или похождения Лебедько 13 страница

Повисла небольшая пауза. Засим Губин, несколько раздраженный ответом путешественника, высказался весьма жёстко: «Да, критическое мышление ныне дефицит, однако, кроме сомнений, нужно достаточно много знать и уметь видеть. Существует масса идиотов, которые ставят под сомнение положительно всё, что видят или читают, при этом, не вникая в предмет, относительно которого сомневаются. Такая критика — всё равно, что её отсутствие. Реально критиковать что-то способны лишь уникальные специалисты с системным мышлением и виденьем мира. С другой стороны, также глупо всему слепо доверять. Как вы, наверное, знаете, уже в школьном, а тем более университетском образовании заложены все необходимые элементы приготовления человека, по крайней мере, лояльного существующему режиму. Вот мы и имеем кучу «критиков», критикующих все и вся, с точки зрения своей зазомбированности школьно-университетским образованием, с одной стороны, а с другой стороны, доложу я вам, такая же куча доверчивого люда, вообще верящего всему, что ни скажут по зомбоящику, или, например, в более утончённом варианте, - разного рода глупостям, пестрящим на стенах социальных сетей. Я не зря привёл цитату, касающуюся именно классовых отношений. Как вы со своей стороны думаете, почему?», - взоры оратора сверкали огнём несгибаемой самоуверенности.

Лебедько ответил не сразу, в его размягчённом алкоголем мозгу мысли ворочались тяжело и медленно: «Полагаю, потому, что тема классовой борьбы в последние лет двадцать вообще перестала звучать в русской речи. Меж тем, она продолжает идти в нашем обществе со все нарастающей силой, но я думаю, что кому-то выгодно, чтобы тема эта замалчивалась», - «Меня этот ответ вполне устраивает», - кивнул Александр Геннадьевич, смягчившись и наливая ещё по рюмке: «Однако, давайте рассудим, что такое классовая борьба с точки зрения психологии. Существование классов — это постоянное воспроизведение зависимостей, где одна сторона находится всегда в уязвимой позиции, и она имеет реальные основания. А именно, главным основанием служит частная собственность. Смотрите, что происходит: обыватель ведётся на примитивную наживку, радуясь, что у него будет в собственности автомобильчик или айфончик, но, тем самым, ему буквально затыкают рот и не дают сообразить, что главное — это не просто частная собственность, но частная собственность на средства производства, которая-то и дает колоссальную власть над сотнями миллионов людей».

Владиславу Евгеньевичу вновь бес пнул в печёнку: «С этим согласен, а вот про критику специалистов не совсем. Специалисты, это такие же зазомбированные люди, получившие специальное образование, и хотим мы этого или не хотим — отформатированные», - «Почти любой человек кем-либо или чем-либо уже отформатирован», - раздосадовано отвечал Губин: «Вышедший за пределы форматирования - уже не личность. Однако, этот вопрос, в контексте нашей беседы, второстепенный. Вам необходимо понять вовсе не это, а то, что на обсуждение и на осмысление классовых проблем сейчас наложено мощное табу, я бы даже сказал мета-табу. Классовый вопрос надёжно вытеснен из сознания людей. В этом отношении весьма показательно, что псевдокоммунисты из КПРФ также напрочь забыли про классовую борьбу, подменяя её популистской риторикой националистического или державного толка. Поэтому ещё раз сделаю акцент на то, что за всяким высказыванием следует искать идеологического заказчика, а стало быть — классового. И тут мы видим, что сопротивление этой теме — колоссальное, потому как, ежели её копнуть, то из бессознательного может полезть материал, вытесняемый из-за причастности почти каждого современного человека Системе. И здесь, заметьте, обывателю «спасительным» мниться откреститься, заявив, например, что «я вообще к политике никак не отношусь» или «я ни за правых, ни за левых», а «борьба это вообще ужасно». Но подобные фразы как раз таки выдают того, кто их произносит, с потрохами. Ведь классовая борьба идёт постоянно, и если ты отмахиваешься от этого, то ты боишься признаться, по причине ещё большего страха испытать стыд или вину, что ты давно на стороне доминирующего класса, несмотря на то, что он тебя неявно и нещадно имеет во все места. Увы, большинство борется на стороне Системы, против своей же природы, за своё же угнетение, имея при этом весьма сомнительные вторичные выгоды. Очень сложно признать это, но очень важно, потому как сам факт признания уже ведёт к переходу на другую сторону. А как только там, на другой стороне, накопится некая критическая масса, вот тут-то Система и расшатается!»

