или похождения Лебедько 15 страница

Автор, признаться, испытывает к Владиславу Евгеньевичу даже некоторого рода сочувствие, ибо самая-то интересная загадка-то ему ещё не открылась, а именно, зачем и с какой целью заводилы Югорского переулка решили попользовать нашего героя, который сам в начале своего путешествия был как раз уверен в том, что сидящий в нём дух авантюры споспешествует тому, что это он эдаким лихим трикстером ворвётся в ряды сих людей, объегорив их всех и получив в результате награду, в виде признания, славы и нежных объятий юной красавицы Ани. Не тут-то было! Единственное, что как-то он мог понимать, это то, что непостижимым образом он сделался одним из участников какой-то головокружительной по масштабам Игры, в которой его собственная игра, задуманная в начале путешествия, растворялась, подобно маленькому ручейку в водах огромной реки.

Однако, давай же, драгоценнейший читатель, проделаем вместо Лебедька ту мыслительную работу, на которую он в данное время, в силу своего нервического чувства, решительно не способен. Итак: в Риме две тысячи лет назад произошёл переход от Республики к Империи. Свободный римлянин, в силу царящей в то время сексуальной морали (а что может быть сильнее для сознания и бессознательного человека, чем разного рода именно сексуальные табу?), мог, не зная ни вины, ни стыда, позволять себе любое сексуальное поведение, кроме пассивности. Символ активности — напряжённый фаллос. Можно только догадываться о том колоссальном страхе, который владел так называемым свободным гражданином перед перспективой любого рода пассивности. Октавиан Август, утвердив Империю, тем самым не явно, но предельно жёстко, поставил свободных граждан перед лицом их символической пассивности, так что лишь один император оказался обладателем фаллоса. Те, кто это понял и не принял позицию пассивного подчинения, были отправлены в изгнание. Большинство же, вольно или невольно, сломалось и вынуждено было компенсировать возникший таким образом невроз, охвативший всех поголовно жителей Империи, под прикрытие ритуальных наказаний и сплочение перед безжалостной судьбой в виде садомазохистской мести всем инакомыслящим. Что, собственно, и послужило основанием всей христианской истории. Таким образом, ежели мы попытаемся провести реконструкцию, и удалить, так сказать, с иконы истории мученический и в то же время милосердный лик Христа, мы вынуждены будем обнаружить за ним саркастический лик и напряжённый фаллос Приапа.

Империя, даже пережив свой внешний упадок в 4-м веке нашей эры, поглотила всю Европу, затем Азию и Америку, и, тем самым, вовлекла в губительный невроз, обретающий к нашему времени всё более выраженные уже не только невротические, но и психотические свойства, и явилась той самой Системой или же, ежели угодно, мы можем величать её «Матрицей», приобретшей в наше время все уродливые черты и качества того, что мы нынче называем вершиной капитализма (или же его дном) — обществом потребления. Прорывающееся же из бессознательного Желание влечёт за собой неизбежный запрет на его реализацию, корни которого состоят в чувстве невыносимой вины за когда-то вольно или невольно принятое согласие на пассивность. Так или иначе, осознание этого близко, а потому, вступает в игру ещё один защитный механизм, которого мы можем персонифицировать в фигуре бога иллюзий Гипноса. Следуя указанным им направлением, мы, дабы избавиться от невыносимости драмы Желания, вины и вытеснения, стоим на пороге ухода от всяческой телесности в виртуальные миры, где эта драма и вовсе перестанет быть болезненной. Полное забвение и счастье, правда, весьма и весьма сомнительное, ибо это уже не счастье свободного человека, да и не человека вовсе.

