государственный гуманитарный университет 21 страница

Вообще, по мере приближения к моменту демобилизации, увеличивается не только степень свободы в рамках системы неуставных отношений, но постепен­но обретается и свобода от самой этой системы, свобода высшего порядка: право проявлять свою человеческую самость, противопоставлять армейской, в том чис­ле и неуставной, обезличке собственную индивидуальность. Это сказывается прежде всего на возможности выбора нюансов поведения в этикетной сфере в соответствии с особенностями своего характера, собственными привычками и пристрастиями.

Когда уже свои увольняются, то есть буквально уезжают, наоборот, там, ходят по не­деле грязные: «Никто больше меня... никто этот воротничок не посмотрит и пизды не даст. Похуй». Ну потом уже, ближе к дембелю, когда вот этим насытились, — опять-таки уже, все зависит от характера — один там подшивается, другой не подши­вается [1].

Право на индивидуальность, обретаемое солдатом в процессе службы, про­является не только в его собственном сознании и поведении, но и в отношении к нему других: его начинают замечать и оценивать как конкретного человека, а не как безликого духа.

Если ты, там, чики, чики-парень, там, вот такой уже свойский в доску и уже сдру­жился, то тебе разрешат расстегиваться хоть до пупа. Вот. А если тебя не слишком любят, не слишком жалуют, то тебя одергивают: «Хули? Хули расстегнулся?». Вот. То есть для кого-то эти правила применимы, для кого-то нет. Это все зависит, зависит уже от индивидуальности. Индивидуальность — чем дальше ты служишь, тем больше твоя жизнь становится производной также не только от твоего положения, но и от твоей репутации, как среди товарищей, так и среди всяких офицеров и прапоров [ 1 ].

Однако существует и обратный вектор символического движения срочника во времени. С течением времени солдат осознает себя (и воспринимается окру­жающими) не только более свободным от армейской системы, но и более «сво­им» в ней, более ей сопричастным. Традиция предписывает старослужащим под­черкивать эту искушенность, всячески позиционировать свой статус «служилого человека». Это во многом связано с распространенностью и устойчивостью пред­ставления об армии как о «школе жизни», «школе настоящих мужчин», через ко­торую «должен пройти каждый». Примечательно, что данная идеологема вели­колепно проецируются и на неуставняк, проповедующий, казалось бы, наобо­рот, неприятие пропаганды армейских ценностей, рисующий идеалом праздную и свободную жизнь. Как же происходит это парадоксальное сопряжение? Дело в том, что обилие неуставных мытарств первого года службы восполняет собой отсутствие тех «тягот и лишений», которых ждут от армейской жизни многие но­вобранцы, составившие свое представление об армии по фильмам, книгам, теле­передачам и газетным статьям (по крайней мере, таковым было положение ве­щей в доперестроечный период). Функция тяжелых инициальных испытаний «школы жизни» переносится в сферу дедовщины. «И причем считалось, что эти (неуставные. — M.JI.) трудности — они как бы укрепляют мужчину, выковывают мужской характер» [1].

Тезис, что «каждый должен это пройти», получает в неуставном понимании особое значение, связанное с преемственностью статусов молодой—старый. Ког­да по прошествии года службы качественно уменьшается степень зависимости солдата как от армейских начальников, так и от старших сослуживцев, когда он получает право на относительно вольготную жизнь и власть над другими, эта перемена осознается как закономерная, выслуженная, выстраданная тем беспра­вием, трудом, унижениями, которые вынес солдат за первый год; он «отстрадал- ся», и те духи, которых он сам теперь чморит, тоже «должны все это пройти», чтобы через год получить свои заслуженные права и льготы, — такова этиче­ская концепция неуставняка. «Год отлетаешь — тащишься, еб твою; свое отра­ботал» [4].

При этом, как отмечалось выше, многие формы чморения и припахивания направлены на то, чтобы сделать из новичка «настоящего солдата» во вполне «уставном» смысле слова: заставить выполнять спортивные нормативы, пра­вильно и в срок исполнять режимные требования, четко соблюдать уставные формы обмундирования и общения со старшими по званию. Чем дольше служит солдат-срочник, тем выше степень его искушенности в службе, тем выше его ар­мейский статус.

