государственный гуманитарный университет 20 страница

Дух — он и есть дух. Вот стоят старые в дверях, спрашиваешь: «Разрешите пройти!». А карась — ты хоть подчиненный, но как бы уже свой, немножко сроднившийся та­кой. То есть, ты можешь уже проходить, не спрашивая разрешения. Таким ты наде­ляешься правом. Ну так вот, а кроме этого — ничего [1].

Каждая локальная традиция вносит свои нюансы и коррективы в общую систему, никак не меняя ее сущности. Так, в некоторых частях почти весь груз уставных и неуставных обязанностей ложится на духов, а в задачу служащим вто­рые полгода вменяется лишь обеспечивать это: припахивать (заставлять рабо­тать) духов, следить за выполнением возложенных на них поручений¹¹. Вообще оппозиция работа/праздность (и, соответственно, бдение/сон) является во мно­гом определяющей в картине мира армейской субкультуры. Безделье, причем абсолютное, не разбавляемое даже приятными занятиями (что лишило бы этот поведенческий текст семиотической безупречности), и сон как высшая его ипо­стась занимают высшее место на аксиологической шкале. «Посвящение в “мо­лодые” происходит как раз посредством лишения сна», — вспоминает М.Анти­пов, имея в виду ритуальное, традиционно особо жестокое припахивание но­вичков в первую ночь по прибытии в часть. Количество времени, проводимого в праздности и сне, увеличивается пропорционально возрастанию срока служ­бы и одновременно является мерилом неуставного достоинства солдата: осо­бенным авторитетом пользуются наиболее отъявленные похуисты — солдаты, умеющие с помощью хитрости или наглости не подчиниться приказу началь­ника и отлынить от работы, обеспечивая себе максимум времени для неустав­ного отдыха.

С переходом в черпаки, особенно после увольнения «своих» дедов (старших на два призыва), солдат сам поступает в разряд старослужащих, тем самым обре­тая патрицианские права и избавляясь от плебейских, точнее даже рабских обя­занностей. Помимо права манкировать некоторыми видами уставных обязанно­стей (например, убирать казарму, будучи дневальным), служащий третьего по­лугодия может ходить в самоволки, пить спиртное. В этот же период он, стано­вясь дедом «по должности», начинает припахивать младших на год — новых ду­хов, заставляет их работать за себя. Служащий последние полгода, собственно дед уже «по званию», получает исключительные льготы. Он не делает практиче­ски ничего, не отдает чести прапорщикам и младшим офицерам (иначе будет лишен неуставного авторитета), не ходит на физзарядку, не участвует в сборе грибов и ягод для начальства. В одной из частей, расположенной за полярным кругом, только деды имели право заводить личного кота для согревания ног во время ночного сна. На вечерней поверке дед отзывается очень тихо, почти ше­потом. В столовой старые получают лучшие куски, молодые обязаны отдавать им свои порции масла. «“Деды” и “дембеля” обычно при наличии “молодых” садились за столы с краю, как сержанты в учебных частях, и первыми получали мясо, рыбу, хлеб, компот. Если случайно старослужащему попадалась зеленая кружка, она могла полететь в голову раздатчику: зеленый цвет считался табуи­рованным, пользуясь тюремно-армейским выражением, был “западло”, пото­му, вероятно, что соотносился со вторым названием для “духов” — “зеленка”» [Юдин 1998: 32]. Кроме того, молодые, получавшие наряд в столовую, должны были воровать для своих старых куски мяса, готовить и приносить им неустав­ные блюда.

Помимо обрядов перевода и системы маркирующе-регулятивных элементов облика и поведения, неуставная иерархическая система поддерживается рядом особых мероприятий, нередко ритуализованных. В некоторых частях существует обряд вписки: в первую ночь после прибытия новобранца заставляют «мыть все, что только находилось в казарме и примыкало к ней — пол, лестницу, умываль­ники и т. д. Все это составляло своего рода “ритуал” — любой солдат-новичок ни при каких обстоятельствах не смог бы его миновать» [5].

Известно поручение почистить туалет зубной щеткой, лезвием бритвы. При сильной дедовщине духам вменяется в обязанность чистить, стирать и гладить форму, пришивать подворотнички дедам. Традиционным неуставным «наря­дом» является воровство с продовольственного склада продуктов для старо­служащих.