Выслушав эту тираду, Лебедько расчувствовался и глубоко вздохнул: «Да, похоже, так и есть. Я, например, со стыдом наблюдаю, как я кручу свою шестерёнку в Системе, гораздо большее количество усилий затрачивая на неё, чем против. Всецело уповаю на когнитивный диссонанс[16]: видя это и испытывая стыд, я начинаю, если не с каждым днём, то по крайней мере, с каждым месяцем работать на неё всё меньше». Александр Геннадьевич ослабил галстук и вальяжно затянулся сигаретой: «Похвально!» Впрочем, разомлевшего от выпивки путешественника сей комплимент не уберёг от коварного вопроса: «Ежели у всякого явления или действия есть свой, так сказать, заказчик, то позвольте узнать, кто был заказчиком той информации, которую так активно пропагандировал Ленин? С заказчиком правых мы разобрались, какая же структура является заказчиком левых и является ли эта структура также частью Системы?»

Губин поперхнулся сигаретным дымом и закашлялся. Такой непредвиденный вопрос совершенно изумил его. В свою очередь, Лебедько увидел, что хватил, пожалуй, чересчур далеко, но тем временем Александр Геннадьевич уже в полной мере овладел собою. Положив сигарету в пепельницу, он откинулся на спинку стула и, скрестивши руки, пробуровил, казалось, в нашем герое дыру своим колючим взглядом. Затем хохотнул: «Призрак, что в ту пору бродил по Европе, впрочем, бродит и сейчас», - и не давши Лебедьку опомниться, быстро переменил положение, облокотясь о стол: «Ежели серьёзнее, то, чёрт возьми, вы правы — тоже системная структура и, заметьте себе, кое-каких результатов эта структура добилась за семьдесят лет, причём, не самых худших».

Не тут-то было. Герой наш, казалось бы, уже прочно укоренившийся в роли соглашателя и поддакивателя с теми, кто открывал ему тайную изнанку социальных коллизий до сей поры, в этот раз, под влиянием ли водки, а, может, и вовсе из некоего духа противоречия, который он столь долго в себе сдерживал, вдруг заартачился и полез, что называется, в бутылку: «Ага!», - воскликнул он, угрожающе потрясывая прямо перед физиономией Губина вилкой, на которой был надет внушительный кусок говядины: «Не уж-то не видите вы здесь некоего подвоха?», - «Какого подвоха? Вы что спятили?», - опешило светило философии и политологии. «Ничуть!», - торжествовал Владислав Евгеньевич, всё более распаляясь от своей догадки и даже, так сказать, некоторого исторического предвиденья: «А подвох, сударь вы мой, в том, что Система, явившись заказчиком левой идеи, её же и обесценила. Все известные революции либо заканчивались плачевно, либо приводили к такому результату, что даже упоминания о них вызывают у большинства народа кислую мину, дескать, вот к чему приводят подобные идеи. И получается, что Система, сперва выдвинув, а потом, дискредитировав левую идею, просто-напросто упрочила свои позиции, показав на деле, что бунт против неё приводит к ещё более печальным следствиям, чем подчинение ей. Во, как!»