Эх, Владислав Евгеньевич! Сколько раз уже автор упреждал тебя остановиться и задуматься — куда несёт тебя нелёгкая! Ты же оставался глух и упрямо стоял на своём. Нынче же ты взбудоражен не на шутку и, ежели у читателя ещё есть возможность многими способами откреститься от всего написанного выше, а заодно и от того, что будет написано далее, то ты, голубчик, попал, можно сказать, в самый эпицентр этой информации, которой методично и уверенно снабжали тебя все твои визави. И хотя, в глубине души автор, несмотря на упоминавшееся выше сочувствие, даже рад за тебя, ибо сколько можно бегать, подобно белке в колесе, по кругу утешительных иллюзий, всё же состояние твоё в сей момент — чрезвычайно жалкое. И когда ты окончательно придёшь в себя, сие даже автору не ведомо, впрочем, в прежнего себя ты, уж, верно не придёшь никогда. На одно лишь это и приходится уповать.

Впрочем, автор, пожалуй, чересчур пустился в сентиментальные и назидательные рассуждения, в то время, как уже и Муромцев успел воротиться в свой кабинет, застав гостя за довольно таки варварской попыткой враз впихнуть себе в рот весь кусок пирога, в то время, как принесены были и нож, и вилка. Лебедько, однако же, ничуть не сконфузился, ибо сия процедура только и возымела эффект хоть сколько-нибудь привести нашего героя в чувство. Да, и старик отнюдь не возмутился, наблюдая за тем, как брусничные ягоды одна за другой вываливались из наполненного и полуоткрытого рта гостя, а только, пожалуй, умилился слегка. Выждав несколько времени, понадобившегося Владиславу Евгеньевичу, дабы прожевать и проглотить пирог, да ещё следом захлебнуть чашку чая, хозяин лишь тогда осмелился обнаружить своё присутствие: «Ну-с, отдохнули? Готовы продолжать? Давайте-ка посмотрим за последующим развитием событий. Вы, конечно, можете меня упрекнуть в том, что я слишком выпячиваю отдельные частности, однако, в наше время решительно каждому просвещённому человеку понятен тезис Жиля Делёза, озвученный им в эпохальной книге «Капитализм и шизофрения», о том, что история вершится отнюдь не в неких молярных, то есть, среднестатистических массовых сценах, а, напротив, во множестве так называемых молекулярных цепочек, где прослеживается всякая случайная так называемая частность или отдельно действующие лица, которые, собственно, и вершат направление движения у этих самых среднестатистических масс».

Лебедько была понятна логика рассуждений Юрия Васильевича, ибо и сам он, с момента беседы с Дознером, штудировал вышеупомянутую книгу во всякий свободный час. Сие было сложно, ибо слог великого современного философа был до чрезвычайности кудряв и понять его можно было лишь сделав над собою известного рода усилие, в чём наш герой мало-помалу преуспел, о чем сейчас дал Муромцеву знать внушительным кивком головы.

«Ну, и чудно!», - оживился старик: «Двинемся тогда далее вослед за Империей, которая чрезвычайно быстро распространялась по Земле, всё более от этой самой Земли удаляясь. Всё удалялось. И все удалялись: те, кого ссылали — на острова, зажиточные люди — в усадьбы, анахореты — в пустыни. Боги, утратившие своё могущество, ибо никто больше не приносил им жертв, превратились в демонов. Ритуальные церемонии стали мрачнее, но не исчезли, а сделались ближе и понятнее. Социальная пирамида постепенно становилась внутренней, а после смерти и сама удалялась в небеса. К богам-посредникам добавлялись новые, специфические боги — распятые на кресте рабы. Люди стали искать прибежище у невидимых сил, руководствуясь единственной иерархией, включавшей в себя более или менее отдалённых покровителей: даймона они стали видеть в ангеле-хранителе, патрона — в святом, императора — в патриархе, отца — в боге, поскольку Империя всё более переносилась в небо, оставляя их на земле. Церковь переняла у царской власти традиционную раздачу хлеба и устройство зрелищ. Человеческие жертвоприношения покинули арену, преобразившись в жертвоприношение богочеловека, распятого на кресте, подобно ничтожнейшему из рабов, в самом центре базилики».

