или похождения Лебедько 7 страница

«Виноват...», - пытался было вклиниться в беседу гость, изумлённый таким обильным наводнением речей, которым, казалось, и конца не было. «Хотите что-то спросить? Извольте!», - «Джокер настолько всеобъемлющ, что я даже и не знаю, что спрашивать, куда не ткни - везде его проявление», - «Ага! Я скажу, что с вами сейчас происходит. Вы просто попались. Попались в образ своих представлений и испугались. Заметьте — вы побоялись задать следующий вопрос, побоялись оказаться в дураках. А? Нет?», - Григорий Михайлович торжествовал. Лебедько же здесь закусил губу и не нашёлся, что отвечать.

Вставши с дивана, подойдя к гостю и покровительственно потрепав его по плечу, Карамболь вдруг, предложил: «Владислав Евгеньевич, а не распить ли нам по этому поводу бутылочку армянского коньячку? Или предпочитаете виски? Может быть, текилу? Найдем-с. Специально для вас, голубчик!», - «Увы, и рад бы вашим радушием воспользоваться да вкусить сии божественные нектары для услады души, но не имею физических возможностей. В силу долгих упражнений у Алексея Всеволодовича Закаулова, подорвал печень. Так что, от минералочки бы не отказался, если позволите».

Художник пристально посмотрел на гостя и медленно произнёс: «Что-то мне Закаулов про вас ничего не говорил. Да и не видел я вас у него ни разу», - «Я у него в заочниках был. Приезжал раз в месяц, получал задание, потом отчет писал. Ну и организм тренировал, да вот не выдержал он, вдруг…». Тут опять оживилась жена Карамболя: «Вот они нынешние хлюпики! Закаулов печень лишь на восьмом десятке посадил, а этот слюнтяй, поди, с трех бутылок всего», - «Да, - согласился Лебедько, - наше поколение не чета вашему, - что и говорить. Вы – богатыри, мы же действительно, как метко изволила выразиться Евфросинья Сергеевна – хлюпики».

Карамболь же решительно почуял какой-то подвох: «Заочник, говорите? Странная комиссия. Вот я позвоню сейчас Закаулову! Узнаю, что вы за прыщ на ровном месте», - «Всенепременнейше позвоните, Григорий Михайлович! Великого духа человек – Алексей Всеволодович Закаулов!», – тут Лебедько сделал несколько преувеличенное движение рукой, придавши ей чрезмерный размах, но тут же спохватился, что дал, пожалуй, маху, да тем себя и выдал. Не остался этот жест незамеченным и хозяевами: «Гриша, он же издевается! Я его насквозь, прощелыгу, вижу!», - кипятилась Ефросинья Сергеевна. Карамболь же только рукой махнул: «Да и шут с ним!».

Услышав слово шут, Лебедько приосанился: «Очень метко вы сейчас, Григорий Михайлович, изволили выразиться. Именно что — шут. Я бы даже дерзнул сказать громче — Джокер! Всё мы с вами вокруг скоморошества пляшем и, заметьте, глубокоуважаемый Григорий Михайлович, что даже некоторые, так сказать, пикировки ничуть не вредят общности нашего с вами духа», - «Эк, вы!», - крякнул художник, да только и нашёлся что руками развесть. Наш же герой воспринял таковое изменение в настроении хозяина, как знак в высшей степени положительный. Возомнилось ему, что, дескать, вот и прошёл он уже уготованное ему испытание. Мысля подобным образом, решил он наудачу просить о посвящении: «Как мне кажется, вы могли воочию убедиться в наличии у меня скоморошеского духа, а при вашей-то широте души истинно русского человека, вам бы, пожалуй, ничего и не стоило выписать мне об этом надлежащую справку».