«Какой, однако, дерзкий малый», - думал про себя Александр Геннадьевич: «мне его совсем с другой стороны преподносили. Однако же, к словам его стоит прислушаться». Он разлил ещё по рюмке, опустошив тем самым графин, и, поднявши свою рюмку, произнёс: «Трезвая мысль. Но мы пойдём совсем другим путём!» И немедленно выпил. Лебедько последовал его примеру, но не перестал хорохориться: «Извольте доложить, каким именно?» Губин выставил перед собой ладонь, давая, тем самым, оппоненту понять, что ему следует умолкнуть, а затем выразил свою мысль, не торопясь, степенно и обстоятельно: «Видите ли, почтенный, мир не являет собою некую замкнутую целостность, стало быть, и сама Система даёт всевозможные случайные сбои, причём, не единожды. Ну, а ежели она даёт сбои, стало быть, этим можно и должно воспользоваться, даже в том случае, если изначально заказчик того, что мы делаем — неизбежно системный. На сбоях Системы можно играть и выходить за её пределы, так как она не замкнута, а, стало быть, возможно даже создавать новые её версии и, тем более, степени свободы в ней»

«Ловок, чертяка!», - Владислав Евгеньевич, заворожённый последней фразой, проникался всё большим уважением к собеседнику. Ему вдруг положительно захотелось сделать что-либо приятное этому «гиганту мысли», как он его про себя окрестил. Жаль, водка кончилась, а то бы он непременно произнёс какой-нибудь тост в его честь.

Здесь автор поспешит воспользоваться паузой, покамест официант, принесший кофе, собирает со стола пустые тарелки. Автору захотелось вдруг покаяться, ему стыдно, когда помыслит, как, до сих пор ещё, он глуп и как не умеет говорить о вещах возвышенных. Как только подступает подобающая минута, тут как-то особенно становится всё у автора напыщенно, темно и невразумительно. Свою же собственную мысль, которую он не только видит умом, но даже чует сердцем, автор решительно не в силах передать, хоть ты, образно выражаясь, «репку пой». Решительно, пора переквалифицироваться в управдомы! Так что, отставим в сторону мысль, которую так и не удалось сформулировать в минуту для моего героя переломную, ибо как-то так всё сошлось в речи Александра Геннадьевича, что начал складываться в нём, уже в который раз, некий новый человек, всё менее меркантильный и всё более обращённый к боли и нужде человеческой. Вернёмся же к нашим собеседникам. Надобно отметить, что не только Владислав Евгеньевич, но оба два они разом вдруг почувствовали расположение друг к другу. Несколько глотков крепкого заварного кофе прояснили мозги:

«А он, пожалуй, положительно может быть преполезнейшей фигурой в нашем деле», - думал про себя Губин. «С помощью этого гиганта мысли я, пожалуй, добьюсь-таки понимания, как и во имя чего мне следует далее действовать», - рассуждал внутри себя Лебедько. Глядя на то, как расплывались в умилительных улыбках их физиономии на фоне небольшого фонтанчика, где плескались диковинные рыбки, да возлежали беспечно три черепахи, а фонтанчик был, как нарочно, установлен аккурат возле их столика, - выходила просто картина. Художник, бери кисть и пиши!

Случись на месте Александра Геннадьевича, вдруг, Дознер, собеседники принялись бы сей час величать друг друга не иначе, как сокровенным словом «товарищ». Губин, однако, по воспитанию своему не склонен был к подобного рода сантиментам и, несмотря на образовавшуюся внутреннюю общность, продолжал держать надлежащую дистанцию. Одно лишь изменилось: речь его стала более проникновенной и эмоциональной. Покончив с кофием и ожидая расчёта с официантом, он говорил, схвативши Лебедька за рукав: «В нашем деле сейчас важны все те концепции, где по-разному, порой очень по-разному, ставится акцент на большой сложности человеческой психики. Будь это внутренний космос Юнга, или мир Делёза, пусть это будет Лакан или Фромм, сейчас спор между ними нужно решительно отбросить. Самоорганизующаяся система, коллективное бессознательное, архетипы, машины желаний, политическое бессознательное, человек-творец — всё это пойдёт в дело, дабы раскачать иллюзии масс».