Готовясь к отбытию из части, солдат символически присваивает себе знаки этого новообретенного им качества военного, точнее — армейского человека. В последние месяцы службы старые готовят себе парадную форму для увольне­ния — оборудуют парадку. В свете сказанного выше о стремлении солдата скорее перейти в гражданское состояние странным представляется само желание ехать домой в надоевшей форме, а не в штатском. Если же рассмотреть, в чем состоят изменения, вносимые в типовую парадную солдатскую форму, то нетрудно заме­тить, что они направлены на концентрацию армейской атрибутики и знаков во­инского достоинства. В качестве головного убора особенно котируется фуражка, изогнутая на манер тех, что были у немецких солдат второй мировой. На плечи парадного кителя пришиваются погоны других, элитных, родов войск, из кото­рых самыми престижными в 1970—1980-е годы считались войска КГБ, десантные и ракетные; особый шик — уволиться в прапорщицких или офицерских погонах. В некоторых традициях обязательной деталью парадки является аксельбант, из­готовляемый саморучно из веревок или казенный, добываемый через знакомст­ва. На рукава нашиваются шевроны. Грудь увешивается наградными значками 1-й степени. По краю кителя и по обшлагам рукавов пришивается кантик из шелкового шнура или провода в белой изоляции. Брюки максимально заужива­ются (ушиваются). На каблуки сапог набивается металлическая подковка. Оче­видно, что все эти детали, особенно взятые в комплексе, призваны приблизить надевшего парадку к стереотипному образу подтянутого военного, героя, мо­лодца и щеголя, «отличника военной службы», а вовсе не распущенного дем- беля-похуиста.

Интенция конструирования образа удалого воина видна и в дембельских альбомах, где рядом с фотографиями, запечатлевшими неуставные доблести (с бутылкой водки у ворот части, с девушкой у ракетной позиции и т. п.), помеща­ются те, что изображают хозяина альбома в задымлении, в окопе — одним сло­вом, находящимся «на боевом посту», подверженным суровым испытаниям во­инской службы.

Таким образом, символическое движение солдата во времени происходит в двух противоположных направлениях: от гражданского состояния к армей­скому и от армейского состояния к гражданскому. К моменту демобилизации движение это достигает своего предела. Статус вчерашнего дембеля по уволь­нении двойствен: абсолютно свободный, всецело гражданский человек — и закаленный воин, лихой армейский служака. На психологическом уровне эта двойственность проявляется в том, что многие демобилизовавшиеся срочни- ки первые недели или месяцы по прибытии со службы домой, наслаждаясь свободной и насыщенной удовольствиями гражданской жизнью, ощущают на­ряду с гордостью и самодовольством растерянность, неловкость и опусто­шенность, о чем свидетельствуют многие воспоминания — вне зависимости от того, «прийимал» ли для себя их автор неуставную систему ценностей в пе­риод службы.

- Как ты мог сразу общаться, когда вот пришел с армии, с людьми?

- Нет.

- Вот как-то дико, и чё разговор — только можешь про армию рассказать. Как-то все

отключается, ничего не знаешь... [2, 3].

Фольклор

Имеющиеся в нашем распоряжении данные позволяют сделать очерк только письменного армейского фольклора — фольклорные тексты, имеющие устную форму бытования, пока что не записывались и не публиковались в достаточном количестве¹⁶. Письменный солдатский фольклор — достаточно замкнутая сфера: в этой связи характерно, что функциональное жанровое определение одного из видов армейской афористики— тост— фиктивно: афоризмы записываются в блокнотах и практически никогда в качестве тостов не функционируют — вооб­ще в устной речи тексты из армейского блокнота, видимо, могут появиться лишь в качестве цитаты.

Основу армейского репертуара составляют разнообразные афоризмы, лири­ческие миниатюры и пр., которые солдат или курсант записывает в блокноты и выборочно воспроизводит в дембельских альбомах. По свидетельствам информа­торов, ведение блокнота, так же как и изготовление альбома, обязательно для каждого солдата или курсанта и идентифицирует его как члена общности; соот­ветственно, пренебрежение этой традицией воспринимается как вызов сложив­шимся в армейской среде обычаям и возможно только как выражение сознатель­ного протеста против диктата этих обычаев, справедливо ассоциирующихся с «духом армии».