Услыхав подобные речи, художник рассвирепел: «Ах вот ты, мерзавец, зачем пожаловал!», - «Никак нет, я набрался дерзости исходя из того только, что, насколько понимаю, верно усвоил предмет!» Карамболь нервно ходил по комнате из угла в угол. Продолжалось это довольно долго. Пока вдруг, не застыл он на месте, осенённый, видимо, какой-то догадкой: «А вот давайте так условимся, купите мою картину, вот эту, - художник простёр руку в направлении холста, на котором причудливо плясали диковинные символы, - это славянское Таро. Как раз аркан «Безумный», то бишь, Джокер. Я вам тогда из-за одного только этого послушания бумагу выправлю. В Париже на выставке один француз мне десять тысяч евро за неё предлагал, да не хочу, чтобы мои творения в этой гнилой Европе осели – вам за восемь тысяч евро продам», - «Увольте, Григорий Михайлович, не по карману мне», – «Что же, молодой и здоровый, да не можешь сущую дрянь – восемь тысяч евро заработать? Какой ты тогда скоморох, к бесу!», – «Да какой он здоровый? Печень вон уже посадил, да и сам на ладан дышит, плюнь и развалится», - подначивала Ефросинья Сергеевна.

Карамболь вновь заходил по комнате: «А зачем вам вообще это посвящение? Ну, вот купите картину, выпишу вам бумагу, что с ней делать будете? Кто вас оценить-то сможет? Вокруг лишь быдло, даже похвастать будет не перед кем. Что же вам так приспичило?», – «Вы же не подписываете ничего, так и не скажу, зачем. Это уж мое дело», - парировал Владислав Евгеньевич.

«Ишь, каков наглец, приехал тут аферы свои прокручивать, так еще и ерепенится!», - продолжала подливать масла в огонь хозяйка. А хозяин всё наседал: «Ну, купите картину? Ну не эту, так вот ту, аркан «Колесо фортуны», за пять тысяч евро отдам, не торгуясь!», – «Да, помилосердствуйте, зачем мне картины? Я их очень высоко ценю, но я, право не коллекционер», – «Так перепродадите выгодно. Имя мое нынче в цене!», – «Никак не могу. Решительно!».

Тут Карамболь рассвирепел окончательно: «Ишь, ты выжига! Петя, Миша, идите-ка сюда!». Из соседней комнаты вмиг, как двое из ларца, подтянулись молодые ребята, чей вид говорил о регулярном посещении спортзала. «Ну-ка, отвалтузьте этого проходимца!», - приказал им Карамболь.

Не желая причинить урон физиономии своей, Лебедько опрометью бросился в прихожую. По счастию, дверь не была крепко заперта – только на одну защелку. В мановение ока наш герой очутился на улице, оставив в квартире художника фирменные кроссовки. И вот представьте себе, стоит он в тапочках в шесть часов утра на улице, да созерцает рассвет, ёжась под воздействием утренней прохлады.

Днем, купивши за триста рублей себе новые сандалии, Владислав Евгеньевич выспался, засим неспешно собрался, оседлал ночью свою «троечку», и, обуянный мрачными мыслями, двинулся к юго-западу, ругая себя, на чём свет стоит, за то, что обмолвился о посвящении. Не соверши он этой оплошности, испытание можно было бы считать пройденным.

Глава 5

Из Рязани наш путешественник выехал ранним утром дня, следующего за приключениями с Карамболем, дабы днём очутиться уже в шестидесяти километрах от Тулы, где, рядом с маленьким городишком Богородицком проживал следующий герой нашего повествования, о котором читатель будет иметь удовольствие узнать чуть позже. Впрочем, написавши «ранним утром», автор несколько погорячился, ибо три часа — это, пожалуй, даже ещё и не утро, а самая что ни на есть глухая ночь. Оставив позади городские шумы, Лебедько погрузился в очарование майской ночи.