«Сюда же вы хотите присовокупить и идеи гуманистической психологии?», - вопрошал наш герой. «О, нет! С этими идеями и идеалами нужно быть настороже. В самом так называемом гуманизме неизбежно присутствует двойное дно, как показывает нам самая современная философия. Хотите знать, что является ярчайшим примером гуманистического обмана?», - не дожидаясь ответа, Губин снизил тон, озираясь по сторонам: «Это христианство. Смотрите, что выходит: с христианской точки зрения, всякий человек рожден в грехе. Собственными делами мы не способны оплатить долги и искупить себя. Единственное спасение — в милосердии Господа, его высшей жертве. Но, платя за наш долг непостижимым актом жертвенной милости, христианство, тем самым, налагает на нас долг ещё более тяжкий: мы навсегда становимся должниками Христа, не будучи в состоянии возместить то, что Он для нас сделал. По Фрейду, это непомерное давление, которое мы не в состоянии ничем компенсировать, называется, конечно, Супер-Эго. Обычно считается, что религия Супер-Эго, религия подчинения человека завистливому, могущественному и суровому Богу, так непохожему на христианского Бога милости и любви, это иудаизм. Но смотрите, в чём фокус! Как раз не требуя платы за наши грехи, а лично внося за нас эту плату, христианский милосердный Бог утверждает себя, как раз, как высшую инстанцию Супер-Эго, что можно выразить следующим тезисом: «Я заплатил за ваши грехи высшую цену и потому вы навсегда передо Мной в долгу!» Такие-то дела, так что, дорогой мой, таким-то образом гуманистические идеалы, своими благими помыслами и порождают самое что ни есть глубинное насилие».

Признаться, наш герой, и так скептически настроенный в отношении любых религий, при этих словах совершенно потерялся. Сердце его забилось с такой силою, с какой не бьётся даже у наиревнивейшего любовника. В надежде хоть сколько-нибудь сохранить баланс в своём мировоззрении, он жаждал и в то же время отчаянно боялся услышать ответ на вопрос, который давно его мучил. Впрочем, в глубине души он примерно догадывался, каким выйдет ответ. Потому так и взволновался, ведь человек соткан из противоречий. В изнанке души любого атеиста таится надежда на высшее присутствие, также как и истового верующего человека неизбежно искушает предчувствие, что предмет его веры — пшик, и чем сильнее это предчувствие, тем отважнее он гонит его прочь из своей праведной души, вплоть до готовности отдать жизнь за веру, что бывает, впрочем, только когда это предчувствие вырастает до пределов очевидности. Что поделать — мир построен на парадоксах.

Лебедько всё-таки вымолвил свой вопрос: «Положим, любая религия реакционна и стоит на службе у господствующего класса. Но не выйдет ли так, что, покончив с религией, мы, тем самым, расшатаем и самые столпы нравственности?» Тут весьма некстати подошёл официант, и Александр Геннадьевич принуждён был отвлечься от темы вопроса, достав свой бумажник и отсчитывая купюры. И лишь когда официант, удовлетворённый, по-видимому, неплохими чаевыми, отошёл прочь, Губин, так и не пряча бумажника, а, напротив, потрясая им прямо перед физиономией собеседника, произнёс, опять-таки понизив тон: «Нравственность, говорите? А извольте-ка посмотреть на эту самую нравственность с экономической, так сказать, стороны! Вот и выйдет, что она есть ничто иное, как чистой воды обоснование права на частную собственность. Вчитайтесь как следует в те же самые «десять заповедей» и вы не найдёте там ничего, кроме попытки узаконить собственность: на исключительное авторское право, на тело, на вещи, на бабу, на прочую шелуху. Но ведь кому-то понадобилось впечатать в гены нескольких сотен поколений незыблемость этой иллюзии, которая не более, чем прах, и возвести её в святыню, так что, мы принуждены теперь с придыханием произносить самое слово «нравственность», апеллируя к нему как к абсолютному непререкаемому авторитету! А вооружитесь критическим мышлением, посмотрите чуть пристальнее и смелее, и увидите, что за этим авторитетом — пшик, стоящий, правда, на службе у тех, кто пытается вершить судьбы этого мира».

Владислав Евгеньевич отдышался после приступа сердцебиения и изрёк: «Про Моисеевы заповеди я, пожалуй, усвоил. Но как же быть с двумя Христовыми — про любовь? Неужели, это тоже экономическая категория?», - «О, любовь предмет тонкий, и этому пункту надобно посвятить отдельное расследование. Само слово замечательное, не придерёшься. Однако же, тут надобно понимать, какой именно клубок смыслов вкладывает в это слово каждый человек, а, особливо, деятели церкви. Покамест, ежели вспомнить историю, то именно из-за того, что называлось «любовью к богу», пролито столько крови человеческой, что в этом несметном потоке заповедь о любви к ближнему совершенно дискредитируется. Хотя, справедливости ради, взятый отдельно от других заповедей, тезис о любви к ближнему пуще хлеба необходим современному человеку. Но капиталистическая система и здесь давно уже поставила нам всевозможные палки в колёса, выстроив между ближними все границы, какие только возможно было вообразить и даже сверх того. Право, я вижу, вы помрачнели. Не падайте духом! Уже завтра вам откроются многие прелюбопытнейшие перспективы, обещающие полный успех нашему абсолютно безнадёжному делу. Завтра в Югорском переулке, в доме Муромцева — большой приём. Вы приглашены. Не спрашивайте, пожалуйста, кем и почему. Приходите к семи вечера вот по этому адресу», - при этих словах Александр Геннадьевич протянул нашему герою визитку с адресом, о котором последний мечтал ещё недавно, как о манне небесной, затем поднялся из-за стола и покинул ресторан. Владислав Евгеньевич последовал за ним.

Какие-то неведомые дотоле, незнакомые чувства пришли к нему. Казалось, природа его тёмным чутьём стала слышать, что есть какой-то долг, который нужно исполнять человеку на Земле, который можно исполнять всюду, на всяком угле, несмотря на всякие обстоятельства, смятения и движения, летающие вокруг человека.

Глава 9.

«... Тут был, однако, свет столицы,

И знать, и моды образцы,

Везде встречаемые лица,

Необходимые глупцы;

Тут были дамы пожилые

В чепцах и розах, с виду злые;

Тут было несколько девиц,

Не улыбающихся лиц;

Тут был посланник, говоривший

О государственных делах;

Тут был в душистых сединах

Старик по-старому шутивший...»

А.С. Пушкин «Евгений Онегин»

В ту ночь спалось Владиславу Евгеньевичу из рук вон плохо. Гостиница на окраине Москвы, где он остановился, видимо, была одним из тех известных, в своём роде, заведений, куда небогатые жуирующие господа приводят на часок-другой барышень для разного рода забав. Слышимость между номерами была превосходная, а потому наш герой до четырёх часов утра, положительно не мог заснуть, хотя и зарывался с головою в подушку: случилось так, что соседний номер заняли два, судя по выговору, гастарбайтера, которые обзавелись какой-то дамой. Причём, плотскими утехами занимались они весьма недолго, а совершивши их, все трое перешли к выяснению отношений. В чём именно состоял предмет их спора — сие разобрать было трудно, да и обозлённый предстоящей бессонницей Лебедько, не особо вслушивался, однако, судя по интонациям говоривших, ему одно время казалось, что за стенкою даже и не гастарбайтеры с дамой, а, право, какая-то итальянская семья. Сколько можно было спорить и, самое главное, о чём в столь пикантной ситуации, этого наш герой никак не мог взять в толк. Оба мужчины выражались, используя ярко-выраженные гортанные звуки, при этом один из них душно и назидательно-монотонно долдонил без умолку, второй же крикливо наседал на даму, выказывая ей какие-то претензии. Дама, вероятно, тоже была «не промах» и отвечала визгливо и надрывно, а один раз пискнула такую тонкую ноту, какая, пожалуй, не в мочь и птичьему горлу. В номере, находящемся по другую сторону, кто-то зычно и надсадно храпел. Лишь к четырём часам утра спор гастарбайтеров угас, и последние, совершив, как это угадывалось по звукам, по коротенькому ритуалу утех, покинули, наконец, номер, в довершение ко всему ещё и громко хлопнув дверью. Изнурённый путешественник впал, наконец, в сонное забытьё, да такая мерзость лезла ему всю ночь, что гнусно и рассказывать, а во рту после вчерашней половины графина водки, точно батальон солдат переночевал.

Наутро, после холодного душа, Владислав Евгеньевич решил-таки вспомнить, что же за мерзость сподобился он созерцать в ночных видениях, но из всех попыток выходила только какая-то абстракция, которая почему-то норовила назваться «Поколением Пепси». Возлёгши после душа вновь на кушетку, благо утром в номере стояла относительная тишина, Лебедько решительно вознамерился понять, что же для него означает сие Generation P[17].

«Поколение П,... Поколение П,...», - бубнил про себя наш герой: «Пожалуй, я и сам из этого поколения буду. Да, это мы, те, кто спрофанировал традиционные устои предков. Те, что рождались до нас, появлялись на свет божий в эпоху модерна, можно сказать даже, в эпоху традиций и самого традиционализма. Те, кто рождаются сейчас — уже в постмодерне. А мы ни там и ни там, как говорится, ни богу свечка, ни чёрту кочерга. Наши отцы и деды воспринимали жизнь решительно всерьёз. Нынешние же креативщики, пересмешники-постмодернисты как бы всё понимают, но понимают как шутку и до самого последнего момента, пока пуля не заткнёт их стёб, а это уж, наверное, произойдёт, они всё будут похохатывать да подмигивать друг другу, намекая на то, что, дескать, мы понимаем, что всё не всерьёз. Моё же поколение, попавшее, аккурат, между шестерёнок истории, вкусило все прелести эпохи перемен. Мы глотнули и романтизма, и опьяняющего, как бокал шампанского, воздуха какой-то призрачной и иллюзорной свободы, после чего с размаху въехали в совершенно непролазный цинизм, маскирующий разочарование и какую-то надсадную боль. Взять хотя бы 90-е годы, эк, как там можно было взлететь в одночасье из грязи в князи, и также опрометью пасть из князей в грязь. Сейчас уже не то — ты как живёшь в одном социальном слое, так и не рыпайся. Значит, был-таки момент, когда в мир просочился сочный, даже смачный Эрос, который готов был даже во что-то воплотиться. А мы его взяли и элементарно разменяли на гламур и на бабки. И сейчас те, кто из моего поколения, да чуть постарше, утрамбовывают всю эту гламурно-денежную мерзость в какие-то железобетонные конструкции, намертво схваченные дебильным законодательством. Хочешь, не хочешь, ежели ты решаешь быть законопослушным гражданином, то вмиг становишься к тому же и маразматиком, а пытающихся ускользнуть от маразма маргиналов, типа, пожалуй, меня, вот-вот будут отлавливать и «осчастливливать», приводя к тому, что именуется ныне «нормой». Норма же ныне -...», - в этом направлении решительно не думалось, даже какая-то липкая тошнота подступала к горлу.

