– И еще сестра, видишь ли, Алеша... Вообще.
Турбинъ покосился на Николку и болѣе разспросамъ его не подвергалъ.
Полпути братья сдѣлали молча. Потомъ Турбинъ прервалъ молчаніе.
– Видно, братъ, швырнулъ насъ Пэтурра съ тобой на Мало-Провальную улицу. А? Ну, что жь, будемъ ходить. А что изъ этого выйдетъ – неизвѣстно. А?
Николка съ величайшимъ интересомъ прислушался къ этой загадочной фразѣ и спросилъ въ свою очередь:
– А ты тоже кого-нибудь навѣщалъ, Алеша? Въ Мало-Провальной?
– Угу, – отвѣтилъ Турбинъ, поднялъ воротникъ пальто, скрылся въ немъ и до самаго дома не произнесъ болѣе ни одного звука.
Обѣдали въ этотъ важный и историческій день у Турбиныхъ все – и Мышлаевскій съ Карасемъ, и Шервинскій. Это была первая общая трапеза съ тѣхъ поръ, какъ легъ раненый Турбинъ. И все было по-прежнему, кромѣ одного – не стояли на столѣ мрачныя, знойныя розы, ибо давно уже не существовало разгромленной конфетницы Маркизы, ушедшей въ неизвѣстную даль, очевидно, туда, гдѣ покоится и мадамъ Анжу. Не было и погонъ ни на одномъ изъ сидѣвшихъ за столомъ, и погоны уплыли куда-то и растворились въ метели за окнами.
Открывъ рты, Шервинскаго слушали всѣ, даже Анюта пришла изъ кухни и прислонилась къ дверямъ.
– Какія такія звѣзды? – мрачно разспрашивалъ Мышлаевскій.
– Маленькія, какъ кокарды, пятиконечныя, – разсказывалъ Шервинскій, – на папахахъ. Тучей, говорятъ, идутъ... Словомъ, въ полночь будутъ здѣсь...
– Почему такая точность: въ полночь...
Но Шервинскому не удалось отвѣтить – почему, такъ какъ послѣ звонка въ квартирѣ появился Василиса.
Василиса, кланяясь направо и налѣво и привѣтливо пожимая руки, въ особенности Карасю, прослѣдовалъ, скрипя рантомъ, прямо къ піанино. Елена, солнечно улыбаясь, протянула ему руку, и Василиса, какъ-то подпрыгнувъ, приложился къ ней. «Чертъ его знаетъ, Василиса какой-то симпатичный сталъ послѣ того, какъ у него дѣньги поперли, – подумалъ Николка и мысленно пофилософствовалъ: – Можетъ быть, дѣньги мѣшаютъ быть симпатичнымъ. Вотъ здѣсь, напримѣръ, ни у кого нѣтъ дѣнегъ, и всѣ симпатичные».
Василиса чаю не хочетъ. Нѣтъ, покорнѣйше благодаритъ. Очень, очень хорошо. Хе, хе. Какъ это у васъ уютно все такъ, несмотря на такое ужасное время. Э... хе... Нѣтъ, покорнѣйше благодаритъ. Къ Вандѣ Михайловнѣ пріѣхала сестра изъ деревни, и онъ долженъ сейчасъ же вернуться домой. Онъ пришелъ затѣмъ, чтобы передать Еленѣ Васильевнѣ письмо. Сейчасъ открывалъ ящикъ у двери, и вотъ оно. «Счелъ своимъ долгомъ. Честь имѣю кланяться». Василиса, подпрыгивая, попрощался.
Елена ушла съ письмомъ въ спальню...
«Письмо изъ-за границы? Да неужели? Вотъ бываютъ же такія письма. Только возьмешь въ руки конвертъ, а уже знаешь, что тамъ такое. И какъ оно пришло? Никакія письма не ходятъ. Даже изъ Житомира въ Городъ приходится посылать почему-то съ оказіей. И какъ все у насъ глупо, дико въ этой странѣ. Вѣдь оказія-то эта Самая тоже въ поѣздѣ ѣдетъ. Почему же, спрашивается, письма не могутъ ѣздить, пропадаютъ? А вотъ это дошло. Не безпокойтесь, такое письмо дойдетъ, найдетъ адресата. Варъ... Варшава. Варшава. Но почеркъ не Тальберга. Какъ непріятно сердце бьется».