Знаешь ли ты, современный читатель, что являет собою среднерусская ночь в конце мая? О, ты не знаешь майской ночи! Вырви себя поздней весной из объятий ноутбука и телевизора, да предоставь себе счастье выехать хотя бы чуть за пределы города, туда, где не слышны его психотические шумы (не убоимся мы подобного сравнения), и ты возблагодаришь автора за сие наставление. Всмотрись в ночь. С середины неба величаво глядит на тебя месяц, а необъятный небесный свод раздался, раздвинулся, сколько хватает взора. Горит и дышит небесный свод. Земля же объята вся серебряным светом, а чудный воздух и прохладно-душен, и полон неги, и движет океан благоуханий. Божественная ночь! Так бы раскинул бы руки, да и полетел! Только в такой ночи возможно всё: и правда, и вымысел. И всему-то поверишь с открытым, счастливо бьющимся сердцем. Каким всё видится простым и красивым! Простой кажется сама жизнь, дышащая ожиданием волшебного короткого праздника, когда всё смешивается на земле — и сказка, и быль. И лес, полный мрака, обступает дорогу, загородившись темно-зелёными стенами кустарника. То здесь, то там, белея, блестят при месяце черёмухи: так и хочется остановиться вдруг и, наугад продравшись сквозь кусты, вступить в загадочную темень леса, трепеща от какого-то древнего предчувствуя — как бы перед встречей с неуклюжим лешим, загадочной феей, а то и с самой Бабой-Ягой, что приведёт добра молодца в заветную избушку, напоит отваром волшебных трав, да снарядит в дорогу дальнюю, напутствуя не на жизнь, а на смерть и воскрешение в обновлённом мире.

Ибо майская ночь настолько прекрасна, что человеческое сердце едва выдерживает мучительно-сладкое упоение и счастье, от которых хочется плакать. Нахлынувшие чувства так сильны, что и впрямь близки ощущению не то самой смерти, не то фантастического дивного иного мира, а едва забрезжит рассвет — и вот уже душа поглощена новыми чарами, иными предчувствиями лишь некий неопределённый намёк расступающейся ночи оставляет неясное смятение и, в то же время, сладостную тоску и какое-то светлое предчувствие.

Но вот уже поднявшееся гордое солнце величаво сбросило мрачные, хоть и манящие предчувствия, и уже не сжимается роковым предчувствием сердце, когда мелькнут, вдруг, в свете фар на обочине причудливые фантастические тени. Не узнать уже недавний лес, не узнать прихорашивавшиеся берёзки, пустившиеся танцевать в искрах рассветных лучей, не узнать чопорно одетые в зелень осины, рябины и тополя, что украсились душистыми бантиками. А вот ожерельем лепестков развернулась яблоня, сияют молодыми красками цветы, а на полянках желтеют одуванчики.

«И что это, брат, ты так расчувствовался?», - спешит озадачить себя вопросом автор, пробежавши взором только что написанные строки, живописующие весеннюю среднерусскую природу, - «Не приготовляешь ли ты нашему герою какое-то мистическое, трансцендентное приключение?» Может и так, а может и не в герое нашем вовсе дело, а в тех картинах, что открываются взору его. То справа, то слева мелькают опустевшие сёла, дремлющие, будто заколдованные мёртвые царевны. Нет, не очнутся они поутру, не наполнятся звонким детским смехом да нарядным хороводом весенней суматохи. Нет, не проснутся. Пусты, мертвы и бесприютны они. Найдётся ли добрый молодец, эдакий королевич Елисей, что сможет дыханьем своим воскресить их, оживить, да превратить вновь в прекрасных юных дев? И сколько этих мёртвых царевен разбросано по земле русской?.. Дождутся ли пробуждения, или так и сгинут, будто и не было их никогда...

