или похождения Лебедько 9 страница

Лебедько подобные рассуждения повергли в некоторое изумление так, что он даже решился прервать хозяина: «Позвольте, я прекрасно помню вашу остроумнейшую метафору относительно так называемой «Матрицы», но у меня как-то не связывается школа с образом репрессивного учреждения. Для меня лично память о школьных летах наполнена безмятежностью и счастием...», - «Вот тут-то вы и оказались, впрочем, как и подавляющее большинство наших современников, облапошены внешней невинностью школы и вообще подобного рода структур. Мы воспитаны так, что школа кажется нам воспитателем души и духа в самом возвышенном смысле этого слова. И лишь критическое мышление, которому мы можем обучиться лишь в нео-марксистских кружках, позволяет увидеть в школе один из основных оплотов всякой репрессивной власти и контроля. Репрессивность школы проявляется, прежде всего в том, что в ней от ребёнка требуют сумму правильных выражений, то есть некой, условно выражаясь, хорошей речи. А что такое хорошая речь? А это, отнюдь, не только речь правильная или грамотная, но прежде всего речь, которая показывает, что ребёнок, по крайней мере, лоялен к управляющему классу. И это происходит неявно, как нечто само собой разумеющееся не только для учеников, но и для педагогов, которые также с самого детства во все эти игры втянуты. Подобным образом, как вы понимаете, мы можем вскрыть подавляющую и репрессивную сущность социальной помощи, медицины, семейного воспитания, университетского образования, психологических курсов и тренингов, религиозных институтов, корпоративных мероприятий и многого другого, что, на первый взгляд, кажется нам совершенно политически не ангажированным. В этом, молодой человек, самая большая беда нашего времени: люди борются с тем, что на виду, при этом совершенно не беря в расчёт те опорные столпы режима, которые, собственно, взращивают из нас покорных рабов, сохраняя полную иллюзию невинности и непричастности. Ежели мы этого не учтём, нас ждёт участь всех прошлых революций, после которых, как вы помните, режим становился ещё более тоталитарным. Более того, само это понимание подвергается беспощадному вытеснению, так что люди не только не хотят этому верить, но их даже трудно уговорить хоть сколько-нибудь на сей счёт задуматься».

Признаться, Владислав Евгеньевич был в свою очередь, обескуражен и сконфужен: «Что же прикажете делать в этом случае?», - «А вот то, о чём и шла у нас речь в начале: создавать нео-марксистские кружки среди учителей, психологов, врачей, социальных работников, сотрудников разного рода институтов семьи и детства, юристов, работников культуры и науки. Это наш единственный шанс, товарищ!»

Лебедько прекрасно отдавал себе отчёт в том, что сия задача практически невыполнима. Сложилось так, что события минувшего дня, вкупе с речами Дознера, позволили ему не только умственно представить, но и пережить всем своим болящим нутром ужас и трагизм современности. В эту минуту он даже готов был пожертвовать, пожалуй, чем угодно, лишь бы идеи Якова Аркадьевича каким-нибудь совершенно фантастическим способом воплотились в жизнь. Несколько минут сидел наш герой молча, пребывая в благороднейшем, можно сказать, расположении духа. Однако, спустя несколько времени, мелкобуржуазная природа его дала-таки о себе знать, явившись перед внутренними взорами, посредством образа Ани Муромцевой. Этот, и без того туманящий всякий здравый рассудок образ, казалось, нашёптывал: «Ты же идёшь ко мне, я — твоя цель, а не какие-нибудь там революции! Впрочем, ежели тебе и вздумается вовлечься в социальные преобразования, то ты сможешь сделать это позже, ведь торопиться тебе не куда... Кроме как ко мне».