Путешественник сделался вновь мрачнее тучи. Несмотря на то, что ещё часа полтора назад он лицезрел множество людей, стоящих на самых разных этажах социальной лестницы, вплоть до её вершин, решительно готовых перевернуть вверх тормашками несправедливость мира сего, и ещё десятки, а то и сотни тысяч людей, были рассредоточены по всей стране, занимая к тому же весьма ключевые кабинеты, Лебедько никак не мог себе представить, каким же образом даже такая внушительная армия способна противостоять тем фундаментальным процессам, о которых вещал Муромцев, и которые складывались в течение тысячелетий.

Юрий Васильевич же, решительно не замечая или не желая замечать подавленность собеседника, продолжал, и голос его был бодр: «Прежняя семейная зависимость превращалась в вертикальную преданность души её, якобы, вечному источнику. Так христианин отрешался от родственников, ибо бог теперь стал ему ближе всех. Ведь именно таков завет Евангелия. С гением, который покровительствовал лишь гениталиям людей, было положительно покончено, он превратился в пособника дьявола. Исчез также культ мёртвых — люди перестали кормить тени усопших. Они сделали своим наследником бога. Церковь же постепенно унаследовала почти всё земное имущество».

Владислав Евгеньевич хоть и пребывал в состоянии мрачном, но за речью старика, особливо после выкушенного пирога, следил достаточно внимательно, а посему, решился вставить замечание: «Вот вы, мудрейший Юрий Васильевич, начали было говорить о молекулярных цепочках, неповторимых событиях, а потом вдруг и сами не заметили, как съехали в некие обобщения». Старик удивлённо поднял бровь: «Извольте, вот вам и молекулярная цепочка. Сенека Младший, который являлся, как вам известно, первым министром императора Нерона, питал ненависть ко всему живому. Он ненавидел наслаждение. Ненавидел пищу. Ненавидел напитки. Он обожал лишь деньги и страх страдания. Он во всём был полной противоположностью своему отцу. И хотя он умер богатейшим человеком, собою Сенека являл иступленную и тоскливую худобу в сочетании с жаждой красноречия и власти. Он первым окрестил себя «педагогом рода человеческого». Это истинный пуританин. Вслушайтесь, как звучит фраза», - хозяин вновь обратился к библиотеке, минуту что-то искал, вынул наконец томик в теснённом переплёте и открыл на одной из многочисленных закладок: «Ага! Вот, слушайте: «Смерть вырывает тебя из родимого чрева, отвратительного и зловонного». Заметьте, дорогой мой, что фраза эта написана отнюдь не святым Павлом, как то можно было подумать. Она написана Сенекой Младшим в то самое время, когда он поучал римское общество. Или вот смотрите ещё. «Один ищет радость в пиршестве и разврате, другой — в тщеславии и поклонении толпы, третий — у любовницы, четвёртый — в показных занятиях и науках, или же в литературных трудах, которые ни от чего не исцеляют. Всё это обманчивые и преходящие услады, коих мы все становимся жертвами. Таково же и опьянение, когда за краткий час весёлых безумств приходится платить тяжким отвращением. И всякая болезнь людей происходит от сознания человека, что его тело заключено в двух мерзких пределах — между коитусом, произведшим его на свет и могилой, где он сгниёт». Это изречение Сенеки включает в себя решительно всё. Пища, эротическое наслаждение, сластолюбие, власть, наука, искусство не стоят ровно ничего. Так и кажется, будто это написано буквально в нашем веке кем-то из настоятелей церкви. Сколько отвращения и ненависти к жизни! Так вот, сия молекулярная цепочка, в числе прочих, уже являлась по сути своей христианской, так что дальнейшее соединение Империи с Церковью было предрешено внутри самой Империи».