Подобными печальными размышлениями наполнена была душа Владислава Евгеньевича почти во весь путь, на протяжении коего насчитал он, дабы как-нибудь занять время, около пятидесяти таких вот заброшенных сёл и деревень, где ещё лет пятнадцать-двадцать назад вовсю кипела жизнь, и казалось, не будет ей ни конца, ни края. Лишь в короткий ночной час до рассвета был очарован наш путник магией всевозможности, когда невольно мниться, будто бы жизнь волшебна, и отодвинулись за горизонт сознания те беды и проблемы, что с новой силой выступят при дневном свете. А тут ещё, приближаясь к Богородицку, дорога стала столь несносна, а колдобины на ней столь глубоки, что пришлось «троечке» проделать последние пять километров за целых полтора часа. Много было посулено за это время бойких русских слов, вырывающихся из-под самого сердца, и нелёгких пожеланий местной администрации. Да и вообще, ежели честно признаться, в это утро, наблюдая брошенные и разрушенные деревни, да изредка попадающихся вдоль дороги пьяных, с самого утра, мужичков, да сиротливых старух, вылезших из покосившихся избёнок, дабы подставить свои неизлечимые уже болячки восходящему солнышку, как единственному оставшемуся утешителю, многое было сказано нашим героем в сердцах эпитетов в адрес всяческой власти. Так что, ежели автор и решился бы вдруг явить читателю обрывки монологов Владислава Евгеньевича, то пришлось бы, пожалуй, ставить одни только многоточия.

Однако же, тут уместно, наконец, спросить, какого лешего забрался наш путешественник в эдакую-то глубинку? Ответить на сей вопрос не трудно, ибо прошлым днём имел Лебедько краткий разговор по мобильной связи с Яковом Аркадьевичем Дознером, к коему он без промедления, как говориться, и направил свои стопы. Здесь следует, по сложившейся уже традиции, распространиться несколько о личности этого колоритного человека.

Отличительной чертой Якова Аркадьевича Дознера была его кипучая общественная деятельность, посвящённая борьбе за справедливость во всевозможных её формах. Будучи ещё студентом, в начале шестидесятых годов двадцатого века Яков Аркадьевич вступил в непримиримый конфликт с советским режимом. Жил он тогда в Москве и, будучи юношей передовых взглядов, занимался скупкой мелких безделушек у иностранных граждан. Деятельность сия в те годы именовалась фарцовкой. Будучи пойман, что называется, за руку, сотрудниками доблестной милиции, Дознер даже получил небольшой срок исправительных работ по месту жительства. Всё его существо противилось образовавшейся несправедливости — он, человек получивший диплом по историческим наукам в главном университете страны, вынужден был ежедневно являться на овощную базу и таскать на своей, не очень-то крепкой спине, мешки с гниющими овощами. Когда срок окончился, Яков Аркадьевич устремил все силы свои на выправление документов, необходимых, чтобы эмигрировать во Францию, где у Дознера имелись родственники.

Прибывши в Париж в начале 1968 года, Яков Аркадьевич с головою окунулся в свободолюбивое движение французской молодёжи, достигшее апогея, как мы знаем, в мае того же года. Сие событие вошло в историю под звонким названием «Парижская весна или студенческая революция во Франции». Бунтарь Дознер понял, что ему решительно повезло оказаться участником столь грандиозных событий, а посему с огромным рвением он, переменивши свои убеждения в сторону радикального марксизма, принялся посещать лекции великой плеяды французских философов, социологов и психоаналитиков: Жака Лакана, Мишеля Фуко, Жана Лиотара, Жиля Делёза, Жана Бодрийяра и многих других.

В середине семидесятых, с двумя приятелями, отправился в местечко Фонтебло, где встретил учеников Георгия Ивановича Гурджиева. Дух великого мистика, нашедшего упокоение во Франции, обворожил Дознера до такой степени, что на двенадцать лет он плотно погрузился в эзотерическую школу Жанны фон Зальцман. Получение Дознером звания Мастера традиции «четвертого Пути» от фон Зальцман, совпало с перестроечными движениями в России. Вдохновлённый открывающимися перспективами своей миссии и переменами на родине, Яков Аркадьевич в 1987 году возвращается в Россию, где читает множество лекцией и создаёт гурджиевское общество.

Однако в октябре 1993 года Дознер вновь на баррикадах у Белого дома. Затем в его биографии можно найти восемь лет пребывания депутатом государственной думы. В начале нового века Яков Аркадьевич претерпевает глубокое разочарование в политическом режиме, начавшем формироваться в России и подумывает о новом этапе эмиграции. Увы, на тот момент все его родственники в Франции уже успели скончаться, а гурджиевское движение там становилось всё менее популярным: Дознер решает остаться-таки в России и вести тихую и неприметную жизнь пенсионера на своей даче в тульской области, близ Богородицка. Ограничив число своих учеников всего до нескольких человек, наиболее близких ему по духу, он по сей день занимается написанием мемуаров, которые, однако же, ни одно издательство не берётся опубликовать.