Хоть на лампѣ и былъ абажуръ, въ спальнѣ Елены стало такъ нехорошо, словно кто-то сдернулъ цвѣтистый шелкъ и рѣзкій свѣтъ ударилъ въ глаза и создалъ хаосъ укладки. Лицо Елены измѣнилось, стало похоже на старинное лицо матери, смотрѣвшей изъ рѣзной рамы. Губы дрогнули, но сложились презрительныя складки. Дернула ртомъ. Вышедшій изъ рванаго конверта листокъ рубчатой, серенькой бумаги лежалъ въ пучкѣ свѣта.
«...Тутъ только узнала, что ты развелась съ мужемъ. Остроумовы видѣли Сергѣя Ивановича въ посольствѣ – онъ уѣзжаетъ въ Парижъ, вмѣстѣ съ семьей Герцъ; говорятъ, что онъ женится на Лидочкѣ Герцъ; какъ странно все дѣлается въ этой кутерьмѣ. Я жалѣю, что ты не уѣхала. Жаль всѣхъ васъ, оставшихся въ лапахъ у мужиковъ. Здѣсь въ газетахъ, что будто бы Петлюра наступаетъ на Городъ. Мы надѣемся, что нѣмцы его не пустятъ...»
Въ головѣ у Елены механически прыгалъ и стучалъ Николкинъ маршъ сквозь стѣны и дверь, наглухо завѣшенную Людовикомъ XIV. Людовикъ смѣялся, откинувъ руку съ тростью, увитой лентами. Въ дверь стукнула рукоять палки, и Турбинъ вошелъ, постукивая. Онъ покосился на лицо сестры, дернулъ ртомъ такъ же, какъ и она, и спросилъ:
– Отъ Тальберга?
Елена помолчала, ей было стыдно и тяжело. Но потомъ сейчасъ же овладѣла собой и подтолкнула листокъ Турбину: «Отъ Оли... изъ Варшавы...» Турбинъ внимательно вцѣпился глазами въ строчки и забѣгалъ, пока не прочиталъ все до конца, потомъ еще разъ обращеніе прочиталъ:
«Дорогая Леночка, не знаю, дойдетъ ли...»
У него на лицѣ заиграли различныя краски. Такъ – общій тонъ шафранный, у скулъ розовато, а глаза изъ голубыхъ превратились въ черные.
– Съ какимъ бы удовольствіемъ... – процѣдилъ онъ сквозь зубы, – я бъ ему по мордѣ съѣздилъ...
– Кому? – спросила Елена и шмыгнула носомъ, въ которомъ скоплялись слезы.
– Самому себѣ, – отвѣтилъ, изнывая отъ стыда, докторъ Турбинъ, – за то, что поцѣловался тогда съ нимъ.
Елена моментально заплакала.
– Сдѣлай ты мнѣ такое одолженіе, – продолжалъ Турбинъ, – убери ты къ чертовой матери вотъ эту штуку, – онъ рукоятью ткнулъ въ портретъ на столѣ. Елена подала, всхлипывая, портретъ Турбину. Турбинъ выдралъ мгновенно изъ рамы карточку Сергѣя Ивановича и разодралъ ее въ клочья. Елена по-бабьи заревѣла, тряся плечами, и уткнулась Турбину въ крахмальную грудь. Она косо, суевѣрно, съ ужасомъ поглядывала на коричневую икону, передъ которой все еще горѣла лампадочка въ золотой рѣшеткѣ.
«Вотъ помолилась... условіе поставила... ну, что ж... не сердись... не сердись, матерь божія», – подумала суевѣрная Елена. Турбинъ испугался:
– Тише, ну тише... услышатъ они, что хорошаго?