Традиция припахивать молодых, как и конкретные виды работ, поручаемых им старослужащими, были, конечно, известны командованию (как, впрочем, и другие элементы неуставной культуры), что нашло документальное отражение в анкете, распространявшейся в начале 1980-х годов в одной из воинских частей с целью установить факты дедовщины. Вот один из ее пунктов:

Есть ли случаи, когда Вы выполняете обязанности по службе старослужащих:

- дневального по подразделению —

- часового на посту —

- уборщика —

- заправка за них постелей —

- стирка, глажка обмундирования —.

В свою очередь, для молодого, исповедующего ту же систему ценностей, считается престижным любым путем избежать припахивания:

Так, мне один там старый дал какое-то задание, а я там — наполовину сделал, напо­ловину не сделал. Вот так — увернулся. Вот это смак. Это смак для карася: вот так увернуться. Или высший смак <...> если тебя так считают более-менее таким пар­нем, то ты там можешь отшутиться от этого задания [1].

С понятием «припахивать» тесно соприкасается другое — чморить (морить). Под этим термином понимается система мероприятий по унижению и истяза­нию старослужащими молодого, издевательств над ним, наказаний за нарушение неуставных законов. Устойчивые претензии к новичку при этом не сводятся к сфере этикетных требований, но могут относиться и к самочувствию, настрое­нию, бытовому поведению.

Его можно, полагается упрекать, если он «заморенный»: «Хуй заморенный, там, блядь, что, не высыпаешься, что ли? Или не наедаешься, что ли?». Еще есть такие дела: когда увидят, что ты очень много жрешь, тебя заставляют жрать еще больше. Навалят тебе какой-нибудь лапши или что-нибудь еще там. Несколько тарелок. И заставляют жрать [1].

Для чморения существуют и специальные приемы. Частые издевательства имеют вид обучения военной выправке, выносливости, сноровке, расторопности и т. д. «Молодых» бьют ремнем, если те плохо подтягиваются, заставляют разде­ваться и одеваться за 45 секунд, вскакивать с постели и запрыгивать на нее по многократно повторяемой команде «отбой-подъем»:

Это служит не для того, чтобы кого-то научили раздеваться, хотя иногда об этом го­ворится, что, дескать: «Как вы медленно раздеваетесь», — в смысле: вы ни хуя не ша­рите раздеваться, вот мы, дескать, за тридцать успевали <...> «Так, отбой-подьем, отбой-подъем. А, так, ни хуя не успеваем! Еще раз: отбой-подьем, отбой-подьем». Кто-нибудь встает при этом <...> держать натянутый ремень: в тот момент, когда он прыгает, — а он уже в трусах, он разделся — щелкать по заднице, подщелкивать, так что он аж подскакивает [ 1 ].

Выполнение духом этой процедуры обозначается словом летать¹¹. После отбоя молодых заставляют рассказывать дедам сказки, в некоторых частях — че­сать им пятки, повсеместно распространено требование исполнять специальные колыбельные песни, причем в некоторых традициях это положено делать стоя на табуретке. Колыбельные начинаются словами:

Дембель стал на день короче, / Пожелай дедам спокойной ночи.

Спи, глазок, спи другой, / Спи, дедуля дорогой.

На вечерней поверке дух должен откликаться громким голосом, особенно если поверку проводит кто-то из старых.

Ты там напрягаешься со всех сил, орешь там: «Я!» — и наконец он удовлетворенно улыбается и говорит: «Головка от хуя» [1].

Разновидностью ритуальных издевательств являются невыполнимые пору­чения-розыгрыши (например, знаменитое «принести ведро трансмиссии»), а также просто глупые, унизительные для исполняющего поручения. Одно из са­мых распространенных — почистить кран в умывальне, обратившись к нему по полной уставной форме: «Товарищ краник, разрешите вас почистить». На это обычно отвечают: «Видишь, не блестит. Значит, плохо обращаешься», — и за­ставляют повторить (вариант — обращение к портрету министра обороны с просьбой разрешить почистить ему очки).