Автор хочет особенно подчеркнуть, что в конце восьмидесятых — начале девяностых годов прошлого века Дознер находился в весьма тесных сношениях с Закауловым, Муромцевым, а так же ещё с одним человеком, имя которого называть всуе автор не решается, хотя и надеется посвятить ему в книге отдельное, весьма почтенное место в своё время.

Конечно, можно без труда уразуметь, что знакомство со столь яркой личностью, а тем более возможность получить от нее посвящение, сулит для Лебедько подняться ещё на одну, и весьма крупную ступеньку, ведущую, в числе прочих, в дом Муромцева.

В Богородицке Владислав Евгеньевич решил, было, позавтракать, да вот только все поиски его в этом направлении свелись к двум закусочным, имевшим таковой внешний вид и соответствующие ему меню, а также столь яростные запахи, источаемые кухней, что наш герой предпочёл оставаться голодным и ограничился лишь пакетом кефира, купленным в местном магазине, да и то просроченным.

В полдень как то и было назначено, путешественник отворил калитку забора, окружающего дачный домик знаменитого последователя Гурджиева. Хозяин встретил его весьма сухо, впрочем, с известными элементами тактичности и вежливости, каковая присуща иностранцам. Был предложен стакан чаю и крохотный бутербродик с сыром, да и этому Лебедько был весьма рад, так как чувствовал во рту неприятный привкус несвежего кефира.

Собеседники расположились на веранде в плетеных креслах. Яков Аркадьевич выглядел старше своих шестидесяти восьми лет. Был он не только сутул, но можно сказать, даже сгорблен, передвигался исключительно при посредстве специальной трости, а также обильно и часто кашлял. Глаза его не имели сколько-нибудь определённого цвета — про такие глаза говорят обычно - «выцветшие», губы его были бледны, одним словом, здоровьем похвастаться он никак не мог. За этим жалким обликом чувствовались, однако, и сильная воля, и крепкий дух.

Отрекомендовавшись и давши вопросительное выражение лицу своему, Владислав Евгеньевич ожидал с нетерпением, что скажет ему хозяин. Но вот уже несколько минут последний не вымолвил ни слова, а потягивая чай из блюдечка, наблюдал за гостем столь внимательно, будто бы намеревался прочесть, подобно ясновидцу, самое его нутро. Приезжий стал уже было ёжиться от неловкости, однако спасли его настенные часы с кукушкой, которым пришла охота бить. Оживлённый боем часов, Дознер, наконец, вымолвил сиплым и тихим голосом своим: «Ну-с, почтеннейший, расскажите мне сколько возможно о себе, и с разных сторон, не чураясь при этом временем, ибо оно нас нисколько не ограничивает». Лебедько принялся, было, рассказывать, искусно смешивая явь с самым откровенным вымыслом. В частности, особенно налегал наш герой на то, что имел весьма длительные и тесные сношения с Берковым и Закауловым. О Карамболе, однако, решил он умолчать. Упомянул он и свою психологическую деятельность.

И вот тут-то, как раз, хозяин и прервал его: «Психолог, говорите. А вот скажите, почтеннейший, удосужили ли вы своим вниманием такую, между прочим, важнейшую фразу Карла Густава Юнга», - старик потянулся к книге, которая, казалось бы, нарочно лежала на столе, в ожидании этой минуты, открыл её на одной из закладок и процитировал: «Мы живем во времена великих потрясений: политические страсти воспламенены, внутренние перевороты привели национальности на порог хаоса, сотрясаются даже сами основы нашего мировоззрения. Это критическое состояние вещей имеет огромное влияние на психическую жизнь индивида, так что доктор должен принимать во внимание эффекты такого воздействия с особым тщанием. Раскаты грома социальных потрясений слышны не только на улицах и площадях, но и в тишине консультационных кабинетов. И если психотерапевт ответственен перед своими пациентами, то он не смеет уводить их на спасительный остров тихой природы теорий, но сам же должен постоянно погружаться в пучину мировых событий, для того чтобы участвовать в сражении конфликтующих страстей и мнений. Иначе он не сможет правильно понять и оценить сущность проблемы пациента или помочь выйти ему из недомогания, выглядывая из своего убежища. По этой причине психолог не может избежать схватки с современной историей, даже если его собственная душа страшится политического волнения, лживой пропаганды, дребезжащих речей демагогов».