«Стало быть, жизнеутверждающая римская сексуальность времён Республики была подавлена властью императоров?», - «Отнюдь, я же говорил, что не следует искать крайних. Римская сексуальность была подавлена не волею императоров, не религией, не законами. Римская сексуальность самоуничтожилась, вы уж простите мне этот термин, а её место заняла довольно таки экзотическая сентиментальная любовь, а точнее некая странная связь, когда сама жертва становится палачом. Те, кто попал в это рабство, свыклись со своим бессилием и начали почитать свои цепи как бога. Более того, они постарались стянуть их потуже, поспешив освятить и превознести зависимость женщины с одной стороны, а с другой — облагородить эту рабскую зависимость с помощью торжественных церемоний. Делалось это, опять же, с бессознательной целью умерить испуг, превратившийся в страх. Увы, между эпохой Цицерона и веком Антония сексуальные отношения претерпели изменения совершенно независимо от какого бы то ни было влияния. И метаморфоза эта произошла за сто лет до распространения новой религии. Христиане приписали себе заслугу новой строгой морали, хотя они причастны к её изобретению не более, чем к созданию латинского языка: они просто приняли и то и другое от Империи. То был медленный и глубинный процесс, происходящий под охраной страха. Но тут просматривается парадокс, ибо человеческий страх не может ничего охранять, кроме того, что он охраняет человека от Желания. Поскольку страх ограждает себя от Желания, он охраняет лишь бессилие и ущербность. Иными словами, он охраняет «не — жизнь» — стыдливо прикрытые чресла тела, до такой степени отверженного, что оно стало мёртвым и его навечно прибили гвоздями к кресту».

«А я всю жизнь думал, что всё зло исходит из Америки», - задумчиво произнёс Владислав Евгеньевич. «Не совсем верно. Американцы, ныне населяющие свою страну, после того, как они истребили там всё, сопротивляющееся их господству, точно также руководствуются системой страха и производят на свет детей, уже в материнском чреве заражённых ужасом, источник которого следует искать скорее возле белых тог римского Сената, нежели возле чёрных сутан отцов-священников, сменивших их в курии. Те отцы-пуритане, что высадились в долине Огайо или воздвигли свои часовни в бухте Массачусетса, привезли с собою не столько Библию, сколько отвращение к жизни, ненависть и беззастенчивую жестокость, которыми дышат книги Сенеки и Светония, словом, как раз то, что и заставило их бежать из Старого Света».

Старик умолк, но продолжал величаво прохаживаться из одного угла комнаты в другой, заложив руки за спину. Лебедько затаился и сидел без звука. Наконец, Муромцев остановился и, воздев указательный палец кверху, рёк: «Сие безобразие не могло длиться сколько угодно долго. Не раз уже в истории делались попытки, увы, пока провальные, изменить ход вещей. Надобно было свести воедино множество факторов, дабы осознать все корешки, на которых покоится Система. Мы считаем, что нам это удалось, потому за последние тридцать лет нами и было произведено огромное количество людей, готовых вскоре радикально изменить ход истории». Тут только Владислав Евгеньевич посмел изъявить вопрос, давно уже терзавший его душу: «Всё это мне понятно. Понятно и то, что вас окружают достойнейшие люди, имеющие к тому же ещё и всяческие необходимые социальные регалии, но объясните мне, ради всего святого, на что вам понадобился я — фигура в высшей степени сомнительная, хоть и профессор, но в то же самое время совершеннейший маргинал, не имеющий к тому же никакого прочного социального базиса?», - «О, дорогой мой, как вы тут ошибаетесь! Настало время писать о нас, и именно вы станете это делать!», - «И что же вы, после того, как я напишу всё это — согласитесь?», - «Конечно же, нет! Мы будем всячески отрицать даже самоё знакомство с вами, и до поры до времени являть обществу свои самые консервативные взгляды, обожествлять православие и власть, и всё такое».

Лебедько впал в совершенный ступор: «Тогда зачем же мне писать об этом, ежели вы всё будете отрицать?» Старик усмехнулся: «Бессознательное — таинственная и мощная штука. Вы ещё не знаете силы того когнитивного диссонанса, который будет порождён нашими противоречивыми показаниями. Именно на него, на крупицы сомнения, которые обрушат в конце концов существующую доминанту убеждений и верований масс, порождающие их иллюзии и зазомбированность, мы и ставим наш главный козырь. А вам во всём этом великом представлении отводится почётнейшая роль... ммм... «мальчика для битья»...».