Одной из основных форм неуставного дисциплинарного воздействия на мо­лодых со стороны старослужащих была и остается физическая расправа. Помимо серьезных избиений, нередко — коллективных, происходящих по жестокости старых или в случае из ряда вон выходящих залетов (провинностей) молодых, широко практикуются повседневные, как бы профилактические побои. Харак­терно, что взаимоотношения между старшими и младшими даже на этом уровне заметно ритуализованы и тяготеют к максимальной устойчивости и регламенти­рованности форм. В сфере физических истязаний это выражается, во-первых, в существовании разработанной системы разновидностей ударов, каждый из кото­рых имеет свое название и занимает свое место на шкале жестокости и унизи­тельности; во-вторых, в более или менее регламентированном варьировании ви­да и силы ударов в зависимости от ситуации и характера провинности, в-третьих, в использовании определенных словесных формул, сопровождающих побои. Во­обще профилактические экзекуции в армии любят обставлять как своего рода церемонии: так, в одной из частей приказ деда «залезай под лопату» или «залезай под табуретку» означал, что молодой должен встать «раком», после чего он полу­чал, к примеру, десять «лопат» или «табуреток», т. е. ударов соответствующим предметом по заду.

Приведем обширный фрагмент из интервью, максимально полно иллюстри­рующий все сказанное:

Эти удары, конечно, <...> неравнозначны, неравноценны ударам, которые в драке, потому что одно дело — когда ждешь ответа от того, кого ударяешь, другое дело — когда ты наверное знаешь, что ответного удара не получишь. Поэтому сам не бере­жешься. Ну, когда вот моришь, когда залетел карась или чего-нибудь такое... Ну, вот обычный такой — еще почему-то его называли «фанера». «Фанеру к осмотру!» — так <...> говорили. Это грудь. Или: «Грудь к осмотру!» — так говорят. Ну, то есть, ударя­ли в грудь. Это чаще всего. А у нас чаще всего — это «балдуха» — вот так вот оттяну­тым пальцем по голове. Причем были [«специалисты»] — это тоже своего рода леген­ды такие. Причем одну из этих легенд я сам застал еще в жизни. Был такой малень­кий-маленький <...> Фригин <...> на полтора года старше меня, сержант, старший сержант. Вот. Маленький такой, но какой-то очень жилистый такой, какой-то такой хитрый, какой-то ядовитый, ходил ухмылялся. <...> Вот, и у него была потрясающая способность давать балдухи. То есть, у нас был, например, Мулявичюс, литовец, из наших старых, — он тоже давал очень сильные балдухи, но он был зато вот такой вот, он был под этот потолок— он был такой здоровый, вообще, Муля его звали. Вот, это-то понятно. Но Фригин — он маленький, он такой, ниже меня... Он давал удиви­тельные балдухи. Такие, что с трех балдух один парень упал в обморок. Вот с трех вот таких ударов пальцем по лбу... <...> Я был так наслышан про его балдухи, что чуть ли не с интересом подставил тогда свой лоб. Я еще духом был тогда, мне было интерес­но попробовать: ну-ка, а вот моя башка выдержит? Я слышал, что в обморок упал. Ну вот, если от Мулиных балдух (они очень были тоже сильные) вот с пяти становилось уже очень хреново <...>, то от его балдухи, от Фригина, — от первой же у меня все за­трещало и закачалось в голове. Он маленький, маленький, и такой хитрый, и так спрашивает: «Ну чё, крепкий?». Еще какой вопрос мы пропустили важный: «Бал- душку хочешь?». Ты должен сказать обязательно: «Хочу». <...> А потом он уже выбе­рет в соответствии... или, там спросит: «Сколько хочешь? — ну, там. — Два? Ну, да­вай». Ну, в общем, это совершенно на его усмотрение. Он может рассердиться за то, что ты просишь одну: «А почему так мало?» — или может сказать: «Ну ладно, одну, так одну. А больше не хочешь?» — «Хочу еще». — «Ну, ладно, сегодня не получишь». Или, там: «В магазин балдушки привезли. Тебе два килограмма?» Вот такие вот раз­ные варианты на этот счет. Потом еще был какой-то такой удар (опять-таки, это ви­димо, в прошлом, как мне кажется, он использовался чаще), который назывался «черепашка». Это нагнут голову и ударят сверху по шее. Это очень болезненно и очень как-то влияет на координацию, голова после этого кружится. Вот. Потом «в грудак» — это как бы такой честный удар все-таки. Это вот те старые, которых мы более или менее уважали, — они били в грудак обычно. А те, которые считались чмошниками, которых чаще называли все чмошниками, они били в солнечное спле­тение. То есть, это уже как бы более подлый удар. В грудак может быть очень больно, например, там Фикс у нас был, молдаван такой — он очень сильный, он бил в грудак очень здорово. Но <...> мы, как караси, — мы все-таки предпочитали сколько угодно ударов лучше в грудак, чем сюда, естественно. Потом били еще по ногам, что тоже достаточно... Или ногами, там — уже когда пиздили так всерьез, тогда уже не разби­рают, куда и что <...>. Куда-нибудь выведут, а дальше уже ногами шло и туда, и сюда, и куда попадет [1].