Лебедько не заставил долго ждать: «Помилуйте, можно сказать, на этой цитате и стою и только ею в своей работе руководствуюсь». Яков Аркадьевич криво ухмыльнулся: «Похвально молодой человек, однако же, с другой стороны, печально, что одной только ей. В наше время, знаете ли, невозможно руководствоваться чем-то одним. И, доложу я вам, всякий уважающий себя психолог просто-таки обязан доскональнейшим образом изучить не только свой предмет, но так же и весь корпус древней и современной философии, вплоть до самых передовых её изысканий, культурологию, социологию, политологию, регионоведение, а так же быть в курсе всего, что происходит в стране и в мире. С прискорбием вынужден отметить, что таковых психологов, покамест, не видал. А исторический процесс, между тем, привёл каждого из нас на рубеж определённых сущностных выборов, которые, увы, далеко не всеми осознаются в их масштабе и принципиальности для судьбы и российского этноса, и цивилизации вообще».

Владислав Евгеньевич, весьма развлечённый таким началом разговора, расположился удобнее в креслах, приготовляясь слушать, смекнувши при этом, что речь Дознера заготовлена, видимо, заранее и предполагается долгой. И в самом деле, тоном пономаря хозяин назидательно твердил: «Сошлюсь на классика, который сейчас в нашей стране, к сожалению, уже не уважаем, однако за одну только вот эту гениальную цитату, которую я сейчас произнесу, он достоин всех своих многочисленных памятников. Звучит же она так: любая философия партийна. Я бы расширил контекст, усугубив тот факт, что любая человеческая деятельность, а не только философия, служит той или иной идеологии. Любую технику, метод, направление, а тем более деятельность психолога и других специалистов можно рассмотреть, как состоящую на службе неких надличностных целей. Заметьте, молодой человек, что произнося слово надличностный, я влагаю в него не только некий трансцендентный смысл, но и смыслы вполне осязаемые: политические, экономические и классовые. Ежели мы потрудимся взглянуть на предмет обширно, и завести речь о поиске именно русских методов психологии и философии, то речь идёт не о том, чтобы решительно отказаться от каких-то техник и технологий, зарекомендовавших себя в психоанализе, юнгианстве, психодраме и иже с ними, а о том, чтобы найти ту идею, вокруг который можно было бы выстраивать любые уже существующие или только возникающие технологии. И первым шагом нам надобно увидеть — на службе каких сил это работает сейчас и почему. Возвратясь к вопросу о партийности, я буду настаивать на том, что любое направление психологии и психотерапии выполняет определенный социально-политический заказ, опирающийся на ту или иную идеологию. А, ежели специалист не задумывается о том, какой идеологии он служит, то, в этом случае, он служит идеологии доминирующей, и это очень важно понять», - «Позвольте полюбопытствовать, какова же доминирующая идеология?», - спросил, было, Лебедько, да тут же понял, что жестоко опешился, так как бесцветные, до того, глаза хозяина блеснули вдруг, язвительным огнём: «Да вы что, почтеннейший, с луны что ли свалились? Капиталистическая! Причём, не просто капиталистическая, а идеология капитализма в его наиболее неприглядной форме, когда, по словам философа Жана Бодрийяра, насилие из эпизодического и явного превратилось в неявное и тотальное. Говоря простым языком, современная фаза капитализма нас постоянно и очень жёстко, но неявно имеет во все места. Неявно, это значит, что мы настолько уже привыкли к этому, что никакого насилия как бы и не замечаем, и даже радуемся некоторым подачкам. Психолог, который не имеет яркой выраженной гражданской позиции, а это большинства из вас — является проституткой, которая, не понимая своего положения, ещё умудряется радоваться подачкам от сутенёров. Вы, надеюсь, понимаете, что я изволю говорить о капитализме, выродившемся в так называемое «общество потребления»».