Сие видение накинуло своего рода флёр на открывшуюся, было, бездну трагических противоречий человеческой судьбы, переключив, заодно, и мысли Владислава Евгеньевича в несколько иное русло. Бодрым и уверенным голосом он обратил к хозяину такие речи: «Можете мною целиком и полностью располагать, уважаемый Яков Аркадьевич. Ваши доводы всколыхнули во мне самую что ни на есть благороднейшую ярость и позыв к неукротимой деятельности. Не пройдёт и полгода, как, благодаря моим связям и энергии, почти вся Россия будет покрыта густой сетью нео-марксистских кружков, разоблачающих все явные и неявные структуры власти, зомбирующие и порабощающие народ!», - «Спасибо, товарищ», - с дрожью в голосе промолвил Дознер и, расчувствовавшись, допустил даже скупую слезу на лице своём. Лебедько, видя, что дело набрало уже полные обороты, решился идти в атаку: «Только вот, для выполнения сей миссии, мне как преданнейшему ученику вашему, необходима от вас своего рода справка о том, что я являюсь вашим преемником по, так сказать, гурджиевской линии», - «Как же? Это-то вам зачем?», - пытался вяло возразить хозяин. «Помилуйте, да как раз таки за тем! Как же я без этого действовать буду? Неужто, вы своим гениальным сознанием не уловили столь несущественной детали, товарищ?»

Дознер изобразил на физиономии своей усиленную работу мысли и, даже, принялся при этом наигрывать пальцами по столу какую-то энергичную мелодию, должно быть, «Марсельезу», как подумалось Владиславу Евгеньевичу. Минут десять тужился Яков Аркадьевич провести хоть какую-то логическую связь между организацией нео-марксистских кружков и посвящением в гурджиевскую традицию. Судя по всему, логически задача была неразрешимой, однако, магическое слово «товарищ» решило судьбу предприятия: вышел наш герой из дома выдающегося борца за справедливость, оснащённый необходимой ему бумагой, которую он не без удовольствия присовокупил к предыдущим, полученным от Беркова и Закаулова. Садясь в машину и заводя мотор, Лебедько не удержался от того, чтобы произнесть знаменитую, в своём роде, фразу: «Лёд тронулся, господа присяжные. Заседание продолжается!»

Глава 6

Бесчисленны, как морские пески, человеческие страсти, и все не похожи одна на другую, и все они, низкие и прекрасные, все вначале покорны человеку и лишь потом уже становятся страшными властелинами его… И куда несёт тебя нелёгкая, Владислав Евгеньевич, прислушался бы к советам умудрённого жизнью Дознера, ан ведь нет, образ призрачный и фантастичный и, как убедится далее читатель, не имеющий ни на грош тех достоинств, коими ты его снарядил, сделал из тебя и вовсе уже какого-то одержимца, имеющего перед собою цель расплывчатую и, признаться, никудышную. Ну, да Бог с тобой... Много ли мы можем насчитать людей, чьи цели хоть сколько-нибудь более чётки и благородны?

И вот, празднуя, в некотором роде, победу, наш герой, насвистывая легкомысленную мелодию из оперетки Кальмана, выехал на шоссе, ведущее из Богородицка в Тулу. Дорога оказалась весьма сносной, и, обрадовавшись сему факту, Лебедько решил, было, вдавить педаль газа в самый пол «троечки». Однако же, не долго удалось ему мчаться на всех парусах, ибо сотрудники ГИБДД в тот день решили подзаработать и засели в кустах с радаром. Любитель быстрой езды был остановлен и уплатил штраф. На этом, однако, дело не закончилось, а имело весьма скандальёзное продолжение.

Случилось так, что давешняя сцена с южными гостями не обошлась без свидетелей. Что ж за наваждение такое, что не успеешь поворотиться, а тут уже и выпустят целую историю, расползающуюся по городку подобно тому, как выкипевшее молоко норовит растечься по всей кухне, затекая во все углы и щели. Распространяясь из уст в уста, сюжет становился ежеминутно всё более занимательным, и наконец, во всей своей гротесковой форме доставлен был в уши сотрудников местного отделения полиции.