Надо отметить, что припахивание и чморение подразумевают не только соб­ственно дисциплинарное, но и дидактическое воздействие на молодых: они де­монстрируют аксиологические и поведенческие нормы. На это же направлен и ряд особых мер. Так, в набор регламентируемых традицией требований к моло­дому входит знание им «правильных» формульных ответов на ряд устойчивых вопросов или реплик, в чем проявляется ритуализованность вербального обще­ния между молодыми и дедами.

«Где служишь?» — «У дедушки на пасеке». Надо отвечать именно так, иначе за это ты будешь наказан. «Кем служишь?» — «Пчелкой». — «Как служба?» — «Служба — мед, служить охота». «Как служишь?» — еще был такой вопрос. Надо отвечать: «У-у-у!» и «махать крыльями» <...>. Объявляют благодарность, если человек рубанулся, чего- нибудь такое хорошее сделал: «Объявляю благодарность с занесением в грудную клетку!» — или «выговор с занесением в грудную клетку». А если тебе объявляют благодарность, то ты должен сказать: «Рад рубиться старым Заполярья!» <...> «Как дела?» — «Дела у прокурора, а у нас — солдатская жизнь» [1].

Как видно из приведенного фрагмента, не только предъявляемое к духам требование знать и по сигналу без промедления «озвучивать» определенные ре­чевые формулы, но и само их содержание демонстрирует и утверждает подчи­ненное и неустойчивое положение новичков. Так, на выкрик дежурного после отбоя: «День прошел!» — сынки должны отвечать: «Хорошо, что не убили». Во­прошаемый в своих ответах свидетельствует верноподданническое («рад рубить­ся») и благоговейное отношение к «дедушкам», тяжесть («у-у-у!») и одновремен­но прелесть («служба — мед») своего армейского существования — разумеется, с проекцией на неуставняк. Кроме того, эти многократно воспроизводимые тек­сты очерчивают параметры существования молодого в армии: где служишь? кем служишь? как служишь? сколько тебе служить? Один из таких ритуализованных диалогов включает в себя ключевой вопрос самоидентификации: ты кто? — ответ на который определяет онтологический статус духа. Приведем этот яркий текст полностью:

-Дух!

-У-у.

- Ты кто такой?

- Никто.

- Сколько тебе служить?

Следующую реплику, по замечанию информанта, духу предписывается произно­сить жалобно и протяжно:

- Дохуя-а...

- Что ты должен делать?

Следующая реплика, кроме заключительного обращения, представляет собой фрагмент популярной в 1980-е годы эстрадной песни и должна исполняться ду­хом на соответствующую мелодию:

- Радоваться жизни самой,

Радоваться жизни с тобой Я не разучусь, если только рядом Рядом будешь ты,

Рядом будешь ты —

Мой любимый дедушка! [7]

Специальные приемы применяются и для того, чтобы новобранец скорее и отчетливее сориентировался во всех нюансах неуставной иерархической систе­мы. Они представляют собой своего рода контрольно-обучающие задачи, обыч­но содержащие коварные подвохи. Служащие последние полгода, деды, близкие к дембелю, принимая грозный вид, требуют, чтобы дух «послал на хуй» или уда­рил находящегося рядом черпака, т. е. своего непосредственного патрона-дедуш­ку. Разумеется, новичок, исполнивший приказ, подвергается жестоким побоям от «своих старых» (впрочем, тот же исход возможен и при неподчинении дедам). Другой вариант подобного тестирования: отслужившие год или полтора просят служащих второе полугодие приказать что-либо новичкам; последние же долж­ны ни в коем случае не подчиниться, так как старшие на один призыв в данной традиции не имеют власти над ними. В случае неправильной реакции новобран­ца его не просто бьют, но при этом объясняют, почему и как он должен был по­ступить, формируя или уточняя таким образом представление неофитов о неус­тавных иерархических нормах.