Возникла небольшая пауза, потому как хозяину приспела, видимо, охота промочить горло, и он потянулся, было, к большому заварному чайнику. При этом случилось оказия: чайник был неосторожным движением перевёрнут, а вытекшая оттуда заварка замочила даже и книгу Юнга. Дознер чертыхнулся, впрочем, взявши себя в руки, молвил: «Виноват», - и принялся усердно промакивать стол салфетками, в чём гость, проявив необычайную сноровку, ему помог. Вскоре казус был улажен, и хозяин, отхлебнувши глоток воды из бутыли, стоявшей рядом с ним, продолжал: «Ежели психолог твердит, будто бы он индифферентен к любой политике, то он расписывается этой фразой в своём глубочайшем заблуждении. Сознательно, возможно, он не хочет об этом думать, но на уровне бессознательного и на уровне бытия, такой, знаете ли, фрукт является винтиком машины глобализации и, по большому счёту, вносит свою лепту в эту самую машину, которая не явно, но жёстко и тотально имеет нас всех». Хозяин умолк и сидел сколько-то времени недвижим, впившись в Лебедька взорами и, видимо, надеясь уловить произведённое его речами впечатление.

Гость же, с одной стороны, не желая уронить себя, а с другой, желая, напротив, дать старику потешить своё самолюбие, тот же час выразил на лице своём восхищение, однако же задал вопрос: «Вы совершенно правы Яков Аркадьевич, и я даже, удивляюсь вашей прозорливости, но посмею спросить, всё-таки психология и психотерапия свершают некоторую, как бы это понятней выразиться, положительную работу, ну... Избавляя некоторых людей от серьёзных страданий. Не так ли?», - Дознер хохотнул: «Как поёт некая модная певица «Если верить киношникам, мы загружены в Матрицу». Сейчас об этом самой матрице много говорить изволят, а вот, дайте-ка, молодой человек, мне хоть какое-то внятное определение этой самой Матрицы. А?», - на бледной физиономии Дознера даже проступил некоторый румянец. Должно быть, он сел на своего «конька». Владислав Евгеньевич, пустился, было, лихорадочно размышлять, да поспешил, открывши рот, выдать нечто маловразумительное: «Ну... Это такая, знаете ли, репрессивная структура, которая нами всеми питается...», - внутренне герой наш даже чертыхнулся, ибо понял, что сыграл дурака. Хозяин, однако, не стал его как-нибудь журить, а, напротив, вложил в свой голос некие даже отеческие интонации: «Вот видите, и вы не можете дать сколько-нибудь внятное определение. У нынешнего поколения сплошной бардак, признаюсь я вам, в голове. Я же дам вам очень простую метафору, такую, что вы сразу и поймёте, что сия Матрица из себя представляет. Вот, положим, есть люди, считающие, что совершают, как вы изящно изволили выразиться, некую положительную работу. Это, к примеру, близкие вашему сердцу психологи, врачи, учителя… Можно к этой когорте добавить ещё всяческих оппозиционеров тоталитарному режиму. Так вот, этих людей можно сравнить с сотрудниками лаборатории, производящей вакцину против мощного вируса, но, при этом, заметьте себе, существует институт, разрабатывающий всё новые и новые модификации вируса. И вот тут-то, как «Отче наш» важно уразуметь, что сия лаборатория, достойная всяческих похвал с одной стороны, с другой же стороны, является неотъемлемой частью того самого института и, что самое главное, именно она-то и позволяет институту получать сверхприбыль. Исцеляя на время отдельных людей, сотрудники лаборатории лишь готовят хорошо удобренную почву для более серьёзных заболеваний и вытягивания из людей всё больших средств и потенциалов». Дознер сиял от удовольствия от проделанной им работы мысли.