Но въ гостиной не слыхали. Піанино подъ пальцами Николки изрыгало отчаянный маршъ: «Двуглавый орелъ», и слышался смѣхъ.
Великъ былъ годъ и страшенъ годъ по рождествѣ Христовомъ 1918, но 1919 былъ его страшнѣй.
Въ ночь со второго на третье февраля у входа на Цѣпной Мостъ черезъ Днѣпръ человѣка въ разорванномъ и черномъ пальто съ лицомъ синимъ и краснымъ въ потекахъ крови волокли по снѣгу два хлопца, а панъ куренной бѣжалъ съ нимъ рядомъ и билъ его шомполомъ по головѣ. Голова моталась при каждомъ ударѣ, но окровавленный уже не вскрикивалъ, а только ухалъ. Тяжко и хлестко впивался шомполъ въ разодранное въ клочья пальто, и каждому удару отвѣчало сипло:
– Ухъ... а...
– А, жидовская морда! – изступленно кричалъ панъ куренной, – къ штабелямъ его, на разстрѣлъ! Я тебѣ покажу, якъ по темнымъ угламъ ховаться. Я т-тебѣ покажу! Что ты робивъ за штабелемъ? Шпіонъ!..
Но окровавленный не отвѣчалъ яростному пану куренному. Тогда панъ куренной забѣжалъ спереди, и хлопцы отскочили, чтобы самимъ увернуться отъ взлетѣвшей, блестящей трости. Панъ куренной не разсчиталъ удара и молніеносно опустилъ шомполъ на голову. Что-то въ ней крякнуло, черный не отвѣтилъ уже «ухъ»... Повернувъ руку и мотнувъ головой, съ колѣнъ рухнулъ набокъ и, широко отмахнувъ другой рукой, откинулъ ее, словно хотѣлъ побольше захватить для себя истоптанной и унавоженной земли. Пальцы крючковато согнулись и загребли грязный снѣгъ. Потомъ въ темной лужѣ нѣсколько разъ дернулся лежащій въ судорогѣ и стихъ.
Надъ поверженнымъ шипѣлъ электрическій фонарь у входа на мостъ, вокругъ поверженнаго метались встревоженныя тѣни гайдамаковъ съ хвостами на головахъ, а выше было черное небо съ играющими звѣздами.
И въ ту минуту, когда лежащій испустилъ духъ, звѣзда Марсъ надъ Слободкой подъ Городомъ вдругъ разорвалась въ замерзшей выси, брызнула огнемъ и оглушительно ударила.
Вслѣдъ звѣздѣ черная даль за Днѣпромъ, даль, ведущая къ Москвѣ, ударила громомъ тяжко и длинно. И тотчасъ хлопнула вторая звѣзда, но ниже, надъ самыми крышами, погребенными подъ снѣгомъ.
И тотчасъ синяя гайдамацкая дивизія тронулась съ моста и побѣжала въ Городъ, черезъ Городъ и навѣки вонъ.
Слѣдомъ за синей дивизіей, волчьей побѣжкой прошелъ на померзшихъ лошадяхъ курень Козыря-Лешко, проплясала какая-то кухня... потомъ исчезло все, какъ будто никогда и не было. Остался только стынущій трупъ еврея въ черномъ у входа на мостъ, да утоптанные хлопья сѣна, да конскій навозъ.
И только трупъ и свидѣтельствовалъ, что Пэтурра не миѳъ, что онъ дѣйствительно былъ... Дзынь... Трень... гитара, турокъ... кованый на Бронной фонарь... дѣвичьи косы, метущія снѣгъ, огнестрѣльныя раны, звѣриный вой въ ночи, морозъ... Значитъ, было.
Онъ, Гриць, до работы...
Въ Гриця порваны чоботы...
А зачѣмъ оно было? Никто не скажетъ. Заплатитъ ли кто-нибудь за кровь?
Нѣтъ. Никто.