Узревши под глазом нашего героя внушительных размеров фингал, сержант ГИБДД поворотил путешественника вместе с его «троечкой» обратно в город, и, несмотря на попытки последнего откупиться (сумма, впрочем, предлагалась незначительная, ибо Лебедько всё ещё уповал на то, что произошло, может быть, некое недоразумение), водворил его в кабинет начальника Управления Внутренних Дел города Богородицка, майора Валерьяна Анисимовича Михно, как значилось на табличке кабинета, которую Владислав Евгеньевич успел прочесть. Майор Михно — грузный мужчина лет пятидесяти, находился в кабинете не один, а вместе с ещё одним полицейским в звании старшего лейтенанта. Склонившиеся над кроссвордом стражи порядка были столь увлечены занятием, от их профессиональных обязанностей несколько отвлечённым, что решительно не дали себе труда от оного оторваться, несмотря на то, что Лебедько и его конвоир вот уже минуты две как топтались в кабинете. Лишь зазвонивший вдруг телефон, имел наглость оторвать Валерьяна Анисимовича от поглотившего его занятия. Узревши нашего героя, майор злорадно оскалился: «Бьюсь об заклад, сержант, что ты доставил прославившегося на днях заезжего националиста! Вот и чудненько! Ты, сержант, ступай, за мной не заржавеет, а ты, милок, - Михно ткнул жирным пальцем в грудь горе-путешественника, - присаживайся, разговорчик нам предстоит серьёзный». Заметив, что старший лейтенант не без неудовольствия оторвался-таки от кроссворда, майор обратил к нему свои взоры: «Что скажешь, Михалыч?», на что Михалыч, мужчина с заметно испитым лицом, хохотнув, ответствовал: «Статья 282 УК РФ — разжигание межнациональной розни, срок лишения свободы до трёх лет!»

Лебедько, исполненный от представления подобной перспективы, самых неприятных ощущений в области кишечника, и в связи с этим, едва сдерживающий позыв опорожнить последний прямо в кабинете, тот же час пытался протестовать: «Помилуйте, гражданин майор, так это ведь я был ни за что, ни про что избит, да ещё вместе с почтенных лет местным жителем. У меня и свидетели на сей счёт имеются...» Михно оскалился ещё шире: «Можешь своих свидетелей засунуть сам знаешь, куда. А для дела твоего, как ты сам понимаешь, мы и сами свидетелей отыщем. Ты в Мордовии, часом, не бывал пока? Ну, так отдохнешь там годика два-три!» Владислав Евгеньевич вмиг уразумел, что перед ним сидел человек, для которого решительно не существовало вовсе никаких сомнений; и сколько у него самого было заметно шаткости и робости, столько у того твёрдости и уверенности. Пускаться с таким в споры да пересуды было делом положительно безнадёжным. Придавши голосу своему надлежащую для подобного случая заискивающую робость, Лебедько пролепетал: «Господа, а нельзя ли как-нибудь так уладить дело, дабы я не в Мордовию поехал, а отделался бы, некоторым образом, штрафом, по той форме, каковую вы изволите назначить? У меня в кармане как раз тысячи три залежались...» Полицейские переглянулись, и во взорах их проницательный Владислав Евгеньевич сумел прочесть, что он на верном пути. Михалыч покачал, было, головой: «Ишь, мерзавец! Да по этой статье штраф, как минимум, двадцать минимальных зарплат. Однако, так и быть, из одного только человеколюбия пойдём тебе навстречу. Выкладывай сто двадцать тысяч, да будем оформлять протокол». Валерьян Анисимович тем временем внимательно следил за реакциями подозреваемого на произнесённую сумму и, отметив значительное побледнение кожных покровов, взял отеческий тон и даже покровительственно похлопал Лебедька по плечу: «Вижу, братец, что таких деньжат у тебя отродясь не водилось (здесь автор, вмешавшись, в свою очередь, не может не отметить довольно сносной игры нашего героя, в кошельке которого, на случай всей поездки, лежало этак полторасто тысяч, так что майор с размаху опешился, впрочем, и поделом) так что клади на стол пятнарик и вали из города сей же час!»