«Позвольте, да как же это возможно? Что же вы думаете — я соглашусь стать этим самым «мальчиком для порки»?», - вскипел наш герой. «Название, пожалуй, действительно, не очень удачное, но и с более точным названием вы тоже, пожалуй, сразу бы ни в коей мере не согласились», - «Что же это за более точное название?», - «Козёл отпущения!», - «Час от часу не легче! Не обессудьте, но для козла поищите себе, пожалуй, кого-нибудь другого!»

Разговор перешёл на высокие тона, и Муромцев принялся уже было жалеть о том, что он назвал вещи своими именами. Всё же он сделал попытку успокоить разгулявшегося гостя: «Дорогой друг, само выражение «козёл отпущения» отнюдь не несёт негативного оттенка. В конце концов, ежели вы вспомните остроумнейшую песню Владимира Высоцкого, как раз на эту тему, то поймёте, что там всё описано буквально с натуры, и козёл отпущения по сути своей это и есть высшая степень мистического посвящения, ибо в конце концов он как раз и становится тем, кто правит балом. Впрочем, не будем ударяться в крайности, могу сказать одно, что судьба избрала каким-то образом именно вас на роль весьма ответственную в нашем общем деле».

Лебедько успокоился и призадумался. Наконец, вымолвил: «Но я же ещё сам для себя не решил, что ваше дело является также и моим делом. Несомненно, в ходе бесед с вашими людьми нечто произошло во мне, по крайней мере, я проникся неким сочувствием к общечеловеческой боли. Однако же, окончательного решения я, решительно, ещё не вынес».

«Да вас никто и не торопит!», - обрадовался Муромцев. «Вам необходимо будет встретиться ещё с несколькими людьми, после чего, поверьте, у вас и вовсе не останется никаких сомнений», - «Хорошо, я согласен. Однако у меня есть ещё один вопрос. Ммм... Как бы эдак ловчее выразиться, дабы вы не подумали чего лишнего? Ммм... У вас же есть внучка — Анна? Я бы хотел говорить ещё и с ней...», - «Ух, ты, какой артист!», - рассмеялся старик. «Вы и с ней уже успели познакомиться?», - «Весьма коротко, в поезде», - «Ну, так пообщаетесь с Анькой, что ж в этом дурного? Только через недельку. Сейчас она — не поверите, где — в Риме, и как раз, по нашему общему делу. Завтра же здесь же у меня вас будет ожидать тот, кого про себя мы с давних пор называем «Человек с Востока». Личность эта весьма яркая, наверняка вам известная. Впрочем, не будем торопить события, сейчас же, давайте раскланяемся, приходите завтра к пяти часам. Сердечно был рад знакомству».

«Спасибо», - пробормотал Владислав Евгеньевич, пожал старику руку и вышел из кабинета. Было уже поздно, и большинство гостей разошлось. Наш герой медленно шёл через залы к прихожей, погружённый в какую-то тугую думу, настолько тугую, что спроси его в тот момент, о чём он думает, он уж наверное бы не смог ответить ничего путного.

10 Глава.

Лебедько стоит во дворе своего дома, однако, какое-то тревожное чувство съедает нашего героя. Неким неведомым чутьём он знает, что на пути к родному дому его ждёт неминуемая опасность. Тут только он замечает, что правой рукой своей он крепко сжимает маленькую хрупкую девушку с длинными каштановыми волосами, он и знает, и в то же время, совершенно не знает её, испытывая к ней столь сильное притяжение, как к никому и никогда прежде. Он понимает, что они с девушкой прячутся на детской площадке. Прячутся от какого-то человека, одна лишь мысль о котором приводит в содрогание и ужас. Владислав Евгеньевич не знает его имени, но, обратясь к девушке, слышит от неё: «Это крупнейший Авторитет, который «крышует» всю Москву и весь Питер. От него невозможно уйти, он хочет отнять меня у тебя». «Ну, уж нет! Я тебя никому не отдам!», - восклицает Лебедько, наполняясь отвагой и решимостью: «Бежим!»