Тут, видимо, от недосыпу, Владиславу Евгеньевичу удалось таки соскользнуть в состояние между сном и бодрствованием, где и явился ему образ «Поколения Пепси». Впрочем, ничем особенным этот образ сновидца не удивил. Был он банален, как чашка растворимого кофе поутру. Аккуратно стриженый и гладко выбритый менеджер среднего звена. Учтиво поклонившись, он произнёс гнусавым голосом, цитируя фразу из песни Сергея Шнурова: «Да, у меня уже не сто и т, зато начальник меня благодарит!» Всё это было настолько не ново и даже пошло, что наш герой решил, было, даже открыть глаза и отмахнуться от противного видения, как вдруг образ «Поколения Пепси» заговорил совершенно иным образом: «Мне офигенно больно и эту боль я всеми силами прячу, хотя я знаю, что эта боль — соприкосновение с живым, с Эросом, - я бегу её. Невыносимо. Страшно. Бесперспективно. Я собирался быть героем, а дракона-то и нет. Некого убивать, не с кем сражаться. А, стало быть, и принцесса недоступна. Подвиг не совершён, он и в принципе не может быть совершён, и потому всё вокруг и внутри ненастоящее, как китайские кроссовки».

На этих словах образ принялся изменяться, белая рубашка и пиджачок превратились вдруг в драные лохмотья, аккуратная причёска — в нечесаную вшивую шевелюру, далее явилась щетина, характерный запах и вот тебе — натуральный бомж. Сновидец оторопел: «Кто ты?», - «Я — Эрос», - «Побожись, не верю!», - «Зевсом клянусь! Но сейчас я именно такой, каким ты меня изволишь лицезреть. Видишь ли, цивилизация вышла на тот этап, когда заданные мифологией идеалы уже перестают работать. Старый потенциал, на котором ранее ехало человечество, увы, исчерпался. Когда-то эта точка должна была наступить, ведь ресурс Мифоса не бесконечен. Пора строить новую Мифологию. Новые идеалы должен нарабатывать каждый человек, путём работы своей души. Каждый, кто хочет выжить, должен немедленно начать творить новые мифы. С одной стороны, это свидетельство того, что человечество выросло и заявилось на то, что оно, дескать, взрослое. Вы заглядываете за плечо предков, а там — неосвоенное пространство. И тут-то вы со страху сдулись. А оно потому и есть неосвоенное, дабы тотчас начать его заполнять. Вот она свобода - строй, что хочешь, наполняй жизнью любой идеал, вдыхай в него силу с моей помощью, да, не смотри на мой внешний вид, начнёшь работать — вмиг увидишь меня совсем в ином обличии. Но привычка ехать на старом топливе перевешивает жажду свободы… Что же, никого не смею уговаривать. Не ровён час, ежели не опомнитесь, буду являться уже в образе полуразложившегося мертвеца, а там и вообще — поминай, как звали...»

«Эвона! День ото дня не легче!», - Лебедько сел на кушетке и принялся потирать глаза: «И поспорить бы, так ведь решительно впустую!» Тут автор решается вмешаться, дабы упредить добросовестного читателя в том, что хотя Владислав Евгеньевич и развил в себе тонкую способность интуитивного общения с образами, так сказать, коллективного бессознательного, путём длительной кропотливой практики, даже и к его видениям и прозрениям следует относиться с известной долей здорового скепсиса. Хотя, конечно, сбрасывать со счетов то, что он видит в своих снах и медитациях, было бы тоже крайне глупо и опрометчиво.