Видя, что дело идёт к тому, чтобы отделаться, как говорится, малой кровью, приезжий продолжил свою игру: «Извольте доложить, у меня в машине как раз заначка на чёрный день припрятана». Глаза Михно приобрели маслянистый оттенок: «Лады! Михалыч, сходи возьми у него». Отдавши старшему лейтенанту требуемую сумму и не имея сил больше сдерживать позывы, вызванные испугом, Владислав Евгеньевич, дождавшись с нетерпением, когда Михалыч скроется за дверьми, справил нужду прямо у здания УВД, ни мало не сомневаясь, что доблестным полицейским сейчас уже не до него, а поделив добычу, они вновь погрузились в кроссворд. Что же, надобно теперь было уже без превышения скорости ехать в Тулу и там ещё приводить себя в известность. Во всю дорогу путника терзала мысль о том, что происшедший казус знаменует собою тот факт, что в чём-то он довольно сильно обмишурился. Пожалуй, впервые он допустил себе усомниться в самой цели своего предприятия. Однако, следует заметить, что ни к каким сколько-нибудь определённым выводам путешественник не пришёл, решивши покамест с большей осторожностью и спокойствием воспринимать как удачи, так и поражения.

***

Итак, Тула. Читатель вправе задать вполне обоснованный вопрос автору - с какой целью расположил он основных героев повествования не в самой Москве, что было бы естественно занимаемому ими статусу и опыту, а по некоему уже вырисовывающемуся кругу вкруг Москвы: Ярославль, Владимир, Рязань, Богородицк и вот теперь ещё и Тула. Автор предпочёл бы ответить на сей заковыристый вопрос не посередине повести, а только лишь ближе к концу её, здесь же он может ограничиться лишь намёком на то, что пишет сию повесть, можно сказать, с натуры, а также ещё и на то, что подобное распределение персонажей, расположившихся в опорных точках, охватывающих столицу действительно подобием некоего кольца, чрезвычайно важно с точки зрения их же авантюрного замысла, суть и цель коего мы отложим до последних страниц.

Здесь же автор позволит себе ещё один намёк, заключающийся в сопоставлении названия города Тула и оккультно-политическим обществом «Туле», внёсшим заметный вклад в создание в двадцатых годах 20-го века Немецкой рабочей партии, которая позднее переросла, увы, в НСДАП. Справедливости ради, отметим, что организаторы «Туле» не предполагали, к каким последствиям приведёт их деятельность, также, как и вожди Октябрьской Революции 1917 года не могли, в силу ряда причин, предвидеть то, как их благие помыслы породят ГУЛАГ и прочие мерзости. Впрочем, читателю, вероятно, ведомо, куда ведут дороги, вымощенные благими помыслами. Однако, мы несколько отвлеклись. Вернёмся же к нашему герою.

В Туле Владиславу Евгеньевичу предстояла встреча с Вероникой Павловной Розовой, держательницей традиции герметизма, восходящей по некоторым источникам к самым началам нашей цивилизации. Вероника Павловна была преемницей традиции ещё и по родовой линии. Её дедушка пивал чаёк с такими замечательными личностями, как Генрих Оттонович Мебес, Борис Михайлович Зубакин и Владимир Алексеевич Шмаков, так что с детских лет судьба её была, что называется, предрешена. Розова родилась в Москве в годы Великой Отечественной войны, в юности же, параллельно с изучением эзотеризма, будучи дочкой дипломата (тоже, кстати, потомственного эзотериста) закончила МГИМО[10]. В конце 60-х и в 70-х годах Вероника Павловна была активисткой и одной из заметных фигур в эзотерической компании Югорского переулка, впрочем, эту сторону своей жизни она тщательно маскировала, что позволяло ей успешно двигаться по карьерной лестнице. С 1985 по 1990 год Розова работала на разных дипломатических должностях в Восточной Германии в Дрездене, где находилась в весьма тесных сношениях с одной столь известной особой, что одно только упоминание о ней в этой книге небезопасно. То обстоятельство, что Вероника Павловна волею судеб оказалась в курсе некоторых деяний вышеупомянутой особы, кои бросают тень на её прошлое, заставило ее оставить всяческую государственную деятельность и уехать из Москвы, как говорится, от греха подальше. Первоначально она помышляла даже об эмиграции, но друзья по Югорскому переулку настояли на том, чтобы остаться в России и переместиться в Тулу, сменив фамилию на теперешнюю.