Они выбираются из укрытия и бегут по направлению к дому. Но … на полпути прямо перед ними, как из-под земли, вырастает мужчина лет пятидесяти пяти, в шикарном костюме, с сытой и довольной физиономией. Он раскидывает руки в стороны, как бы обозначая, что дальше дороги нет. При этом наш герой успевает заметить, что все пальцы мужчины унизаны шикарными перстнями, а на запястьях — золотые браслеты. Беглецы поворачивают вправо и пытаются обогнуть возникшее на пути препятствие. Мужчина самодовольно улыбается и делает какой-то едва заметный жест головой. В ту же секунду всё пространство между беглецами и домом заполняется множеством машин, среди которых можно различить «Бентли», «Мерседесы», «Лексусы». Дверцы автомобилей в мановение ока открываются, и вот уже на пути Лебедько и его спутницы абсолютно непреодолимый заслон, в виде множества бритоголовых громил. Беглецы оцепенело стоят на месте. Медленной, уверенной и вальяжной походкой к ним приближается Авторитет. «Я же предупреждал — от меня не уйти!», — успевает услышать Владислав Евгеньевич, прежде, чем проснуться и вскочить на кровати с трепыхающимся сердцем. Сердце бьётся столь сильно, что нашему герою требуется немало времени, чтобы отдышаться и хоть сколько-нибудь прийти в себя.

Даже приняв душ и выкушав чашку чая, наш герой не в силах отделаться от тревожно подавленного состояния. «Вот так вот, пожалуй, и умирают во сне. Слава богам, что удалось хоть как-то отдышаться», - думает он про себя и старается детально восстановить привидевшееся. «Явно не добрый сон, куда уж дальше! Тут тебе, батенька, самое прямое предзнаменование. Ежели рассудить, то смысл его предельно прост. Девушка натурально символизирует мою Аниму[19]. А этот тип — Авторитет, «крышующий» Москву и Питер, наверняка, олицетворяет теневую часть моего сознания или, попросту, Тень[20]. Понятное дело, что я вляпался, со всеми этими заводилами Югорского переулка, в такую историю, что Тень уже готова поглотить мою Душу. А это, положительно, конец. Как говорится, «долетался, желтоглазенькой». Следующий шаг, насколько я понимаю, пожалуй, может оказаться роковым. Так не пора ли сейчас седлать «троечку» и мчаться в Питер? И гори синим пламенем вся эта история с Югорским переулком, Губиными, Муромцевыми и «Человеком с Востока».

Лебедько в спешке собирается, укладывает в чемодан свой нехитрый походный скарб и, выйдя из гостиницы и рассчитавшись, бросает сей чемодан в багажник «Жигулей». Сквозь неутихающую тревогу наш герой успевает отметить в себе некую нерешительность. Тревога гонит прочь, а нерешительность, напротив, буквально не даёт тронуться с места: несколько раз уже Владислав Евгеньевич запускал двигатель машины и тот же час вновь выключал его. «Что же за напасть такая!», - произносит Лебедько уже вслух, после чего из уст его исходит целая вереница непечатных выражений. И тут он решается на последнее средство. Ведь сопроводивший нашего героя в путешествие Фёдор Валерьевич Малкин является непревзойдённым толкователем снов. Именно под его чутким руководством наш герой проходил курс обучения тому, как разнообразнейшими способами работать с образами сновидений. Дрожащими руками достаёт Лебедько телефон и набирает номер Малкина, и, услыхав «Привет!», рассказывает последнему в деталях все перипетии приснившегося нынче сна, а также своё виденье его смысла.