Воспитание молодых является обязательным делом всех солдат, старших на два призыва (на год)¹³. Тот из старослужащих, кто не чморит и не припахивает духов, много теряет в глазах своих товарищей-однопризывников и рискует за­служить их презрение и попасть в положение отщепенца. Таким образом, в тече­ние первого года службы солдат должен не только соблюдать все требования, предъявляемые к нему как к молодому, но и усваивать на примере своих воспи­тателей общие нормы и конкретные формы поведения старослужащего, готовя себя самого к роли дедушки.

Такое воспитание, суровое, авторитарное и при этом принципиально наце­ленное на преемственность, воспроизводит традиционную модель мужского се­мейного воспитания (ср. наименования «сынок», «сын», «дед», «братан»¹⁴). Осо­бенно рельефно это проявляется в тех частях (а таких, по-видимому, большинст­во), где существует институт индивидуального кураторства. Каждый черпак, с приходом в часть новой партии солдат-срочников, выбирает из них одного, ко­торый и становится «его молодым», а он, соответственно, — «его старым». Беря новобранца под свою опеку, дед получает на него исключительные права в плане припахивания (т. е. фактически получает личного денщика) и одновременно не­сет перед общиной индивидуальную ответственность за его воспитание, недоста­точная результативность которого— если молодой начинает буреть— грозит, как уже сказано, потерей собственного авторитета.

При этом чем ближе дед подходит к моменту демобилизации, а молодой, со­ответственно, к концу первого года службы, тем в большей степени один видит в другом не безликого салабона-новобранца, а своего преемника.

В принципе уже такое мирное время, как бы немножко умиротворенное, не ожесто­ченное: новые духи еще не пришли, а старых карасей уже перевели в черпаки. Рабо­тают только вообще караси, те, кто являются карасями сейчас. А вот между молоды­ми лимонами и их бывшими старыми устанавливается такая вот дружба, они сидят вместе, пьют чай, там, старые рассказывают... [1].

На этом этапе межпоколенных взаимоотношений основную роль в поддер­жании высокого статуса дедовщины и обеспечении преемственности играют, как правило, не экзекуции, а вербальные практики: беседы о смысле неуставняка, о внутренней логике и воспитательной пользе дедовщины, рассказы о том, как служили раньше, как припахивали и чморили молодых в прежние времена и т. п (см. выше фрагмент о «легендарных» дедах — специалистах по битью молодых). Подобные рассказы, чаще мемораты, в совокупности с историями авантюрного характера являются, по сути, ни чем иным, как неуставным эпосом — сущест­венным и функционально значимым элементом фольклорной традиции каждого воинского подразделения.

Между гражданским и армейским: символическое движение во времени

Анализ изменения облика солдата и его поведения, выявление констант содер­жания вербальных текстов, оформляющих и комментирующих это поведение, рассмотрение изобразительной эмблематики дембельских альбомов, армейских граффити и татуировок показывает, что весь период службы солдат-срочник пребывает в состоянии перманентного символического движения.

Попадая в часть, новобранец оказывается в максимально удаленной от воз­вращения из армии точке времени. Все дальнейшее существование постепенно приближает его к этому моменту — к моменту обретения свободы. Каждый но­вый ряд элементов внешнего вида, положенный на определенном этапе (рас­стегнутые крючок и пуговица, ослабленный ремень, изогнутая пряжка, ушитые брюки, перекрашенная шапка и т. д.), и поведения (невыполнение работ, невы­ход на зарядку, внережимные еда и сон и т. д) заключает в себе большую по срав­нению с предыдущим степень нарушения официальных требований. Эта логика поступенчатой коррекции знакового поведения срочников замечена А.В.Юди- ным. «В общем можно сказать, — пишет он, — что смыслом изменений, сигнали­зирующих об определенном сроке службы солдата, было накопление и подчер­кивание отклонений от уставных норм, показывающее, что человек постепенно выходит из-под контроля армейской системы, приближаясь вновь к вожделен­ной свободной “гражданке”. Таким образом, ритуальный смысл “неуставной” атрибутики в самом общем виде сводился (кроме установления внутренней ие­рархии среди военнослужащих) к постепенному возвращению еще недавно об­ритому наголо, обезличенному, нередко избитому и нравственно растоптанному призывнику облика “свободного человека”» [Юдин 1998: 30].