Надобно сказать, что эта особа давно составляла предмет помышлений нашего героя, который и сам был большим поклонником герметической философии. Однако, встретиться с нею удалось лишь сейчас, да и то после некоторых конспирологических процедур. Адрес электронной почты Розовой Лебедько добыл у Беркова, а согласие на встречу Вероника Павловна дала только после пересылки ей сканов посвящений Беркова и Закаулова. С учётом известной уже читателю непредвиденной задержки в Богородицке, в Тулу Владислав Евгеньевич приехал всего лишь за час до назначенного ему времени. Не успевши ни занять номер в гостинице, ни отобедать, он прямёхонько отправился на Пролетарскую улицу, где и обитала его визави.

Лебедько случалось на своём веку видеть многих женщин, которые, несмотря на достаточно пожилой возраст, сохранили, кто в душевности своей, кто в обращении и манерах, а кто даже и во внешности некую приятность. Вероника Павловна в этом ряду явила собой пример дамы приятной во всех отношениях. Приятен был её мелодичный голос, артистическая, но в то же время добродушная манера общения, приятна была её маленькая, но очень уютно обставленная квартирка, и особенно приятным был приём, оказанный гостю, коему с первого же, так сказать абцуга, был предложен весьма недурственный обед. Глядя на искусно приготовленные закуски, десерты и, особенно утку, запечённую в яблоках, гость невольно вспоминал картинки из «Книги о вкусной и здоровой пище», выпущенной в СССР в начале 50-х годов 20-го века, изобиловавшей поистине чудными рецептами, составленными, однако, из продуктов, коих на прилавках магазинов разыскать было положительно невозможно. А когда на стол были явлены две бутылочки, соответственно, сливовой и вишнёвой наливок, собственноручно приготовленных радушной хозяйкой, Владислав Евгеньевич даже произнёс внутри себя известную поэтическую строфу:

Известно даже недоумку,

Как можно духом воспарить:

За миг до супа выпить рюмку,

А вслед за супом — повторить.[11]

Признаться, гость несколько обомлел от оказанного ему приёма, так, что даже на некоторое время почти потерял дар речи, что, однако, не мешало ему уплетать за обе щёки, ибо русский человек любит много и вкусно поесть, но в последнее время отнюдь не в любых гостях может себе это позволить. По крайней мере, ни Дознер, ни Карамболь, ни Закаулов особым хлебосольством не отличались, разве что Берков потчевал пирогами. Хозяйка, в свою очередь, наблюдая за тем, с каким аппетитом гость поглощает угощения, лишь приветливо улыбалась, не смея торопить последнего, дабы он как-нибудь не поперхнулся. Между тем, захлебнув куражу в трёх рюмочках наливки и сметя со стола всё съедобное, Владислав Евгеньевич решился начать беседу: «Весьма наслышан, почтеннейшая Вероника Павловна, о ваших глубочайших познаниях в герметической науке. Признаться, уже несколько лет, как мечтал услышать, так сказать глубину познаний непосредственно из ваших уст, да вот случай представился только теперь. И вот, с восхищением отведав ваши кулинарные творения и удостоверившись, сколь радушно вы изволили принять меня, жажду пищи духовной!» Лицо хозяйки, несмотря на почтенный возраст, почти не затронутое морщинами, покрыл лёгкий румянец: «Ах, драгоценнейший Владислав Евгеньевич, душа моя открыта для всякого искреннего искателя истины и справедливости, а Борис Петрович Берков рекомендовал вас именно с этой стороны. Но я должна вас предупредить, что прежде, чем мы коснёмся глубин герметического знания, нам с вами придётся продираться сквозь дебри того, что именуется ныне так называемым здравым смыслом. Увы, народ не только в нашей стране, но и во всём мире опутан сетями и щупальцами этого самого здравого смысла настолько крепко и умело, что только им и живёт, а всё что хоть сколько-нибудь за его пределы выходит, воспринимает не иначе, как бред. Более того, многие за этот самый здравый смысл готовы биться, что называется, насмерть. А между тем, знаете ли вы, что этот самый здравый смысл из себя представляет?»