Отражение коллективного опыта в афоризмах, совокупность которых со­ставляет тезаурус общества в целом или какой-либо из ее групп, не является чем- то уникальным. Интерес к афористической «мудрости», характерный, по-види­мому, именно для массовой культуры XX в., затрагивает как профессиональную культуру (ср. издания типа «В мире мудрых мыслей» или отрывные календари), так и фольклор: близкие к армейскому блокноту формы обнаруживаются в дет­ской традиции, тюремном репертуаре. Однако если афоризмы из девичьего аль­бома претендуют на универсальное значение, затрагивая общечеловеческие темы (прежде всего, отношения между полами и этическую проблематику), то армей­ская афористика направлена на создание картины мира солдата, на идентифи­кацию лирического героя этих произведений как члена армейской общности. Единственное заметное исключение с функциональной точки зрения составляет «женская» тема, богато представленная в армейской афористике, однако не под­лежит сомнению и то, что образ женщины исключительно важен для армейской картины мира, является ее неотъемлемой частью. Кроме того, специфика разра­ботки женского образа, о которой речь пойдет ниже, выполняет по отношению к образу лирического героя армейской афористики ту же идентифицирующую функцию, парадоксально сочетая наигранно циничное отношение к женщине с трепетно-романтическим: очевидно, что первый вариант реализует стереотипы «гусарского» поведения, второй конструирует идеализированный образ юноши, волей судьбы вынужденного жить вдали от своей возлюбленной.

Итак, солдатский (курсантский) блокнот — основная форма бытования тек­стов письменного армейского фольклора. Блокнот не следует путать с так назы­ваемым дембельским альбомом, изготовляемым специально к моменту увольне­ния. Их прагматика различна: если блокнот является своеобразным «аккуму­лятором» солдатской традиции, то основное предназначение альбома — «память

о службе»¹⁷. Дембельские альбомы заполнены фотографиями (имеющими в большинстве своем формульный характер), адресами сослуживцев и т. д. Основ­ной композиционный принцип дембельского альбома — движение от начальных этапов службы к заключительным, что отражено в характере фотографий: более поздние фотографии должны демонстрировать все большую и большую «вклю­ченность» владельца блокнота в армейскую жизнь, обретение им уверенности, удаль (такое значение имеют фотографии, изображающие владельца блокнота верхом на боевой ракете, с девушкой на коленях — у колючей проволоки и т. п.). Различные рубрики дембельского альбома отделяются друг от друга рисованны­ми листами — так называемыми «прокладками», изображение на которых носит эмблематический характер.

Тематика армейского афоризма

Отграничение армейской общности. На самых первых страницах армейского блокнота появляются тексты, декларирующие существование особого армей­ского опыта, к которому нельзя приобщиться «непосвященному», не прошедше­му службу в армии.

Кто не был солдатом, кто пыль не глотал,

Кто в дождь и пургу на посту не стоял.

Он разве мужчина? Он жизнь не видал.

Спокойно под маминым крылышком спал.

Он эти строки не должен читать.

Солдатские письма ему не понять [8].

Солдат может вести диалог лишь с теми, кто отслужил в армии, или с жен­щинами, которым и не положено служить. Мужчина, в армии не служивший, представляется существом, нарушающим «нормальную» картину мира: упомина- ясь на первых страницах блокнота, эта фигура в дальнейшем нигде в армейском фольклоре не фигурирует.