Тут уж настало время Лебедько всамделишно удивиться: «Помилуйте, ведь по вашим словам выходит, что Матрица это не что-то — вне нас, а то, что мы сами создаём и укрепляем всяк на своём месте! Что же получается, Яков Аркадьевич? Вот взять, к примеру, людей, которые уехали вовсе в какое-нибудь экопоселение. Что же они?», - «Увы, их поступок хотя и достоин некоторой похвалы, однако же, является лишь внешним бегством. Самою-то Матрицу они увозят, как правило, с собою внутри. А что до вас, то мне положительно нравится, что вы так ловко схватили мою мысль. Делаете успехи, молодой человек, стало быть, для вас ещё не всё потеряно. Вот и получается, как вы уже, конечно понимаете, что психолог или врач, мнящий что, дескать, он творит благо, помогая клиентам стать более здоровыми и самостоятельными, и уверенный про себя, будто бы никакой идеологии здесь нет, жестоко тем самым промахивается. Да-с! Подавляющее большинство психологов и в России, и тем паче за рубежом работают над заказом «общества потребления», как крайнего проявления капитализма, который, как я уже изволил подчеркнуть, есть не явное, но тотальное насилие. Такая, право, комиссия».

Гость призадумался и искренейшим образом молвил: «Что же делать?! Мы же живём в капиталистическом обществе, стало быть, не можем не работать на его заказ?», - Дознер изобразил вялую улыбку, после чего просипел: «Вот вы сейчас и изволили выразить самую большую беду нынешнего поколения, где каждый считает, что ежели все дураки, то и ему можно. Поймите, что коли вы работаете на заказ капитализма, то вы, тем самым непосредственнейшим образом лично участвуете в разрушении российского этноса, в частности, и цивилизации в целом».

Гость, которого к тому времени, скажем по правде, уже голод сморил, встал с кресла и принялся прохаживаться по тесной веранде. Особого простора, дабы как следует поразмять члены, на ней не было, ибо завалена она была всяческим барахлом. Валялись здесь, между прочего, не годящегося уже к употреблению хлама - вёдра без ручек, какие-то поломанные грабли, тачка об одном колесе: второе лежало неподалёку, и видно было, что приладить его к тачке не имеется ни малейшей возможности. Перечисляя, таким образом, можно привести, пожалуй, ещё десятка два предметов, годность которых к дальнейшему употреблению была весьма сомнительна. Пытаясь движением хоть как-то унять ворчание желудка, Владислав Евгеньевич, отвлекшись от темы, тщился понять: по старости ли Яков Аркадьевич не в силах вынести весь этот мусор на свалку или же, напротив, собирает он его в виде экспоната эдакого домашнего музея, подчёркивающего мысль о бесполезности потребительства. Не сделавши предположения ни в пользу первой, ни в пользу второй гипотезы и решительно стесняясь спросить, дабы не обидеть как-нибудь старика, гость вдруг спохватился, что заехал в темы, уж больно далёкие от предмета обсуждения. Польщённый давешней похвалой хозяина, наш герой решил и дальше выказывать прозорливость — надежного козыря для получения посвящения у Дознера, Лебедько ещё не придумал, а посему решил действовать на авось: «Всё что я слышу у вас, почтеннейший Яков Аркадьевич, не только ласкает мой слух, как противника всякого рода капитализма и насилия, но и являет собой бесценную, так сказать, сокровищницу мыслей. Но вот какой мне видеться во всём этом казус: чуть только мы начинаем обличать всю несправедливость сложившийся ситуации, мы тотчас становимся в позицию спасителей цивилизации. Но, посудите сами, ежели следовать вашей остроумной метафоре, то любой эдакой спаситель — никто иной, как рьяный сотрудник той самой лаборатории, которая и споспешествует институту капитализма в его получении сверхприбыли более всего».

Дата добавления: 2015-09-28