Мудрён мир, мудрёны и различные его описания. Автор положительно не берёт на себя смелость указывать читателю какую-либо авторитетную точку зрения или концепцию, будь то виденье мира с точки зрения юнговского коллективного бессознательного, или, например, напротив, рациональной философии Бертрана Рассела, из экзистенциализма ли Сартра, или из русла трансперсональных взглядов. Не может автор однозначно и ответственно сказать, что надлежит, мол, придерживаться восточной философии или ведического мировоззрения, или же прибегнуть к разрушающему все и всякие иллюзии структурному психоанализу Жака Лакана. В одном автор уверен: зазомбированное насквозь сознание масс стоит и должно раскачивать. И тут, как метко подметил Александр Геннадьевич Губин в конце прошлой главы, хороши все мировоззрения, где по-разному ставится акцент именно на сложности человеческой психики. Те силы, которые сейчас употребляются на споры, какая концепция описывает ситуацию вернее, положительно можно отбросить, в силу ответственности текущего момента. Как изволил высказаться Губин: «Самоорганизующиеся системы, коллективное бессознательное, архетипы, машины желаний, политическое бессознательное, человек-творец — всё это пойдёт сейчас в дело, дабы раскачать иллюзии масс».

И, да простит читатель автору это навязчивое повторение: вот вздумалось автору быть настырным, почему же сие желание не удовлетворить? В конце концов, драгоценнейший читатель, ты можешь эти строки решительно и напрочь забыть и запомнить лишь шутку юмора о том, что мой голос всё равно останется с тобой, где бы ты ни был. Ха-ха! Так и подмывает на какое-нибудь безобразие, а спросите почему? Да, потому что нынче же наш герой предстанет пред светлы очи самого Муромцева, в доме которого сим вечером ожидается обширнейший приём. А ежели вы до сих пор не имеете хоть какого-то представления, что такое приём у Муромцева, то тут, пожалуй, можно привести такое скандальёзное сравнение, как бал у булгаковского Воланда. Впрочем, здесь автор, пожалуй, чересчур хватил, ибо все фигуры будут не из потустороннего мира, а из самого что ни есть всамделишного. Впрочем, кто их в наше время разберёт... К тому же, автор отнюдь не намерен описывать приём у Муромцева с той же тщательностью, с какой Булгаков живописал воландовский бал. Мы ограничимся лишь несколькими эпизодами, которые могут самым непосредственным образом повлиять на судьбу нашего героя.

***

Ровно в семь часов вечера Владислав Евгеньевич стоял на пороге знаменитой квартиры на Югорском переулке, где с 70-х годов 20-го века собирались люди, посвятившие себя, как то наш герой только-только начал понимать, ещё не вполне ясной ему деятельности под прикрытием мистики, эзотеризма и разного рода интеллектуальных изысканий.

Лебедько был облачён в тёмно-серый великолепный костюм, коим он обзавёлся перед выездом специально для этого случая. Сердце нашего героя гулко билось, душу же раздирали самые противоречивые чувства, и если среди них еще можно было выделить надежду, волнение, страх, подавленность, тоску, неприкаянность, то большая часть чувств и настроений была совершенно непонятна путешественнику. События последних недель опрокинули многие его взгляды, сместили акценты в ценностях, принудили увидеть мир с такого ракурса, где он представлялся безмерно сложным, так что не виделось решительно никакой возможности не только чтобы хоть сколько-нибудь пытаться описать, пусть даже не в едином полотне, а в неком наборе коллажей, его структуру, но и тем более понять, в каком направлении следует действовать, к чему, а, самое главное, зачем, приложить усилия души своей. Присутствовала надежда, что после встречи с Муромцевым и с его внучкой Аней хоть что-нибудь, да прояснится в этом хаосе. Однако же, с другой стороны, этой надежде противостоял страх запутаться ещё больше, так, что, пожалуй, чего доброго и совсем, что называется, съехать с катушек.

Дверь открывается, и перед нашим героем предстаёт молодой человек, лицо которого кажется удивительно знакомым. О! Да, пожалуй, это один из модных телеведущих. Лебедько хоть и просматривал телевизор крайне редко, но такие лица обыкновенно хорошо врезаются в память. Владислав Евгеньевич рекомендуется, наклоня почтительно голову набок, после чего физиономия молодого человека расплывается в приветливой улыбке, и он произносит: «Добро пожаловать! Вас ждут».

Дата добавления: 2015-09-28