Специфика армейской жизни. Оценочная направленность текстов, рисую­щих армейскую жизнь, способна произвести странное впечатление в силу сво­ей резкой парадоксальности. Официально-пропагандистские клише, представ­ляющие армейскую службу как «почетную обязанность» и акцентирующие большую общественную значимость солдатской миссии, могут как полностью приниматься, так и полностью отвергаться армейским фольклором. Ср.: «Роза быстро вянет в вазе, / А солдат в противогазе» [8] и, с другой стороны: «Чтоб слез не лили милые глаза, / Чтоб матери от горя не седели / И не назрела новая война, / Надели мы солдатские шинели» [Райкова 1994: 83]. И.Н.Райкова, справедливо указывая на утопичность «гражданки» и антиутопичность армии, объясняет разительную внутреннюю противоречивость в оценке армейской службы тем, что «только армия обеспечивает существование идеализирован­ного мира “гражданки”», и резюмирует: «Будет неверным считать, что фольк­лор солдат пропитан духом ненависти к армии» [Райкова 1994: 83]. Однако си­туация представляется более сложной. Прежде всего, картина мира в армей­ском фольклоре не обладает абсолютной цельностью, сочетание отчетливого негативизма с пропагандистскими клише свидетельствует о ее эклектичности, и любые исследовательские попытки примирить эти противоречия, синтезиро­вать внутренне целостную оценочную структуру неизбежно будут несколько натянутыми. В то же время воспроизведение формул официальной пропаганды отнюдь не снимает общего негативного отношения к армейской службе (об этом свидетельствует даже количественное соотношение текстов негативного и позитивного содержания)¹⁸. Тем не менее тексты, положительно оценивающие службу в армии, достаточно интересны сами по себе. Указанный Райковой мо­тив— необходимость армии для существования утопического мира «граж­данки» — лишь одно из возможных обоснований важности армейской службы. В большей степени распространена иная мотивировка, так сказать, интериори- зирующая значение армейской службы: «Запомни истину одну, / О ней слага­ются былины: / Уходят в армию юнцы, / А возвращаются мужчины» [9]. Здесь не идет речь о необходимости выполнения «почетного долга» для блага страны. Армия воспринимается как инициирующая система, в которой солдат подвер­гается физическим испытаниям, обретает новый духовный опыт, становится полноправным членом мужского коллектива, находит настоящих друзей. Соче­тание этих обстоятельств приводит к возникновению эпических реминисцен­ций (ср.: «слагаются былины»). Значение армейской службы может обосновы­ваться и тем, что солдат, в отличие от неслужившего человека, лучше понимает ценность свободной жизни. Характерно, что такая позиция не предполагает позитивного отношения к службе: «Мы не забудем все те годы / И цвет казар­менной стены. / Кто не терял хоть раз свободы, / Тот не поймет ее цены» [8]. Доблесть солдата состоит именно в способности сопротивляться невзгодам, с которыми сопряжена армейская служба, — вопрос об их осмысленности, как правило, не возникает.

Итак, основное значение армейской службы, ее важность заключены в труд­ностях, которые приходится пережить солдату; они выполняют инициирующую функцию и позволяют лучше осмыслить внеармейские ценности — свободу или. например, материнскую любовь: «И вот когда я стал солдатом, / Я до конца су­мел понять, / Как здорово и свято / Это простое слово “мать”» [8]. Представле­ние о важности и осмысленности армейской службы, отражающее официозную идеологию, таким образом, оказывается оттесненным на далекую периферию армейского фольклора. Функция солдатской службы определяется прежде всего по отношению к самому солдату; понятие о периоде пребывания в армии как об инициации (в самом широком смысле) торжествует.

Образ солдата. Уроки армейской жизни тяжелы; «преодоление», «сопротив­ление» — лейтмотивы армейской афористики. Соответственно выстраивается и образ лирического героя: он — постоянная жертва, период его службы (начиная с момента призыва) характеризуется тотальным произволом со стороны офицеров, дедов, самого государства, обрекшего молодого человека на двухгодичное пре­бывание вне «нормальной» жизни. Характерно, что при описании момента при­зыва всячески подчеркивается — и при помощи языковых средств — беспомощ­ность лирического героя, выступающего не субъектом, а объектом в происходя­щем событии («Ты помнишь, друг, как мы гуляли: / вино, девчонки, кабаки, / А вместо этого мне дали / ХБ, портянки, сапоги»; «И в этот день хотелось нам домой, / Ну а в повестке: “Годен к строевой”»; «Я жил спокойно, вдруг — пове­стка» и т. п.).

Ощущение собственного бессилия не оставляет солдата и во время службы; его активность, возможность влиять на происходящее ничтожны. Время армей­ской службы заполнено бессмысленной деятельностью, и основное желание сол­дата заключается в том, чтобы это время пролетело как можно быстрее. Поэтому так важен для армейской афористики мотив сна («Запомни сам и передай друго­му: / Чем больше спишь, тем ближе к дому»). Неизбежный ход времени приносит с собой и позитивные последствия: каждый прожитый день приближает солдата к демобилизации, понимание этого одновременно и поддерживает его силы («Дембель неизбежен, — сказал салага, вытирая слезы половой тряпкой»), делает особенно непереносимым ожидание¹⁹.