Эта же идея явственно прочитывается в большом количестве ритуальных текстов, в частности вербальных. Одной из традиционных форм включения вновь прибывших в неуставную систему, как уже говорилось, было задавание им вопросов, требующих строго формульных ответов. Об одном из вариантов этого инициирующего мероприятия рассказывает в своей курсовой работе М.Антипов:

Свое первое знакомство с армейским фольклором мне удалось осуществить сразу же по прибытии из «учебки» в строевую воинскую часть. «Сколько служишь?» — ехидно обратились ко мне новые мои сослуживцы, по всей видимости — старослужащие. Я стал по порядку объяснять: призывался тогда-то, в «учебке» провел столько-то, — но

тут же вновь был ошарашен тем же вопросом: «Сколько служишь?!». В тоне, с каким вопрос повторился, уже чувствовались угрожающие нотки. «Только что с поезда», послышался едва уловимый голос незнакомого солдатика (как выяснилось впослед­ствии, моего земляка). Я решил воспользоваться неожиданной подсказкой — чем черт не шутит — и пробубнил: «Только что с поезда...». А в голове вертелись воспо­минания о призыве, о службе в учебном подразделении, о командировках, и все это подводило меня лишь к одной мысли: «с поезда»-то я уже давно, скоро полгода бу­дет. Но мою логическую цепочку вновь прервали: «Вот так, салабон, понял, как нуж­но отвечать дедушке?!». Тут инициативу перехватил второй старослужащий: «Ну, са­лага, повтори!!» [5].

Помимо точно обрисованных ощущений «ошарашиваемого» новенького и манеры обращений к нему старослужащих, этот рассказ примечателен еще и тем, что в нем чрезвычайно точно обрисована предлагаемая солдату неуставняком новая система жизненных координат, осью абсцисс которой является срок служ­бы, осью ординат — положение в неуставной иерархии, а точкой отсчета (своего рода «абсолютным нулем») — момент попадания в часть в статусе салаги. Пове­дение старослужащих, как видно из рассказа, подчеркивает: именно в часть, а все предыдущее прослуженное время как бы аннулируется, и в этом весь смысл под­воха, содержащегося в вопросе. Вступающий в солдатскую неуставную общину неофит собственно потому «салабон» и «салага», что он «только что с поезда», т. е. символический срок его удаленности от оставшейся в прошлом гражданки равен нулю, а если это на самом деле не так, то действительность подлежит без­жалостной корректировке ритуалом. ^

Сопоставим приведенное свидетельство с другим, касающимся позднейшего периода службы. «На вечерней поверке, если на ней не присутствовали старшие офицеры, “дембеля”, услышав свою фамилию, не отвечали “я!”, а говорили “на чемоданах” или “поезда ждет!”» [Юдин 1998: 32]. Если для духов все меряется величиной временного отстояния от момента прибытия с гражданки («потерян­ного рая») на службу и этим определяется их статус, то для дембелей ситуация строго обратная: их положение соотнесено с моментом убытия со службы на гражданку («возвращенный рай»). Причем как в первом, так и во втором случаях подчеркивается предопределенность, радикальность и одномоментность совер­шенного / имеющего совершиться перехода: два года назад солдат был «только что с поезда», а теперь он с минуты на минуту «поезда ждет». Неуставная симво­лическая картина течения времени не знает переходных периодов.

Гражданский говорит на вечерней поверке, если офицер <...> там, спрашивает: «Ки- рилюк!» — «Переночую». Это уже такой чисто гражданский ответ. То есть сегодня переночую, а завтра уже — хуй знает, может быть, уйду... [1].

Подобно тому как за духом не признается времени, проведенного в учебке, в карантине, в командировках и пересылках, дембель, для которого срок от выхода Приказа до момента увольнения может растянуться до трех месяцев, каждый день намерен только переночевать в казарме, «а завтра уже...» отправиться до­мой. Та же логика символического исключения временного зазора между При­казом и отъездом на гражданку определила и альтернативные варианты наиме­нований служащих последние недели — «квартиранты» и «гражданские». Дем­бель «в своем роде трансцендентный армии субъект, мысленно соотносящий себя с гражданским обществом на законном основании» [Банников 2001: 116].