Просто растаетъ снѣгъ, взойдетъ зеленая украинская трава, заплететъ землю... выйдутъ пышные всходы... задрожитъ зной надъ полями, и крови не останется и слѣдовъ. Дешева кровь на червонныхъ поляхъ, и никто выкупать ее не будетъ.
Никто.
Съ вечера жарко натопили Саардамскіе изразцы, и до сихъ поръ, до глубокой ночи, печи все еще держали тепло. Надписи были смыты съ Саардамского Плотника, и осталась только одна:
«...Ленъ... я взялъ билетъ на Аидъ...»
Домъ на Алексеевскомъ спускѣ, домъ, накрытый шапкой бѣлаго генерала, спалъ давно и спалъ тепло. Сонная дрема ходила за шторами, колыхалась въ тѣняхъ.
За окнами расцвѣтала все побѣдоноснѣе студеная ночь и беззвучно плыла надъ землей. Играли звѣзды, сжимаясь и расширяясь, и особенно высоко въ небѣ была звѣзда красная и пятиконечная – Марсъ.
Въ теплыхъ комнатахъ поселились сны.
Турбинъ спалъ въ своей спаленкѣ, и сонъ висѣлъ надъ нимъ, какъ размытая картина. Плылъ, качаясь, вестибюль, и императоръ Александръ I жегъ въ печуркѣ списки дивизіона... Юлія прошла и поманила и засмѣялась, проскакали тѣни, кричали: «Тримай! Тримай!»
Беззвучно стрѣляли, и пытался бѣжать отъ нихъ Турбинъ, но ноги прилипали къ тротуару на Мало-Провальной, и погибалъ во снѣ Турбинъ. Проснулся со стономъ, услышалъ храпъ Мышлаевскаго изъ гостиной, тихій свистъ Карася и Ларіосика изъ книжной. Вытеръ потъ со лба, опомнился, слабо улыбнулся, потянулся къ часамъ.
Было на часикахъ три.
– Навѣрно, ушли... Пэтурра... Больше не будетъ никогда. И вновь уснулъ.
Ночь расцвѣтала. Тянуло уже къ утру, и погребенный подъ мохнатымъ снѣгомъ спалъ домъ. Истерзанный Василиса почивалъ въ холодныхъ простыняхъ, согрѣвая ихъ своимъ похудѣвшимъ тѣломъ. Видѣлъ Василиса сонъ нелепый и круглый. Будто бы никакой революціи не было, все была чепуха и вздоръ. Во снѣ. Сомнительное, зыбкое счастье наплывало на Василису. Будто бы лѣто и вотъ Василиса купилъ огородъ. Моментально выросли на немъ овощи. Грядки покрылись веселыми завитками, и зелеными шишками въ нихъ выглядывали огурцы. Василиса въ парусиновыхъ брюкахъ стоялъ и глядѣлъ на милое, заходящее солнышко, почесывая животъ...
Тутъ Василисѣ приснились взятые круглые, глобусомъ, часы. Василисѣ хотѣлось, чтобы ему стало жалко часовъ, но солнышко такъ пріятно сіяло, что жалости не получалось.
И вотъ въ этотъ хорошій мигъ какіе-то розовые, круглые поросята влетѣли въ огородъ и тотчасъ пятачковыми своими мордами взрыли грядки. Фонтанами полетѣла земля. Василиса подхватилъ съ земли палку и собирался гнать поросятъ, но тутъ же выяснилось, что поросята страшные – у нихъ острые клыки. Они стали наскакивать на Василису, причемъ подпрыгивали на аршинъ отъ земли, потому что внутри у нихъ были пружины. Василиса взвылъ во снѣ, вѣрнымъ боковымъ косякомъ накрыло поросятъ, они провалились въ землю, и передъ Василисой всплыла черная, сыроватая его спальня...