Таким образом, с момента призыва солдат становится винтиком в механиз­ме, на работу которого он абсолютно неспособен повлиять. Личность самого солдата нивелирована («Здесь нет людей — одни солдаты»), он тотально зависим от воли своего командира и — в целом — от работы армейского механизма. Афо­ризмы дают несколько вариантов реакции солдата на придирки и несправедли­вость со стороны офицеров: один из них — демонстрация внешнего повинове­ния, за которым скрыт внутренний протест большой эмоциональной силы.

Нас могут здесь назвать собакой И наплевать на нашу честь А мы в душе пошлем их на хуй И все равно ответим: «Есть!» [9];

Сижу я на нарах в темнице сырой.

Темница сырая зовется «губой».

За что посадили, я сам не пойму.

Подумаешь, на хуй послал старшину [8].

В ироническом варианте придирки со стороны начальства приравниваются к опасностям чисто военного характера.

Под деревом в Питере Парнишка лежал Не пулей сраженный —

Сержант заебал [9]²⁰.

Одно из важнейших следствий отстраненности и бессилия солдата состоит в том, что его переживания загоняются вглубь, эмоции делаются более потаенны­ми, создавая контраст между обезличивающей «функциональностью» солдата и напряженностью его духовной жизни.

Солдатььплакать не умеют Они хранят печаль в себе Их слезы только выступают Горячим потом на лице [8].

Образ солдата, богатый внутренний мир которого скрыт за скупыми внеш­ними проявлениями (стереотип психологического изображения, находящий близкие аналогии в жестоком романсе и рукописном любовном рассказе), кон­трастирует с образом солдата-богатыря: агрессивного и бесшабашного. Проти­воположность этих образов нисколько не мешает тому, что тексты, презенти- рующие их, сосуществуют на страницах армейского блокнота. Солдат-богатырь опасен для окружающих, а одно из проявлений его богатырского начала — пьян­ство («Гуляй, стройбат, / Балдей, танкист, / Пока не пьян парашютист»; «Лучше броситься под поезд, чем встретить пьяного ракетчика»). Характерно, что лиха­чество и удаль часто приписывают служащим определенных родов войск, что порой приводит к созданию иерархической системы: «Говорят, что пьяный де­сантник страшнее 10 танков, но пьяный ВВшник (солдат внутренних войск. — Е.К) страшнее 10 десантников» [10]²¹.

Тексты, и содержащие профессиональное, «цеховое» самоопределение, и характеризующие вообще солдата или курсанта, могут рисовать и образ, в большей степени знакомый по студенческому фольклору — веселого гуляки, любящего выпивку и всячески отлынивающего от работы²². Своеобразие этих текстов среди других армейских афоризмов состоит, в частности, в том, что в них солдат не только не противостоит армии как системе, что является об­щим местом в письменном солдатском фольклоре, но, напротив, формирует армейскую атмосферу, основной характеристикой которой в этом случае ока­зывается все та же безалаберность: «Когда на земле устанавливались порядки, авиация была в воздухе; когда и там стали устанавливаться порядки, она опу­стилась на землю» [11].

Женщина и любовь в армейском фольклоре

«Женская тема» — единственная из не-армейских, «общечеловеческих» тем, сколько-нибудь полно развитых в армейской афористике, хотя ее разработка также имеет отчетливый армейский привкус. Большой удельный вес произведе­ний, посвященных этой тематике, позволил И.Н.Райковой категорично заявить об «общей направленности фольклора солдат на противоположный пол»; «сол­даты пытаются общаться со своими подругами на свои (армейские, мужские) темы, но как бы на их (гражданском, девичьем, детском) языке» [Райкова 1994: 77, 91]²³. Однако «гражданский» язык — и это, кстати, показывает сама Райко­ва, — является единственно возможным для самих солдат, воспринимающих ар­мию как «два листа, вырванные из книги жизни на самом интересном месте», и проводимое автором отождествление «гражданского» с «девичьим» вызывает оп­ределенные сомнения. Конечно же, коммуникативная модель, описанная Рай­ковой, предусматривается структурой армейского блокнота и часто воспроизво­дится в реальном бытовании текстов — так, нередки ситуации, когда солдаты посылают эти тексты в письмах своим возлюбленным или приятельницам, — но в то же время представляется более верным определить общую направленность солдатского фольклора именно с точки зрения картины мира, которую он конст­руирует, что не исключает и иных функций. Кроме того, в концепцию Райковой, очевидно, не вписывается большое количество текстов, отличающихся нарочи­