Гость, значительно разморенный обильными яствами и наливкою, пребывал к тому моменту в столь ленивом состоянии, что удосужился лишь вопросительно поднять бровь. Однако, Розова понимающе отнеслась к его несколько легкомысленному состоянию, и продолжала: «А представляет собою этот самый здравый смысл ничто иное, как набор специально сфабрикованных убеждений о природе человека и мира, настолько крепко с самого рождения впечатанных в мозги населения власть предержащими, что сама реальность, данная им, так сказать, в ощущениях, буквально под эти самые убеждения и подстраивается, образуя, как говорят радиотехники, петлю положительной обратной связи. Именно поэтому очень и очень многое мы привыкли воспринимать не критически, а за те убеждения, коими нас удалось окончательно зазомбировать, мы подчас готовы несогласному даже глотку порвать, уж извините за выражение».

Лебедько, употребивши все силы свои дабы не закемарить от переполняющего его чувства сытости и благодушия, всё же вымолвил: «Как же спастись от подобного наваждения?» Вероника Павловна, видимо, ждала такого рода вопрос: «Подлинная цель всякой настоящей философии, начиная от герметизма, и заканчивая теми идеями, которыми её обогатили Ницше, Хайдеггер, Лакан, Дерида, Делёз, и так до нашего современника Славоя Жижека, состоит в поиске даже не столько истины или блага, как это было у Платона, сколько в попытке освобождения человека от всех и всяческих догм и стереотипов, насаждаемых с седой древности теми, в чьих руках находилась власть. К великому сожалению, мало кто сегодня понимает, что философская мысль со здравым смыслом, как раз таки, не имеет ничего общего. Более того, задачей философской мысли является опровержение бытового смысла воззрений. И вот пример, который вам, несомненно, будет понятен, ибо я в свою очередь наслышана, что вы прошли некоторую подготовку у Алексея Всеволодовича Закаулова».

Услышав фамилию Закаулова, гость предпринял ещё одну попытку борьбы с обволакивающей его дрёмой, и деловито откашлялся, показавши тем самым, что, мол, «как же, не извольте сомневаться, подготовку прошёл». Розова продолжала: «Взять, например, такую категорию, как Желание. Желание субъекта — это то, что субъектом никогда не бывает узнано. Речь, как вы понимаете, идёт не о желании в его бытовом значении, не о хотениях и намерениях. Желание — это то, что человеку никак не удаётся признать. Желание — это то, что постоянно человеком движет, но, тем не менее, в его сознании никакого представительства не получает. А ежели ему удаётся каким-то манером в сознание прорваться, то оно тут же оказывается отброшенным на ещё более дальние позиции, ибо признание его вызывает у человека вопиющий дикий стыд. Вам, конечно, известно, что ежели вы обращаетесь к психологу, то он полагает, что вы в состоянии свой запрос поименовать. Психолог полагает, что существует измерение нормы, до которого вас можно довести, раз вы имели несчастье от него уклониться. Иными словами, коли вы излагаете проблему психологу, он совершенно наивно натурально работает именно с ней, то есть с тем, что поименовано. В философии же всё состоит совершенно иначе: что бы вы не говорили, ставится философски подкованным психоаналитиком под сомнение. Он даже не пытается буквально выслушать то, что вы хотите сказать, напротив, цель его — разглядеть за переливами вашей речи как раз то, что и отсылает к измерению Желания, то, что в вашей речи не сказалось внятно, то, что оказывается упущено... а почему? А потому, что ваша проблема только в том и состоит, что об этом-то вы говорить не в состоянии».