Кстати, столь настойчивое упоминание поезда в различных текстах тоже не случайно. Дембелъский поезд — один из важнейших элементов неуставной эмбле­матики, символизирующий возвращение со службы на гражданку. Поезд, выез­жающий, как из тоннеля, из армейского сапога; поезд, прибывающий на вокзал с надписью «Ленинград»; поезд за окном комнаты, в которой девушка встречает вернувшегося со службы солдата, — таков далеко не полный перечень использо­вания этого образа в сюжетах рисунков на прокладках в дембельском альбоме. Поезд и/или прочие элементы железнодорожной топики (вагон, тамбур, вокзал, рельсы) упоминаются почти во всех солдатских фольклорных песнях, посвящен­ных теме дембеля, составляющих обширный корпус так называемых дембельских песен. Широкое распространение имеет обычай заставлять духов изображать для дедушек дембельский поезд: один участник действа изображает движение локо­мотива, другой его озвучивает и по порядку объявляет названия станций оста­новки, начиная от ближайшей к месту расположения части.

Практически все ритуализованные мероприятия, оформляющие последнее полугодие службы, также муссируют тему неотступного приближения дня демо­билизации. На крик дежурного: «День прошел!» — старики отвечают: «Ну и хуй с ним!». Еще один обряд последнего полугодия носит название «весну (осень) вы­гонять»: сынки машут в окна простынями и произносят заклинание: «Весна, ухо­ди», — что также символически сокращает оставшийся старым до последнего приказа временной отрезок. Жесткой временной приуроченностью отличается праздник стодневки, отмечаемый ровно за сто дней до приказа об увольнении в запас солдат данного призыва. В эту ночь солдаты, как правило, устраивают большое застолье и пьянку. Дополнительное сегментирование заключительного периода службы усиливает ритуальный эффект ускорения времени.

Та же логика заложена в традиции ежесуточного отсчета дней, оставшихся до конца службы. У духа или карася могут в любой момент спросить: «Сколько мне осталось?», «Сколько дней и ночей?», «Сколько звезд на небе?», «Сколько масла (сахара, яиц)?» (в качестве ответа в последнем случае предполагается про­изведение количества оставшихся деду дней и дневной нормы соответствующего продукта). Вопрос, начинающийся местоимением «сколько», подразумевает один и тот же ответ, а в предельном варианте он может состоять из одного этого сло­ва — такова степень его терминологичности в данном культурном контексте (ср.: «Сколько?, вопрос, задаваемый молодому солдату — “Сколько дней осталось 'деду’ до приказа о его увольнении в запас?”» [Лихолитов 1998: 227]). В незнании духом правильного ответа на этот сакраментальный вопрос видится безразличие к тому, что составляет для дедушки главный нерв его армейского существования последних месяцев службы, поэтому в некоторых частях эту провинность счита­ют особенно серьезной — она может повлечь за собой суровое наказание.

Он ошибся на четыре дня. Я переворачиваю табуретку, говорю: «Вставай». Он уже зна­ет, что это такое, его уже пробивали <...> Вот, раскручиваешь ремень, и по жопе — раз,

раскручиваешь опять — два, раскручиваешь опять — три, и четыре:.четыре раза» [2].

В некоторых традициях молодой должен каждый день вышивать заветное число на подворотничке у своего дедушки. После исполнения старому колы­бельной его карась должен объявить: осталось столько-то дней. Старослужащие обычно заводят календари, в которых ежевечерне вырезают бритвой квадратик с прошедшим днем. Иногда вместо этого делаются зарубки на дереве. Таким обра­зом, в последний год (а особенно — в последние полгода службы) прагматика ритуально-символического поведения солдат все более концентрируется на при­ближении к моменту демобилизации.

Приближение к гражданке сказывается в изменении онтологического стату­са солдата. Как уже говорилось, семиотика поведения дембеля выражает высшую степень неподчинения уставным требованиям, полное «погружение» в неустав­няк. Заметим, однако, что все дембельские поведенческие нормы амбивалентны: они прочитываются как знаки его (дембеля) неподлежания в равной мере как уставной, так и неуставной системам, т. е. положения вообще вне армейского мира. Так, дембель старается по возможности не подчиняться командирам, т. е. игнорирует требования уставной дисциплины, — но он же и не чморит молодых (опять же, по возможности), тем самым выказывая полное безразличие и к дис­циплине неуставной. В дембельский период ритуальное безделье солдата дости­гает высшего градуса: кроме дембельского аккорда¹⁵, он не участвуете общих ра­ботах (чему часто не противятся и офицеры), но уважающий себя дембель при этом и сам не припахивает солдат первого года, по крайней мере без особой на­добности.

Дата добавления: 2015-08-29