тым, наигранным цинизмом и воссоздающих «гусарскую» модель поведения и отношения к женщине. Женщина в этих текстах предстает развращенным и не­постоянным существом («Если за всю ночь девушка не назвала тебя нахалом, то наутро она назовет тебя ослом» [12]; «Любовь — это костер: пока не бросишь палку, не разгорится» [12]), и проявление цинизма, превосходящего цинизм женщины, — единственный способ не уронить своего достоинства и уберечься от душевных ран, которые она может нанести («Не гонись за девчонкой, как за ухо­дящим автобусом, ведь за ним неминуемо придет другой» [12]; «Женщина — это крапива. Взять ее осторожно — обожжешься. А охватишь сразу и смело — она те­ряет силу» [11]). Женская развращенность, принимаемая в армейском фольклоре за абсолютную догму, оценивается в то же время неоднозначно. Измена девушки вызывает презрение: «Если тебе изменит девушка, отколи полкопейки, положи в конверт и напиши: “Оцени себя и вышли сдачу”» [Райкова 1994: 89]. Но в то же время девушка — один из центральных образов утопического мира «гражданки», и именно мотив женской развращенности придает этой утопии ярко выражен­ный эротический оттенок. «Девушка — это цветок. А цветок красив, когда он распущен. Так выпьем же за распущенных девушек [12]»²⁴. В афоризмах, где речь идет о возлюбленной солдата, оставшейся на «гражданке», все тот же наигран­ный цинизм имеет явный трагический подтекст: лирический герой абсолютно не верит в верность своей девушки.

Когда девчонке восемнадцать,

А парню дембель через год,

Ему не стоит волноваться:

Она его уже не ждет [8].

Представляется, что именно образ «девушки» в солдатской афористике кон­центрирует весь набор символических значений, присущих «гражданке» в целом. Утопический мир, вдали от которого пребывает солдат, живет своей жизнью; забыв о самом существовании юноши, насильно изолированного от него, он не хранит ему верность, — чтобы по возвращении повзрослевший герой восстано­вил свою власть над ним²⁵.

М.Н.Эпштейн, характеризуя жанр афоризма, утверждает, что он «может тя­готеть либо к поучительной однозначности <...> либо к парадоксальной много­значности» [Эпштейн 1987: 45]. Армейская афористика, очевидно, принадлежит к первому типу (что не исключает порой достаточно высокого художествен­ного уровня этих произведений). Конструируемая армейским фольклором кар­тина мира состоит из двух противостоящих сфер — армии и «гражданки» (своего рода антиутопии и утопии), которые можно соотнести, причем каждая из этих сфер описывается с помощью небольшого числа атрибутов, имеющих эмблема­тический характер: с одной стороны, это сапоги²⁶, портянки, военная форма, по­гоны, автомат; атрибуты «гражданки» — красивые девушки, цветы, вино, теплая постель, домашние тапочки. Эмблематические пары сталкиваются в соответст­вии с законами параллелизма — таков основной принцип построения текстов, характеризующих специфику армейской жизни.

У вас весна — у нас весна.

Одни и те же даты.

У вас в руках бокал вина,

У нас же автоматы [8].

Вот мы придем домой, ребята,

И будут нам светить тогда Не звезды на погонах у комбата,

А звезды на бутылках коньяка [8].

Со-противопоставление может принимать особый характер в текстах с «фиктивной» первой строкой: («Роза быстро вянет в вазе, / А солдат в противога­зе» [8]; «Цветы цветут в садах, / А юность гибнет в сапогах» [9]). Однако и здесь первый элемент сравнения (цветы) — атрибут из мира «гражданки». Парадок­сальное несходство норм армейской жизни и обычных, не-армейеких, граждан­ских представлений обыгрывается в каламбурной форме. Основой для игры слое может становиться как армейское арго («Только в армии молодой хочет стать старым» [8]), так и формальная армейская терминология («Девушка отдает честь 1 раз, а солдат 1,5 года» [8]).