Владислав Евгеньевич тщетно пытался следить за нитью повествования, но так как ум его уже некоторое время пребывал большей частью не сколько в голове, сколько в желудке, сама эта нить представлялась ему многократно разорванной. А может быть, таким образом сказывалось давление того самого здравого смысла, что всячески препятствует проникновению любой живительной и освобождающей благой вести. Тем не менее, чтобы как-нибудь не облапошиться в дальнейшем разговоре, гость разродился вопросом: «Я прекрасно понимаю ваши доводы, ибо имел на сей счёт многочисленные беседы с Алексеем Всеволодовичем, однако, хотелось бы услышать как-нибудь живой пример из вашей практики». «Извольте, - отвечала Вероника Павловна, - только для начала сами объясните, как вы понимаете разницу между так называемыми «правыми» и «левыми»?»

Тут Лебедько встрепенулся и отчаянным усилием вырвался-таки из объятий Морфея, так как понял, что вот-вот сядет, что называется, в лужу. Не найдя ничего лучшего, он пролепетал следующее, густо краснея: «Ну, правые — это те, кто отстаивает интересы капитализма, а левые, соответственно, стоят на идеях социализма, коммунизма или же анархизма». Хозяйка мягко засмеялась, вослед за чем попыталась успокоить зарапортовавшегося гостя: «Я, право, так и ждала, что вы скажете что-то в этом духе, и, разумеется, не смею вас укорять, понимая, что вы вполне можете и не знать всех тонкостей предмета. Вот вам самое простое описание, ежели вы спросите, в чём причина страдания людей, вы получите два ответа. Правые скажут вам, что вы страдаете из-за себя, в то время, как левые скажут, что вы страдаете из-за кого-то другого. Например, почему люди бедны? Точка зрения правых: потому что они ленивы, не хотят работать, не активны, у них отсутствует правильная система ценностей. Точка зрения левых будет совершенно иной: они бедны, потому что их подавляют, угнетают и эксплуатируют. Это не их вина, а вина общества».

«Позвольте, - насторожился гость, - ведь, ежели забежать вперёд, то получается, что все психологические и психотерапевтические методы, проникшие в Россию в начале 90-х годов с Запада, являются в этом смысле «правыми»?», - «Безусловно! И в этом я усматриваю очень серьёзную диверсию. Западная психология и психотерапия целиком и полностью обслуживает заказ капиталистического строя и, как это ни парадоксально, совершенно забывает о том, что было написано во всех советских учебниках психологии, то есть о социальной обусловленности нашей психики. Конечно, говорить, что левый взгляд — это полное перенесение ответственности на внешние обстоятельства, будет чрезмерным упрощением. Скорее, более корректно можно сказать так: рассматривая проблемы конкретного человека, левые учитывают роль социальной среды и таких факторов, как эксплуатация и зомбирование. Я сама, как сторонник левых взглядов, часто предлагаю обращающимся ко мне людям проанализировать цепочку социальных взаимовлияний и симбиозов, чтобы подвести их к осознанию того, на кого работает и чей заказ выполняет их так называемый симптом, невроз или болезнь. В результате, очень часто оказывается, что симптом или болезнь являются подавленным революционным протестом на разного рода насилие, осуществляемое властью. Даже в тех случаях, когда мы сталкиваемся с некими детскими психотравмами, фигура подавляющего отца или матери является лишь «аватаром» власти, как репрессивной структуры. Если в процессе работы удаётся снять запрет на подавление вытесняемого революционного импульса, то тогда дело идёт к высвобождению Желания и появлению у человека гораздо больших степеней свобод, в том числе выходящих за пределы так называемой конвенциональной морали, которая, собственно, и служит своеобразным охранителем власти, подавляющим Желание. Ну а Желание, как мы с вами разобрались, имеет, как раз таки, революционную, то есть освободительную окраску. Для герметической философии сие никогда не было новостью. Увы, осознавали это очень и очень немногие, впрочем, как и сейчас».

Наш герой, приведённый такими речами из дремотного состояния в возбуждённое, заметил, как обострились все его чувства. Большой круглый стол, заставленный пустыми уже тарелками, вдруг показался ему неким полем битвы. Справа угрожающе наседало большое круглое блюдо, на котором некогда возлежала запечённая в яблоках утка. Слева теснились маленькие тарелочки, предназначенные для более лёгких закусок: сыров, грибочков, оливок. Далее внимание его метнулось на собственное тело: сердце после обильной еды билось гулко, а жар заполнял и живот, и голову. «Вот ведь какая гипербола получается, - подумалось Лебедьку, - правые с левыми борются, а место битвы — сердца и умы человеческие». Слова же хозяйки весьма его расположили, однако же, присутствовало ощущение, что нечто весьма существенное он решительно недопонял: «Вот вы, почтеннейшая Вероника Павловна, очень изящно, и я бы даже сказал, кудряво изволили выразиться, будто симптом или болезнь на кого-то работают. Как это прикажите понимать, как образную аллегорию или же, как неким образом самую натуральную реальность?», - «Увы, драгоценнейший Владислав Евгеньевич, именно как реальность, и реальность самую неутешительную. К сожалению, об этой её стороне мало кто даёт себе труд задуматься. Возьмём простой пример. Допустим, что некто пребывает в тяжёлой депрессии и вынашивает мысли о самоубийстве. Как вы думаете, какая социальная структура является, если можно так выразиться, заказчиком подобных мыслей и сопутствующих им тягостных переживаний? Очень просто, структура эта представлена так называемой «жёлтой» прессой, ибо случись всамделишный суицид — именно она получит с него прибыль. Она ведь на том и держится, что печатает репортажи о разных подобных дикостях. Далее: на кого работает невротик, обеспокоенный каждым лишним ударом своего пульса? На такого экономического монстра, как фармацевтика. На кого работает женщина, поправившаяся, вдруг, на пять килограмм? На рекламу, на текстильную промышленность, на такое чудовище, как современная медицина, которая под сей случай уже заготовила и кабинеты пластических хирургов, и дорогущие капсулы биодобавок, на которые подсаживаешься как на наркотик, ибо после приёма их начинаешь полнеть ещё больше, на расплодившуюся индустрию тренажёрных залов и фитнес-клубов. Как вы понимаете, это лишь самый поверхностный взгляд».

Гость на какую-то долю секунды вдруг ярко и образно увидел густую паутину, раскинутую по всему миру чудовищами — социально-политическими структурами. В паутине этой судорожно билось огромное количество разного рода люда, практически всё население Земли, и было даже ясное понимание, что вынь их из этой паутины, так у них никакого смысла к дальнейшей жизни и не останется. Сие видение сподвигло нашего героя на следующий вопрос: «Но ведь есть и такие проблемы, которые, возможно, не работают на подобные структуры? Поиски смысла жизни, предназначения, просветления, наконец...». Хозяйка горестно пожала плечами: «Как же? Что же вы списываете со счетов такую, между прочим, экономическую структуру, входящую именно в наше время в самый свой размах, как институт разного рода духовного наставничества? Вы, наверное, и не представляете, какую сверхприбыль этот институт сейчас загребает».

Дата добавления: 2015-09-28