Ночь расцвѣтала. Сонная дрема прошла надъ городомъ, мутной бѣлой птицей пронеслась, минуя сторонкой крестъ Владиміра, упала за Днѣпромъ въ самую гущу ночи и поплыла вдоль желѣзной дуги. Доплыла до станціи Дарницы и задержалась надъ ней. На третьемъ пути стоялъ бронепоѣздъ. Наглухо, до колесъ, были зажаты площадки въ сѣрую броню. Паровозъ чернѣлъ многогранной глыбой, изъ брюха его вываливался огненный платъ, разлегаясь на рельсахъ, и со стороны казалось, что утроба паровоза набита раскаленными углями. Онъ сипѣлъ тихонько и злобно, сочилось что-то въ боковыхъ стѣнкахъ, тупое рыло его молчало и щурилось въ приднѣпровскіе лѣса. Съ послѣдили площадки въ высь, черную и синюю, цѣлилось широченное дуло въ глухомъ намордникѣ верстъ на двѣнадцать и прямо въ полночный крестъ.
Станція въ ужасѣ замерла. На лобъ надвинула тьму, и свѣтилась въ ней осовѣвшими отъ вечерняго грохота глазками желтыхъ огней. Суета на ея платформахъ была непрерывная, несмотря на предутренній часъ. Въ низкомъ желтомъ баракѣ телеграфа три окна горѣли ярко, и слышался сквозь стекла непрекращающійся стукъ трехъ аппаратовъ. По платформѣ бѣгали взадъ и впередъ, несмотря на жгучій морозъ, фигуры людей въ полушубкахъ по колѣно, въ шинеляхъ и черныхъ бушлатахъ. Въ сторонѣ отъ бронепоѣзда и сзади, растянувшись, не спалъ, перекликался и гремѣлъ дверями теплушекъ эшелонъ.
А у бронепоѣзда, рядомъ съ паровозомъ и первымъ желѣзнымъ корпусомъ вагона, ходилъ, какъ маятникъ, человѣкъ въ длинной шинели, въ рваныхъ валенкахъ и остроконечномъ куколе-башлыкѣ. Винтовку онъ нѣжно лелѣялъ на рукѣ, какъ уставшая мать ребенка, и рядомъ съ нимъ ходила межъ рельсами, подъ скупымъ фонаремъ, по снѣгу, острая щепка черной тѣни и тѣневой беззвучный штыкъ. Человѣкъ очень сильно усталъ и звѣрски, не по-человѣчески озябъ. Руки его, синія и холодныя, тщетно рылись деревянными пальцами въ рвани рукавовъ, ища убѣжища. Изъ окаймленной бѣлой накипью и бахромой неровной пасти башлыка, открывавшей мохнатый, обмороженный ротъ, глядѣли глаза въ снѣжныхъ космахъ рѣсницъ. Глаза эти были голубые, страдальческіе, сонные, томные.
Человѣкъ ходилъ методически, свѣсивъ штыкъ, и думалъ только объ одномъ, когда же истечетъ, наконецъ, морозный часъ пытки и онъ уйдетъ съ озвѣрѣвшей земли вовнутрь, гдѣ божественнымъ жаромъ пышутъ трубы, грѣющія эшелоны, гдѣ въ тѣсной конурѣ онъ сможетъ свалиться на узкую койку, прильнуть къ ней и на ней распластаться. Человѣкъ и тѣнь ходили отъ огненнаго всплеска броневого брюха къ темной стѣнѣ перваго боевого ящика, до того мѣста, гдѣ чернѣла надпись: "Бронепоѣздъ «Пролетарій».