Армейский фольклор часто эксплуатирует форму переделки, широко рас­пространенную в разных пластах современного фольклора. Эстетический потен­циал переделки состоит во взаимном пересечении исходного и «перекодирован­ного» текстов, каждый из которых воспринимается через другой и по контрасту с другим. Мечта о возвращении в утопический мир «гражданки» осмысляется че­рез пушкинские строки.

Ты верь, солдат, взойдет она,

Звезда пленительного счастья.

Настанет дембель, и тогда Заплачет девушка от счастья

[Райкова 1994:85].

Романтизированный тон переделки утрируется благодаря тому, что послед­няя строка рисует ситуацию, вопиюще противоречащую картине мира, представ­ленной в армейском фольклоре. Относительное многообразие жанровых форм, стилизуемых армейским фольклором, не следует переоценивать. Армейский афоризм может приобретать форму частушки («Самоволка, самоволка, / Что хо­рошего в тебе. / Пять минут я на свободе / И пять суток на “губе”» [8]), тоста, дефиниции (напоминающей как литературные афоризмы эпохи Просвещения, так и строку из армейского устава), однако прагматика различных жанровых форм представляет собой фикцию: частушки не поются, а тосты не произносятся во время застолья, не говоря уже о прагматике такого жанра, как солдатская мо­литва. Мы имеем дело со стилизациями, занимающими исключительно важное место в армейском фольклоре.

Армейские «маразмы»

Армейские маразмы — жанр общеизвестный, и, может быть, именно его ши­рокая популярность осложняет решение вопросов, связанных с его бытованием.

Публикации — почти исключительно популярные — армейских маразмов фор­мируют вполне солидную эмпирическую базу, однако фольклористические дан­ные об устном бытовании этих текстов практически отсутствуют. Не исключено, что и устное, и письменное бытование «маразмов» связано не столько с армей­ской средой, сколько с военными кафедрами высших учебных заведений. Руко­писные сборники «маразматических» высказываний офицеров составляются главным образом студентами, посещающими занятия на военной кафедре, и дру­гими штатскими людьми, попавшими на военные сборы. Аналогичные списки речевых ошибок преподавателей составляют школьники и студенты, сходные с ними подборки оговорок публиковались в «Крокодиле» в рубрике «Нарочно не придумаешь». Но только ситуация военной кафедры, общая для студентов боль­шинства вузов, позволила выделить эти записи в особый текст, постоянно до­полняемый и бережно хранимый. Подобное внимание именно к «военному делу» начинается у школьников с занятий НВП (начальной военной подготовки).

В небольших количествах «маразмы» проникают на страницы солдатских блокнотов, а некоторые из них — прежде всего, хрестоматийное «Копать будем от забора и до обеда» — встречаются и в устном бытовании, выступая в качестве иронической формулы, обобщенно описывающей «дух армии». Вообще «мараз­мы», как правило, цитируют с указанием конкретного человека — «как говорил наш майор на сборах...». Есть легендарные личности, которым приписывают ав­торство некоторых выражений.

Общим для «маразмов», пожалуй, является потеря говорящим причинно­следственных связей, свойственных для обыденного мира («Что у вас нос крас­ный, как огурец?»). У военного человека, утверждает «маразм», логика совер­шенно иная. Одна из особенностей речи военных — стремление к афористично­сти речи и к тому, чтобы самое общепонятное и естественное было выражено в виде уставной формулировки («Расстояние между ногами — один шаг»; «Ядерная бомба всегда попадает в эпицентр»). Естественный ход вещей в спародированной офицерской речи предстает производным от профессиональных установлений: «По команде отбой наступает темное время суток»; «Горло болит? Учите уста­вы — болеть не будет!».

Один из наиболее продуктивных способов создания «маразмов» — разнооб­разные искажения фразеологизмов, нередко приводящие к комической дву­смысленности («Я все время спускал вам сквозь пальцы, но если я кого-нибудь поймаю за что, то это будет его конец», «Запишите себе на ус», «Вы у меня в кишках по горло сидите»; «Эх вы, поколение семидесятых годов! У вас еще лап­ша на ушах не обсохла»), В целом жанр «маразма» формирует колоритный рече­вой облик офицера, плохо владеющего фразеологией²⁷ и подменяющего онто­логические категории ведомственными.

Дата добавления: 2015-08-29