Несколько времени в трубке — звенящая тишина, после чего Владиславу Евгеньевичу приходится даже оторвать трубку от уха — настолько заливисто хохочет Малкин: «Ты ошибся, дружище. То, что ты, действительно, попал в крайне ответственную ситуацию — это верно, однако же, образ Авторитета и его поддужных, отнюдь, не означает Тень». «Что же это, если не Тень?», - удивление наполняет всё существо Лебедька: «Такой мерзкий, разъевшийся, самодовольный, упивающийся своей властью пахан!» Малкин переходит на серьёзный тон: «Да, именно такой, и встреча с этой фигурой — это, как правило, колоссальнейший стресс для любого человека, ибо это...», - Фёдор Валерьевич помедлил, видимо, чтобы произвесть максимальный эффект: «....это ничто иное, как Самость». Владислав Евгеньевич от неожиданности чуть не роняет трубку, Малкин же хладнокровно продолжает: «Что же ты думал, Самость является лишь в облике святых старцев, да просветлённых будд? Отнюдь, Самость может предстать и в таком вот неожиданном обличии. Ты хочешь сказать, что сей образ выглядит как-то не слишком духовно? Плюнь и разотри! Ты же давно прекрасно знаешь, что духовность никоим образом не связана со всякого рода благообразным надуванием щёк и розовыми соплями. Лучше оцени масштаб и задумайся, что означает «крышевать» всю Москву и Питер, и много ли ты сыщешь людей на сие способных. Ведь, согласись, для этого нужна колоссальная воля, решимость и потенциал. И способность быть по праву Господином, а отнюдь не Рабом. Кроме шуток — такой мощи, содержащейся в сердцевине твоего нутра, можно только позавидовать. А то, что явившаяся тебе в таком образе Самость готова вобрать в себя и твою Душу и тебя самого как личность, не допустив позорного бегства в иллюзорный домашний уют, говорит лишь о том, что ты и правда неким неведомым образом приблизился к апогею своего жизненного пути. Ну, а то, что всё это выглядит не так благочинно и не вызывает умилительной христианской слезы, это уж, брат, твои проблемы. Прости, я, кажется, допустил неверное выражение, сие — вовсе не проблемы, а свидетельство того, что ты сумел-таки выбраться из-под гнёта умилительных религиозных образов и предстать перед судьбой на равных. Продолжай, ты на верном пути!»

В трубке послышались короткие гудки, сам же Владислав Евгеньевич крепко призадумался. Да, и было над чем — подобное толкование сна в корне меняло дело, да и тревога тоже была вполне объяснима.

Автор не может не воспользоваться таким поворотом событий, дабы не пуститься в некие философические размышления. Вот рассуди, драгоценнейший читатель, можем ли мы с тобою доверять столь дерзкому и циничному малкинскому толкованию сновидения нашего героя, от которого тот пробудился, как от редкостного кошмара? Ясно, как день, что большей части читателей не останется ничего иного, как только фыркнуть в недоумении и раздражённости тем, как некий даже не очень-то известный нам проходимец самозванно присвоил себе право толковать сокровенные образы души, покусился на священный смысл Самости, который средневековые алхимики, между прочим, сравнивали с самим философским камнем, и вдруг пошлейшим и циничнейшим образом распорядился уровнять его с фигурой, которую в современном обществе принято рассматривать как бандита и мерзавца, пусть даже и имеющего огромное влияние и авторитет в масштабе двух крупнейших центров российской цивилизации и культуры…

Найдётся и такой читатель, которому, пожалуй, невдомёк будет, вокруг чего такой сыр-бор, и что это за Самость такая, да и нужно ли на её рассмотрение уделять хоть сколько-нибудь внимания. Такого читателя автор прямиком направит к работам Карла Юнга или хотя бы к энциклопедическим статьям, касающимся архетипов коллективного бессознательного и, в частности, Самости. После прочтения хотя бы кратких материалов, освещающих сей вопрос, станет понятно, что Самость — это отнюдь не фунт изюма, а один из глобальнейших символов человеческого бытия, и пройти мимо его явления во сне или, тем паче, наяву, было бы решительной глупостью.

