по имени Варнавы Препотенского из «Соборян» Лескова, который «за эту свою способность даже чуть не потерял хорошее знакомство, потому что хотел сказать даме: “Матрена Ивановна, дайте мне лимончика”, да вдруг выговорил: “Лимона Ивановна, дайте мне матренчика!” А та это в обиду приняла». Из его же репертуара: воспитанское семинарие вм. семинарское воспи­тание’, знако лицомое вм. лицо знакомое.

Еще в 1963 г. казалось очевидным, что «не может быть пословицы, состав­ленной из двух разных пословиц, как например: “Ум хорошо, а два сапога — па­ра”» [Тимофеев 1963: 317]. Со временем, однако, именно эта «невозможная по­словица» получила распространение и попала как в исследовательскую литерату­ру [Хелльберг 1988: 297], так и в словари [Белянин, Бутенко 1994: 162]. Сущест­венно при этом, что используется она в том же значении, что и традиционное «Ум хорошо, а два лучше». Это дает нам основание рассматривать такого рода преобразование как таутосемантическое. Еще примеры:

Хоть горшком назови, только к стенке не ставь («Хоть горшком назови, только в печ­ку не ставь» Я поставить к стенке — ‘расстрелять’).

Работа не Алитет — в горы не уйдет («Работа не волк — в лес не убежит» и название

романа Т.Семушкина «Алитет уходит в горы»).

Не плюй в колодец, вылетит — не поймаешь (один из «афоризмов Маяковского»

[Гинзбург 1999:17]).

Таутосемантическое преобразование пословицы не обязательно представля­ет собой контаминацию. Это может быть просто замена отдельных слов другими, как правило, созвучными или эквиритмичными: По платежке протягивай нож­ки', Чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не вешалось; Что посмеешь, то пожмешь; Не на свою Саню не ложись; Цыплят по восемь считают; Яйцами по воде писано; Чем дальше в лес, тем больше партизан (и даже Чем дальше в лес, тем круче партизаны); С миру по нитке — голому петля.

Дата добавления: 2015-08-29