Тѣнь, то вырастая, то уродливо горбатясь, но неизменно остроголовая, рыла снѣгъ своимъ чернымъ штыкомъ. Голубоватые лучи фонаря висѣли въ тылу человѣка. Двѣ голубоватыя луны, не грѣя и дразня, горѣли на платформѣ. Человѣкъ искалъ хоть какого-нибудь огня и нигдѣ не находилъ его; стиснувъ зубы, потерявъ надежду согрѣть пальцы ногъ, шевеля ими, неуклонно рвался взоромъ къ звѣздамъ. Удобнѣе всего ему было смотрѣть на звѣзду Марсъ, сіяющую въ небѣ впереди подъ Слободкой. И онъ смотрѣлъ на нее. Отъ его глазъ шелъ на милліоны верстъ взглядъ и не упускалъ ни на минуту красноватой живой звѣзды. Она сжималась и расширялась, явно жила и была пятиконечная. Изрѣдка, истомившись, человѣкъ опускалъ винтовку прикладомъ въ снѣгъ, остановившись, мгновенно и прозрачно засыпалъ, и черная стѣна бронепоѣзда не уходила изъ этого сна, не уходили и нѣкоторые звуки со станціи. Но къ нимъ присоединялись новые. Вырасталъ во снѣ небосводъ невиданный. Весь красный, сверкающій и весь одѣтый Марсами въ ихъ живомъ сверканіи. Душа человѣка мгновенно наполнялась счастьемъ. Выходилъ неизвѣстный, непонятный всадникъ въ кольчугѣ и братски наплывалъ на человѣка. Кажется, совсѣмъ собирался провалиться во снѣ черный бронепоѣздъ, и вмѣсто него вырастала въ снѣгахъ зарытая деревня – Малые Чугры. Онъ, человѣкъ, у околицы Чугровъ, а навстрѣчу ему идетъ сосѣдъ и землякъ.
– Жилинъ? – говорилъ беззвучно, безъ губъ, мозгъ человѣка, и тотчасъ грозный сторожевой голосъ въ груди выстукивалъ три слова:
– Постъ... часовой... замерзнешь...
Человѣкъ уже совершенно нечеловѣческимъ усиліемъ отрывалъ винтовку,
вскидывалъ на руку, шатнувшись, отдиралъ ноги и шелъ опять.
Впередъ – назадъ. Впередъ – назадъ. Исчезалъ сонный небосводъ, опять одѣвало весь морозный міръ синимъ шелкомъ неба, продырявленнаго чернымъ и губительнымъ хоботомъ орудія. Играла Венера красноватая, а отъ голубой луны фонаря временами поблескивала на груди человѣка отвѣтная звѣзда. Она была маленькая и тоже пятиконечная.
Металась и металась потревоженная дрема. Летѣла вдоль Днѣпра. Пролетѣла мертвыя пристани и упала надъ Подоломъ. На немъ очень давно погасли огни. Всѣ спали. Только на углу Волынской въ трехэтажномъ каменномъ зданіи, въ квартирѣ библіотекаря, въ узенькой, какъ дешевый номеръ дешевенькой гостиницы, комнатѣ, сидѣлъ голубоглазый Русаковъ у лампы подъ стекляннымъ горбомъ колпака. Передъ Русаковымъ лежала тяжелая книга въ желтомъ кожаномъ переплетѣ. Глаза шли по строкамъ медленно и торжественно.
"И увидалъ я мертвыхъ и великихъ, стоящихъ передъ богомъ и книги раскрыты были, и иная книга раскрыта, которая есть книга жизни; и судимы были мертвые по написанному въ книгахъ сообразно съ дѣлами своими.
Тогда отдало море мертвыхъ, бывшихъ въ немъ, и смерть и адъ отдали мертвыхъ, которые были въ нихъ, и судимъ былъ каждый по дѣламъ своимъ.
.......................................
и кто не былъ записанъ въ книгѣ жизни, тотъ былъ брошенъ въ озеро огненное.
.......................................
и увидѣлъ я новое небо и новую землю, ибо прежнее небо и прежняя земля миновали и моря уже нѣтъ".
По мѣрѣ того какъ онъ читалъ потрясающую книгу, умъ его становился какъ сверкающій мечъ, углубляющійся въ тьму.