Найдётся, вероятно, среди прочих и такой читатель, напитанный современным свободолюбивым духом, коему толкование Малкина придётся, положительно, по нутру, ибо, помимо прочего, оно ещё и взрывает все и всяческие догмы, довлеющие над сознанием людей. С трепетным замиранием дыхания относится автор к такому читателю, боясь неосторожной фразой потревожить его нарождающееся свободомыслие. С таким именно читателем автору далее по пути. Что же касаемо читателей первого типа, то и к ним автор питает должное уважение, понимая, что их мировоззрение складывалось не на пустом месте, а вырабатывалось путём столкновения с так называемой «согласованной реальностью», которую мы самою чуть раньше договорились считать ничем иным как воплощённой суггестией, материализовавшейся в угоду так называемым сильным мира сего (хотя вместо понятия «сильный» уместнее было бы поставить «хитрый» и «коварный») для управления народными массами. У свободомыслия не хватает ещё силы, для того, чтобы разомкнуть порочный круг окружающей нас лжи и фальсификаций, и именно поэтому автор берёт на себя смелость рекомендовать даже читателям первого типа несколько абстрагироваться от своих привычных моральных оценок, дабы набраться сил и мужества, чтобы, несмотря ни на что, дочитать эту повесть до конца, венчающего дело.

Воротимся же к нашему герою, который окончательно взял себя в руки, вкусно пообедал в мексиканском ресторанчике в Сокольниках и для пущего поднятия настроения употребил пару бокалов хорошего испанского вина. Взявши себе за труд с разных сторон рассмотреть толкование утреннего сна, приведённое Малкиным, Лебедько всё более и более склонялся к тому, что оно являет собою пример, с одной стороны, убедительности, а с другой, высшей степени свободы от любых рамок, сковывающих сознание. На какой-то краткий миг ему даже польстило почувствовать в себе потенциал и мощь пахана, в коем отыскались силы, достаточные для организации того, что про себя он назвал «бессознательным Москвы и Петербурга». В том именно смысле, что как индивидуальное бессознательное организует все сложнейшие мотивы человеческого поведения и, при внимательном рассмотрении, может явить собой зрелище также отнюдь не белое и пушистое с точки зрения консервативной морали, так и у целых регионов существует некое подобие человеческого бессознательного, воплощающееся в таких вот фигурах «серых кардиналов», по сути, и определяющих магистральное развитие территорий, как это ни парадоксально во всех его явленных проявлениях, будь то культура, наука, администрирование. В этом случае, аналогом сознания являются уже официальные административные лица и учреждения, будь то мэр, губернатор, Дума, а также блуждающая периферия между таким вот «сознанием» и «бессознательным» - электорат.

К семнадцати часам, отутюженный и накрахмаленный, Владислав Евгеньевич появился в Югорском переулке и бодрым шагом двинулся к дому Муромцева. Двери ему отворил сам Юрий Васильевич. Изобразив на лице своём благосклонность и отеческую заботу, он повёл нашего героя через пустые в этот день залы к своему кабинету, велев подождать там, покуда не прибудет «Человек с Востока». На время ожидания Лебедьку в кабинет был принесён большой чайник вкуснейшего чая, сопровождённый, вдобавок, ещё и двумя кусками шоколадного торта «Прага», так что те пятнадцать минут, пока длилось ожидание, наш герой провёл весьма нескучно. Наконец, когда с тортом и чаем было покончено, массивная дверь кабинета отворилась вновь, и перед очи Лебедька предстало лицо, крайне ему знакомое по многочисленным видеозаписям, фотографиям в газетах и Интернет-изданиях. «Человеком с Востока» явился никто иной, как Камиль Алиевич Джафаров, известнейший в своём роде религиозный философ и общественный деятель современной России.

Дата добавления: 2015-09-28