Болѣзни и страданія казались ему неважными, несущественными. Недугъ отпадалъ, какъ короста съ забытой въ лѣсу отсохшей вѣтви. Онъ видѣлъ синюю, бездонную мглу вѣковъ, коридоръ тысячелѣтій. И страха не испытывалъ, а мудрую покорность и благоговѣніе. Миръ становился въ душѣ, и въ мирѣ онъ дошелъ до словъ: «...слезу съ очей, и смерти не будетъ, уже ни плача, ни вопля, ни болѣзни уже не будетъ, ибо прежнее прошло».
Смутная мгла разступилась и пропустила къ Еленѣ поручика Шервинскаго. Выпуклые глаза его развязно улыбались.
– Я демонъ, – сказалъ онъ, щелкнувъ каблуками, – а онъ не вернется, Тальбергъ, – и я пою вамъ...
Онъ вынулъ изъ кармана огромную сусальную звѣзду и нацѣпилъ ее на грудь съ лѣвой стороны. Туманы сна ползли вокругъ него, его лицо изъ клубовъ выходило ярко-кукольнымъ. Онъ пѣлъ пронзительно, не такъ, какъ наяву:
– Жить, будемъ жить!!
– А смерть придетъ, помирать будемъ... – пропѣлъ Николка и вошелъ.
Въ рукахъ у него была гитара, но вся шея въ крови, а на лбу желтый вѣнчикъ съ иконками. Елена мгновенно подумала, что онъ умретъ, и горько зарыдала и проснулась съ крикомъ въ ночи:
– Николка. О, Николка?
И долго, всхлипывая, слушала бормотаніе ночи.
И ночь все плыла.
И, наконецъ, Пѣтька Щегловъ во флигелѣ видѣлъ сонъ.
Пѣтька былъ маленькій, поэтому онъ не интересовался ни большевиками, ни Петлюрой, ни Демономъ. И сонъ привидѣлся ему простой и радостный: какъ солнечный шаръ.
Будто бы шелъ Пѣтька по зеленому большому лугу, а на этомъ лугу лежалъ сверкающій алмазный шаръ, больше Пѣтьки. Во снѣ взрослые, когда имъ нужно бѣжать, прилипаютъ къ землѣ, стонутъ и мечутся, пытаясь оторвать ноги отъ трясины. Дѣтскія же ноги рѣзвы и свободны. Пѣтька добѣжалъ до алмазнаго шара и, задохнувшись отъ радостнаго смѣха, схватилъ его руками. Шаръ обдалъ Пѣтьку сверкающими брызгами. Вотъ весь сонъ Пѣтьки. Отъ удовольствія онъ расхохотался въ ночи. И ему весело стрекоталъ сверчокъ за печкой. Пѣтька сталъ видѣть иные, легкіе и радостные сны, а сверчокъ все пѣлъ и пѣлъ свою пѣсню, гдѣ-то въ щели, въ бѣломъ углу за ведромъ, оживляя сонную, бормочущую ночь въ семьѣ.
Послѣдняя ночь расцвѣла. Во второй половинѣ ея вся тяжелая синева, занавѣсъ бога, облекающій міръ, покрылась звѣздами. Похоже было, что въ неизмѣримой высотѣ за этимъ синимъ пологомъ у царскихъ вратъ служили всенощную. Въ алтарѣ зажигали огоньки, и они проступали на завѣсѣ цѣлыми крестами, кустами и квадратами. Надъ Днѣпромъ съ грѣшной и окровавленной и снѣжной земли поднимался въ черную, мрачную высь полночный крестъ Владиміра. Издали казалось, что поперечная перекладина исчезла – слилась съ вертикалью, и отъ этого крестъ превратился въ угрожающій острый мечъ.
Но онъ не страшенъ. Все пройдетъ. Страданія, муки, кровь, голодъ и моръ. Мечъ исчезнетъ, а вотъ звѣзды останутся, когда и тѣни нашихъ тѣлъ и дѣлъ не останется на землѣ. Нѣтъ ни одного человѣка, который бы этого не зналъ. Такъ почему же мы не хотимъ обратить свой взглядъ на нихъ? Почему?
1923-1924, Москва
Дата добавления: 2015-08-29; просмотров: 27 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |