Около двухъ часовъ ночи сонъ сталъ морить Ная. Онъ шмыгалъ носомъ, клонился нѣсколько разъ къ плану, какъ будто что-то хотѣлъ разглядѣть въ нем. Наконецъ негромко крикнулъ:
– Юнкегъ?!
– Я, господинъ полковникъ, – отозвалось у двери, и юнкеръ, шурша валенками, подошелъ къ лампѣ.
– Я сейчасъ лягу, – сказалъ Най, – а вы меня газбудите чегезъ тги часа. Если будетъ телефоногъ'амма, газбудите пгапогщика Жагова, и въ зависимости отъ ея содегжанія онъ будетъ меня будить или нѣтъ.
Никакой телефонограммы не было... Вообще въ эту ночь штабъ не безпокоилъ отрядъ Ная. Вышелъ отрядъ на разсвѣтѣ съ тремя пулеметами и тремя двуколками, растянулся по дорогѣ. Окраинные домишки словно вымерли. Но, когда отрядъ вышелъ на Политехническую широчайшую улицу, на ней засталъ движеніе. Въ раненькихъ сумеркахъ мелькали, погромыхивая, фуры, брели сѣрыя отдѣльныя папахи. Все это направлялось назадъ въ Городъ и часть Ная обходило съ нѣкоторой пугливостью. Медленно и вѣрно разсвѣтало, и надъ садами казенныхъ дачъ надъ утоптаннымъ и выбитымъ шоссе вставалъ и расходился туманъ.
Съ этого разсвѣта до трехъ часовъ дня Най находился на Политехнической стрѣлѣ, потому что днемъ все-таки пріѣхалъ юнкеръ изъ его связи на четвертой двуколкѣ и привезъ ему записку карандашомъ изъ штаба.
«Охранять Политехническое шоссе и, въ случаѣ появленія непріятеля, принять бой».
Этого непріятеля Най-Турсъ увидѣлъ впервые въ три часа дня, когда на лѣвой рукѣ, вдали, на заснѣженномъ плацу военнаго вѣдомства показались многочисленные всадники. Это и былъ полковникъ Козырь-Лешко, согласно диспозиціи полковника Торопца пытающійся воидти на стрѣлу и по ней проникнуть въ сердце Города. Собственно говоря, Козырь-Лешко, не встрѣтившій до самаго подхода къ Политехнической стрѣлѣ никакого сопротивленія, не нападалъ на Городъ, а вступалъ въ него, вступалъ побѣдно и широко, прекрасно зная, что слѣдомъ за его полкомъ идетъ еще курень конныхъ гайдамаковъ полковника Сосненко, два полка синей дивизіи, полкъ сечевыхъ стрѣльцовъ и шесть батарей. Когда на плацу показались конныя точки, шрапнели стали рваться высоко, по-журавлиному, въ густомъ, обѣщающемъ снѣгъ небѣ. Конныя точки собрались въ ленту и, захвативъ во всю ширину шоссе, стали пухнуть, чернѣть, увеличиваться и покатились на Най-Турса. По цѣпямъ юнкеровъ прокатился грохотъ затворовъ, Най вынулъ свистокъ, пронзительно свистнулъ и закричалъ:
– Пгямо по кавагегіи!.. залпами... о-гонь!
Искра прошла по сѣрому строю цѣпей, и юнкера отправили Козырю первый залпъ. Три раза послѣ этого рвало штуку полотна отъ самаго неба до стѣнъ Политехническаго института, и три раза, отражаясь хлещущимъ громомъ, стрѣлялъ най-турсовъ батальонъ. Конныя черныя ленты вдали сломались, разсыпались и исчезли съ шоссе.
Вотъ въ это-то время съ Наемъ что-то произошло. Собственно говоря, ни одинъ человѣкъ въ отрядѣ еще ни разу не видѣлъ Ная испуганнымъ, а тутъ показалось юнкерамъ, будто Най увидалъ что-то опасное гдѣ-то въ небѣ, не то услыхалъ вдали... однимъ словомъ, Най приказалъ отходить на Городъ. Одинъ взводъ остался и, перекатывая рокотъ, билъ по стрѣлѣ, прикрывая отходящіе взводы. Затѣмъ перебѣжалъ и самъ. Такъ двѣ версты бѣжали, припадая и будя эхомъ великую дорогу, пока не оказались на скрещеніи стрѣлы съ тѣмъ самымъ Брестъ-Литовскимъ переулкомъ, гдѣ провели прошлую ночь. Перекрестокъ умеръ совершенно, и нигдѣ не было ни одной души.
Здѣсь Най отдѣлилъ трехъ юнкеровъ и приказалъ имъ:
– Бѣгомъ на Полевую и на Богщаговскую, узнать, гдѣ наши части и что съ ними. Если встгетите фугы, двуколки или какія-нибудь сгедства пегедвиженія, отступающія неогганизованно, взять ихъ. Въ случаѣ сопготивленія уг'ожать огужіемъ, а затѣмъ его и пгимѣнить...
Юнкера убѣжали назадъ и налѣво и скрылись, а спереди вдругъ откуда-то начали бить въ отрядъ пули. Они застучали по крышамъ, стали чаще, и въ цѣпи упалъ юнкеръ лицомъ въ снѣгъ и окрасилъ его кровью. За нимъ другой, охнувъ, отвалился отъ пулемета. Цѣпи Ная растянулись и стали гулко рокотать по стрѣлѣ бѣглымъ непрерывнымъ огнемъ, встрѣчая колдовскимъ образомъ вырастающія изъ земли темненькія цѣпочки непріятеля. Раненыхъ юнкеровъ подняли, размоталась бѣлая марля. Скулы Ная пошли желваками. Онъ все чаще и чаще поворачивалъ туловище, стараясь далеко заглянуть во фланги, и даже по его лицу было видно, что онъ нетерпѣливо ждетъ посланныхъ юнкеровъ. И они, наконецъ, прибѣжали, пыхтя, какъ загнанныя гончія, со свистомъ и хрипомъ. Най насторожился и потемнѣлъ лицомъ. Первый юнкеръ добѣжалъ до Ная, сталъ передъ нимъ и сказалъ, задыхаясь:
– Господинъ полковникъ, никакихъ нашихъ частей нѣтъ не только на Шулявке, но и нигдѣ нѣтъ, – онъ перевелъ духъ. – У насъ въ тылу пулеметная стрѣльба, и непріятельская конница сейчасъ прошла вдали по Шулявке, какъ будто бы входя въ Городъ...
Слова юнкера въ ту же секунду покрылъ оглушительный свистъ Ная.
Три двуколки съ громомъ выскочили въ Брестъ-Литовскій переулокъ, простучали по нему, а оттуда по Фонарному и покатили по ухабамъ. Въ двуколкахъ увезли двухъ раненыхъ юнкеровъ, пятнадцать вооруженныхъ и здоровыхъ и всѣ три пулемета. Больше двуколки взять не могли. А Най-Турсъ повернулся лицомъ къ цѣпямъ и зычно и картаво отдалъ юнкерамъ никогда ими не слыханную, странную команду...
Въ облупленномъ и жарко натопленномъ помѣщеніи бывшихъ казармъ на Львовской улицѣ томился третій отдѣлъ первой пѣхотной дружины, въ составѣ двадцати осьми человѣкъ юнкеровъ. Самое интересное въ этомъ томленіи было то, что командиромъ этихъ томящихся оказался своей персоной Николка Турбинъ. Командиръ отдѣла, штабсъ-капитанъ Безруковъ, и двое его помощниковъ – прапорщики, утромъ уѣхавши въ штабъ, не возвращались. Николка – ефрейторъ, самый старшій, шлялся по казармѣ, то и дѣло подходя къ телефону и посматривая на него.
Такъ дѣло тянулось до трехъ часовъ дня. Лица у юнкеровъ, въ концѣ концовъ, стали тоскливыми... эхъ... эхъ...
Въ три часа запищалъ полевой телефонъ.
– Это третій отдѣлъ дружины?
– Да.
– Командира къ телефону.
– Кто говоритъ?
– Изъ штаба...
– Командиръ не вернулся.
– Кто говоритъ?
– Унтеръ-офицеръ Турбинъ.
– Вы старшій?
– Такъ точно.
– Немедленно выведите команду по маршруту.
И Николка вывелъ двадцать осемь человѣкъ и повелъ по улицѣ.
До двухъ часовъ дня Алексѣй Васильевичъ спалъ мертвымъ сномъ. Проснулся онъ словно облитый водой, глянулъ на часики на стулѣ, увидѣлъ, что на нихъ безъ десяти минутъ два, и заметался по комнатѣ. Алексѣй Васильевичъ натянулъ валенки, насовалъ въ карманы, торопясь и забывая то одно, то другое, спички, портсигаръ, платокъ, браунингъ и двѣ обоймы, затянулъ потуже шинель, потомъ припомнилъ что-то, но поколебался, – это показалось ему позорнымъ и трусливымъ, но все-таки сдѣлалъ, – вынулъ изъ стола свой гражданскій врачебный паспортъ. Онъ повертѣлъ его въ рукахъ, рѣшилъ взять съ собой, но Елена окликнула его въ это время, и онъ забылъ его на столѣ.
– Слушай, Елена, – говорилъ Турбинъ, затягивая поясъ и нервничая; сердце его сжималось нехорошимъ предчувствіемъ, и онъ страдалъ при мысли, что Елена останется одна съ Анютою въ пустой большой квартирѣ, – ничего не подѣлаешь. Не идти нельзя. Ну, со мной, надо полагать, ничего не случится. Дивизіонъ не уйдетъ дальше окраинъ Города, а я стану гдѣ-нибудь въ безопасномъ мѣстѣ. Авось богъ сохранитъ и Николку. Сегодня утромъ я слышалъ, что положеніе стало немножко посерьезнѣе, ну, авось отобьемъ Петлюру. Ну, прощай, прощай...
Елена одна ходила по опустѣвшей гостиной отъ піанино, гдѣ, по-прежнему не убранный, виднѣлся разноцвѣтный Валентинъ, къ двери въ кабинетъ Алексѣя. Паркетъ поскрипывалъ у нея подъ ногами. Лицо у нея было несчастное.
На углу своей кривой улицы и улицы Владимірской Турбинъ сталъ нанимать извозчика. Тотъ согласился везти, но, мрачно сопя, назвалъ чудовищную сумму, и видно было, что онъ не уступитъ. Скрипнувъ зубами, Турбинъ сѣлъ въ сани и поѣхалъ по направленію къ музею. Морозило.
На душѣ у Алексѣя Васильевича было очень тревожно. Онъ ѣхалъ и прислушивался къ отдаленной пулеметной стрѣльбѣ, которая взрывами доносилась откуда-то со стороны Политехническаго института и какъ будто бы по направленію къ вокзалу. Турбинъ думалъ о томъ, что бы это означало (полуденный визитъ Болботуна Турбинъ проспалъ), и, вертя головой, всматривался въ тротуары. На нихъ было хоть и тревожное и сумбурное, но все же большое движеніе.
– Стой... ст... – сказалъ пьяный голосъ.
– Что это значитъ? – сердито спросилъ Турбинъ.
Извозчикъ такъ натянулъ вожжи, что чуть не свалился Турбину на колѣни. Совершенно красное лицо качалось у оглобли, держась за вожжу и по ней пробираясь къ сидѣнью. На дубленомъ полушубкѣ поблескивали смятыя прапорщичьи погоны. Турбина на разстояніи аршина обдалъ тяжелый запахъ перегорѣвшаго спирта и луку. Въ рукахъ прапорщика покачивалась винтовка.
– Пав... пав... паварачивай, – сказалъ красный пьяный, – выса... высаживай пассажира... – Слово «пассажиръ» вдругъ показалось красному смѣшнымъ, и онъ хихикнулъ.
– Что это значитъ? – сердито повторилъ Турбинъ, – вы не видите, кто ѣдетъ? Я на сборный пунктъ. Прошу оставить извозчика. Трогай!
– Нѣтъ, не трогай... – угрожающе сказалъ красный и только тутъ, поморгавъ глазами, замѣтилъ погоны Турбина. – А, докторъ, ну, вмѣстѣ... и я сяду...
– Намъ не по дорогѣ... Трогай!
– Па... а-звольте...
– Трогай!
Извозчикъ, втянувъ голову въ плечи, хотѣлъ дернуть, но потомъ раздумалъ; обернувшись, онъ злобно и боязливо покосился на краснаго. Но тотъ вдругъ отсталъ самъ, потому что замѣтилъ пустого извозчика. Пустой хотѣлъ уѣхать, но не успѣлъ. Красный обѣими руками поднялъ винтовку и погрозилъ ему. Извозчикъ застылъ на мѣстѣ, и красный, спотыкаясь и икая, поплелся къ нему.
– Зналъ бы, за пятьсотъ не поѣхалъ, – злобно бурчалъ извозчикъ, нахлестывая крупъ клячи, – стрѣльнетъ въ спину, что жь съ него возьмешь?
Турбинъ мрачно молчалъ.
«Вотъ сволочь... такіе вотъ позорятъ все дѣло», – злобно думалъ онъ.
На перекресткѣ у опернаго театра кипѣла суета и движеніе. Прямо посрединѣ на трамвайномъ пути стоялъ пулеметъ, охраняемый маленькимъ иззябшимъ кадетомъ, въ черной шинели и наушникахъ, и юнкеромъ въ сѣромъ. Прохожіе, какъ мухи, кучками лѣпились по тротуару, любопытно глядя на пулеметъ. У аптеки, на углу, Турбинъ уже въ виду музея отпустилъ извозчика.
– Прибавить надо, ваше высокоблагородіе, – злобно и настойчиво говорилъ извозчикъ, – зналъ бы, не поѣхалъ бы. Вишь, что дѣлается!
– Будетъ.
– Дѣтей зачѣмъ-то ввязали въ это... – послышался женскій голосъ.
Тутъ только Турбинъ увидалъ толпу вооруженныхъ у музея. Она колыхалась и густѣла. Смутно мелькнули между полами шинелей пулеметы на тротуарѣ. И тутъ кипуче забарабанилъ пулеметъ на Печерске.
Вра... вра... вра... вра... вра... вра... вра...
«Чепуха какая-то уже, кажется, дѣлается», – растерянно думалъ Турбинъ и, ускоривъ шагъ, направился къ музею черезъ перекрестокъ.
«Неужели опоздалъ?.. Какой скандалъ... Могутъ подумать, что я сбѣжалъ...»
Прапорщики, юнкера, кадеты, очень рѣдкіе солдаты волновались, кипѣли и бѣгали у гигантскаго подъѣзда музея и у боковыхъ разломанныхъ воротъ, ведущихъ на плацъ Александровской гимназіи. Громадныя стекла двери дрожали поминутно, двери стонали, и въ круглое бѣлое зданіе музея, на фронтонѣ котораго красовалась золотая надпись:
«На благое просвѣщеніе русскаго народа», вбѣгали вооруженные, смятые и встревоженные юнкера.
– Боже! – невольно вскрикнулъ Турбинъ, – они уже ушли.
Мортиры безмолвно щурились на Турбина и одинокія и брошенныя стояли тамъ же, гдѣ вчера.
«Ничего не понимаю... что это значитъ?»
Самъ не зная зачѣмъ, Турбинъ побѣжалъ по плацу къ пушкамъ. Они вырастали по мѣрѣ движенія и грозно смотрѣли на Турбина. И вотъ крайняя. Турбинъ остановился и застылъ: на ней не было замка. Быстрымъ бѣгомъ онъ перерѣзалъ плацъ обратно и выскочилъ вновь на улицу. Здѣсь еще больше кипѣла толпа, кричали многіе голоса сразу, и торчали и прыгали штыки.
– Картузова надо ждать! Вотъ что! – выкрикивалъ звонкій встревоженный голосъ. Какой-то прапорщикъ пересѣкъ Турбину путь, и тотъ увидѣлъ на спинѣ у него желтое сѣдло съ болтающимися стременами.
– Польскому легіону отдать.
– А гдѣ онъ?
– А чертъ его знаетъ!
– Всѣ въ музей! Всѣ въ музей!
– На Донъ!
Прапорщикъ вдругъ остановился, сбросилъ сѣдло на тротуаръ.
– Къ чертовой матери! Пусть пропадетъ все, – яростно завопилъ онъ, – ахъ, штабные!..
Онъ метнулся въ сторону, грозя кому-то кулаками.
«Катастрофа... Теперь понимаю... Но вотъ въ чемъ ужасъ – они, навѣрно, ушли въ пѣшемъ строю. Да, да, да... Несомненно. Вѣроятно, Петлюра подошелъ неожиданно. Лошадей нѣтъ, и они ушли съ винтовками, безъ пушекъ... Ахъ ты, боже мой... къ Анжу надо бѣжать... Можетъ быть, тамъ узнаю... Даже навѣрно, вѣдь кто-нибудь же да остался?»
Турбинъ выскочилъ изъ вертящейся суеты и, больше ни на что не обращая вниманія, побѣжалъ назадъ къ оперному театру. Сухой порывъ вѣтра пробѣжалъ по асфальтовой дорожкѣ, окаймляющей театръ, и пошевелилъ край полуоборванной афиши на стѣнѣ театра, у чернооконного бокового подъѣзда. Карменъ. Карменъ.
И вотъ Анжу. Въ окнахъ нѣтъ пушекъ, въ окнахъ нѣтъ золотыхъ погонъ. Въ окнахъ дрожитъ и переливается огненный, зыбкій отсвѣтъ. Пожаръ? Дверь подъ руками Турбина звякнула, но не поддалась. Турбинъ постучалъ тревожно. Еще разъ постучалъ. Сѣрая фигура, мелькнувъ за стекломъ двери, открыла ее, и Турбинъ попалъ въ магазинъ. Турбинъ, оторопѣвъ, всмотрѣлся въ неизвѣстную фигуру. На ней была студенческая черная шинель, а на головѣ штатская, молью траченная, шапка съ ушами, притянутыми на темя. Лицо странно знакомое, но какъ будто чѣмъ-то обезображенное и искаженное. Печь яростно гудѣла, пожирая какіе-то листки бумаги. Бумагой былъ усѣянъ весь полъ. Фигура, впустивъ Турбина, ничего не объясняя, тотчасъ же метнулась отъ него къ печкѣ и сѣла на корточки, причемъ багровые отблески заиграли на ея лицѣ.
«Малышевъ? Да, полковникъ Малышевъ», – узналъ Турбинъ.
Усовъ на полковникѣ не было. Гладкое синевыбритое мѣсто было вмѣсто нихъ.
Малышевъ, широко отмахнувъ руку, сгребъ съ полу листы бумаги и сунулъ ихъ въ печку.
«Ага...а».
– Что это? Кончено? – глухо спросилъ Турбинъ.
– Кончено, – лаконически отвѣтилъ полковникъ, вскочилъ, рванулся къ столу, внимательно обшарилъ его глазами, нѣсколько разъ хлопнулъ ящиками, выдвигая и задвигая ихъ, быстро согнулся, подобралъ послѣднюю пачку листковъ на полу и ихъ засунулъ въ печку. Лишь послѣ этого онъ повернулся къ Турбину и прибавилъ иронически спокойно: – Повоевали – и будетъ! – Онъ полѣзъ за пазуху, вытащилъ торопливо бумажникъ, провѣрилъ въ немъ документы, два какихъ-то листка надорвалъ крестъ-накрестъ и бросилъ въ печь. Турбинъ въ это время всматривался въ него. Ни на какого полковника Малышевъ больше не походилъ. Передъ Турбинымъ стоялъ довольно плотный студентъ, актеръ-любитель съ припухшими малиновыми губами.
– Докторъ? Что же вы? – Малышевъ безпокойно указалъ на плечи Турбина. – Снимите скорѣй. Что вы дѣлаете? Откуда вы? Не знаете, что ли, ничего?
– Я опоздалъ, полковникъ, – началъ Турбинъ.
Малышевъ весело улыбнулся. Потомъ вдругъ улыбка слетѣла съ лица, онъ виновато и тревожно качнулъ головой и молвилъ:
– Ахъ ты, боже мой, вѣдь это я васъ подвелъ! Назначилъ вамъ этотъ часъ... Вы, очевидно, днемъ не выходили изъ дому? Ну, ладно. Объ этомъ нечего сейчасъ говорить. Однимъ словомъ: снимайте скорѣе погоны и бѣгите, прячьтесь.
– Въ чемъ дѣло? Въ чемъ дѣло, скажите, ради бога?..
– Дѣло? – иронически весело переспросилъ Малышевъ, – дѣло въ томъ, что Петлюра въ городѣ. На Печерскѣ, если не на Крещатикѣ уже. Городъ взятъ. – Малышевъ вдругъ оскалилъ зубы, скосилъ глаза и заговорилъ опять неожиданно, не какъ актеръ-любитель, а какъ прежній Малышевъ. – Штабы предали насъ. Еще утромъ надо было разбѣгаться. Но я, по счастью, благодаря хорошимъ людямъ, узналъ все еще ночью, и дивизіонъ успѣлъ разогнать. Докторъ, некогда думать, снимайте погоны!
–...а тамъ, въ музеѣ, въ музеѣ...
Малышевъ потемнѣлъ.
– Не касается, – злобно отвѣтилъ онъ, – не касается! Теперь меня ничего больше не касается. Я только что былъ тамъ, кричалъ, предупреждалъ, просилъ разбѣжаться. Больше сдѣлать ничего не могу-съ. Своихъ я всѣхъ спасъ. На убой не послалъ! На позоръ не послалъ! – Малышевъ вдругъ началъ выкрикивать истерически, очевидно что-то нагорѣло въ немъ и лопнуло, и больше себя онъ сдерживать не могъ. – Ну, генералы! – Онъ сжалъ кулаки и сталъ грозить кому-то. Лицо его побагровѣло.
Въ это время съ улицы откуда-то въ высотѣ взвылъ пулеметъ, и показалось, что онъ трясетъ большой сосѣдній домъ.
Малышевъ встрепенулся, сразу стихъ.
– Ну-съ, докторъ, ходу! Прощайте. Бѣгите! Только не на улицу, а вотъ отсюда, черезъ черный ходъ, а тамъ дворами. Тамъ еще открыто. Скорѣй.
Малышевъ пожалъ руку ошеломленному Турбину, круто повернулся и убѣжалъ въ темное ущельѣ за перегородкой. И сразу стихло въ магазинѣ. А на улицѣ стихъ пулеметъ.
Наступило одиночество. Въ печкѣ горѣла бумага. Турбинъ, несмотря на окрики Малышева, какъ-то вяло и медленно подошелъ къ двери. Нашарилъ крючокъ, спустилъ его въ петлю и вернулся къ печкѣ. Несмотря на окрики, Турбинъ дѣйствовалъ не спѣша, на какихъ-то вялыхъ ногахъ, съ вялыми, скомканными мыслями. Непрочный огонь пожралъ бумагу, устье печки изъ веселаго пламеннаго превратилось въ тихое красноватое, и въ магазинѣ сразу потемнѣло. Въ серенькихъ тѣняхъ лѣпились полки по стѣнамъ. Турбинъ обвелъ ихъ глазами и вяло же подумалъ, что у мадамъ Анжу еще до сихъ поръ пахнетъ духами. Нѣжно и слабо, но пахнетъ.
Мысли въ головѣ у Турбина сбились въ безформенную кучу, и нѣкоторое время онъ совершенно безсмысленно смотрѣлъ туда, гдѣ исчезъ побритый полковникъ. Потомъ, въ тишинѣ, комъ постепенно размотался. Вылѣзъ самый главный и яркій лоскутъ – Петлюра тутъ. «Пэтурра, Пэтурра», – слабенько повторилъ Турбинъ и усмѣхнулся, самъ не зная чему. Онъ подошелъ къ зеркалу въ простѣнкѣ, затянутому слоемъ пыли, какъ тафтой.
Бумага догорѣла, и послѣдній красный язычокъ, подразнивъ немного, угасъ на полу. Стало сумеречно.
– Петлюра, это такъ дико... Въ сущности, совершенно пропащая страна, – пробормоталъ Турбинъ въ сумеркахъ магазина, но потомъ опомнился: – Что же я мечтаю? Вѣдь, чего добраго, сюда нагрянутъ?
Тутъ онъ заметался, какъ и Малышевъ передъ уходомъ, и сталъ срывать погоны. Нитки затрещали, и въ рукахъ остались двѣ серебряныхъ потемнѣвшихъ полоски съ гимнастерки и еще двѣ зеленыхъ съ шинели. Турбинъ поглядѣлъ на нихъ, повертѣлъ въ рукахъ, хотѣлъ спрятать въ карманъ на память, но подумалъ и сообразилъ, что это опасно, рѣшилъ сжечь. Въ горючемъ матеріалѣ недостатка не было, хоть Малышевъ и спалилъ всѣ документы. Турбинъ нагребъ съ полу цѣлый ворохъ шелковыхъ лоскутовъ, всунулъ его въ печь и поджегъ. Опять заходили уроды по стѣнамъ и по полу, и опять временно ожило помѣщенье мадамъ Анжу. Въ пламени серебряныя полоски покоробились, вздулись пузырями, стали смуглыми, потомъ скорчились...
Возникъ существенно важный вопросъ въ турбинской головѣ – какъ быть съ дверью? Оставить на крючкѣ или открыть? Вдругъ кто-нибудь изъ добровольцевъ, вотъ такъ же, какъ Турбинъ, отставшій, прибѣжитъ, – анъ укрыться-то и негдѣ будетъ! Турбинъ открылъ крючокъ. Потомъ его обожгла мысль: паспортъ? Онъ ухватился за одинъ карманъ, другой – нѣтъ. Такъ и есть! Забылъ, ахъ, это уже скандалъ. Вдругъ нарвешься на нихъ? Шинель сѣрая. Спросятъ – кто? Докторъ... а вотъ докажи-ка! Ахъ, чертова разсѣянность!
«Скорѣе», – шепнулъ голосъ внутри.
Турбинъ, больше не раздумывая, бросился въ глубь магазина и по пути, по которому ушелъ Малышевъ, черезъ маленькую дверь выбѣжалъ въ темноватый коридоръ, а оттуда по черному ходу во дворъ.
Повинуясь телефонному голосу, унтеръ-офицеръ Турбинъ Николай вывелъ двадцать осемь человѣкъ юнкеровъ и черезъ весь Городъ провелъ ихъ согласно маршруту. Маршрутъ привелъ Турбина съ юнкерами на перекрестокъ, совершенно мертвенный. Никакой жизни на немъ не было, но грохоту было много. Кругомъ – въ небѣ, по крышамъ, по стѣнамъ – гремѣли пулеметы.
Непріятель, очевидно, долженъ былъ быть здѣсь, потому что это былъ послѣдній, конечный пунктъ, указанный телефоннымъ голосомъ. Но никакого непріятеля пока что не показывалось, и Николка немного запутался – что дѣлать дальше? Юнкера его, немножко блѣдные, но все же храбрые, какъ и ихъ командиръ, разлеглись цѣпью на снѣжной улицѣ, а пулеметчикъ Ивашинъ сѣлъ на корточки возлѣ пулемета, у обочины тротуара. Юнкера настороженно глядѣли вдаль, подымая головы отъ земли, ждали, что, собственно, произойдетъ?
Предводитель же ихъ былъ полонъ настолько важныхъ и значительныхъ мыслей, что даже осунулся и поблѣднѣлъ. Поражало предводителя, во-первыхъ, отсутствіе на перекресткѣ всего того, что было обѣщано голосомъ. Здѣсь, на перекресткѣ, Николка долженъ былъ застать отрядъ третьей дружины и «подкрѣпить его». Никакого отряда не было. Даже и слѣдовъ его не было.
Во-вторыхъ, поражало Николку то обстоятельство, что боевой пулеметный дроботъ временами слышался не только впереди, но и слѣва, и даже, пожалуй, немножко сзади. Въ-третьихъ, онъ боялся испугаться и все время провѣрялъ себя: «Не страшно?» – «Нѣтъ, не страшно», – отвѣчалъ бодрый голосъ въ головѣ, и Николка отъ гордости, что онъ, оказывается, храбрый, еще больше блѣднѣлъ. Гордость переходила въ мысль о томъ, что если его, Николку, убьютъ, то хоронить будутъ съ музыкой. Очень просто: плыветъ по улицѣ бѣлый глазетовый гробъ, и въ гробу погибшій въ бою унтеръ-офицеръ Турбинъ съ благороднымъ восковымъ лицомъ, и жаль, что крестовъ теперь не даютъ, а то непременно съ крестомъ на груди и георгіевской лентой. Бабы стоятъ у воротъ. «Кого хоронятъ, миленькіе?» – «Унтеръ-офицера Турбина...» – «Ахъ, какой красавецъ...» И музыка. Въ бою, знаете ли, пріятно помереть. Лишь бы только не мучиться. Размышленія о музыкѣ и лентахъ нѣсколько скрасили неувѣренное ожиданіе непріятеля, который, очевидно, не повинуясь телефонному голосу, и не думалъ показываться.
– Ждать будемъ здѣсь, – сказалъ Николка юнкерамъ, стараясь, чтобы голосъ его звучалъ поувереннее, но тотъ не очень увѣренно звучалъ, потому что кругомъ все-таки было немножко не такъ, какъ бы слѣдовало, чепуховато какъ-то. Гдѣ отрядъ? Гдѣ непріятель? Странно, что какъ будто бы въ тылу стрѣляютъ?
И предводитель со своимъ воинствомъ дождался. Въ поперечномъ переулкѣ, ведущемъ съ перекрестка на Брестъ-Литовскую стрѣлку, неожиданно загремѣли выстрѣлы и посыпались по переулку сѣрыя фигуры въ бѣшеномъ бѣгѣ. Онѣ неслись прямо на Николкиныхъ юнкеровъ, и винтовки торчали у нихъ въ разныя стороны.
«Обошли?» – грянуло въ Николкиной головѣ, онъ метнулся, не зная, какую команду подать. Но черезъ мгновеніе онъ разглядѣлъ золотыя пятна у нѣкоторыхъ бѣгущихъ на плечахъ и понялъ, что это свои.
Тяжелые, рослые, запаренные въ бѣгѣ, константиновскіе юнкера въ папахахъ вдругъ остановились, упали на одно колѣно и, блѣдно сверкнувъ, дали два залпа по переулку туда, откуда прибѣжали. Затѣмъ вскочили и, бросая винтовки, кинулись черезъ перекрестокъ, мимо Николкиного отряда. По дорогѣ они рвали съ себя погоны, подсумки и пояса, бросали ихъ на разъѣзженный снѣгъ. Рослый, сѣрый, грузный юнкеръ, равняясь съ Николкой, поворачивая къ Николкиному отряду голову, зычно, задыхаясь, кричалъ:
– Бѣгите, бѣгите съ нами! Спасайся, кто можетъ!
Николкины юнкера въ цѣпи стали ошеломленно подниматься. Николка совершенно одурѣлъ, но въ ту же секунду справился съ собой и, молніеносно подумавъ: «Вотъ моментъ, когда можно быть героемъ», – закричалъ своимъ пронзительнымъ голосомъ:
– Не смѣть вставать! Слушать команду!!
«Что они дѣлаютъ?» – остервенѣло подумалъ Николка.
Константиновцы, – ихъ было человѣкъ двадцать, – выскочивъ съ перекрестка безъ оружія, разсыпались въ поперечномъ же Фонарномъ переулкѣ, и часть изъ нихъ бросилась въ первыя громадныя ворота. Страшно загрохотали желѣзныя двери, и затопали сапоги въ звонкомъ пролетѣ. Вторая кучка въ слѣдующія ворота. Остались только пятеро, и они, ускоряя бѣгъ, понеслись прямо по Фонарному и исчезли вдали.
Наконецъ на перекрестокъ выскочилъ послѣдній бѣжавшій, въ блѣдныхъ золотистыхъ погонахъ на плечахъ. Николка вмигъ обострившимся взглядомъ узналъ въ немъ командира второго отдѣленія первой дружины, полковника Най-Турса.
– Господинъ полковникъ! – смятенно и въ то же время обрадованно закричалъ ему навстрѣчу Николка, – ваши юнкера бѣгутъ въ паникѣ.
И тутъ произошло чудовищное. Най-Турсъ вбѣжалъ на растоптанный перекрестокъ въ шинели, подвернутой съ двухъ боковъ, какъ у французскихъ пѣхотинцевъ. Смятая фуражка сидѣла у него на самомъ затылкѣ и держалась ремнемъ подъ подбородкомъ. Въ правой рукѣ у Най-Турса былъ кольтъ и вскрытая кобура била и хлопала его по бедру. Давно не бритое, щетинистое лицо его было грозно, глаза скошены къ носу, и теперь вблизи на плечахъ были явственно видны гусарскіе зигзаги, Най-Турсъ подскочилъ къ Николкѣ вплотную, взмахнулъ лѣвой свободной рукой и оборвалъ съ Николки сначала лѣвый, а затѣмъ правый погонъ. Вощеныя лучшія нитки лопнули съ трескомъ, причемъ правый погонъ отлетѣлъ съ шинельнымъ мясомъ. Николку такъ мотнуло, что онъ тутъ же убѣдился, какія у Най-Турса замѣчательно крѣпкія руки. Николка съ размаху сѣлъ на что-то нетвердое, и это нетвердое выскочило изъ-подъ него съ воплемъ и оказалось пулеметчикомъ Ивашинымъ. Затѣмъ заплясали кругомъ перекошенныя лица юнкеровъ, и все полетѣло къ чертовой матери. Не сошелъ Николка съ ума въ этотъ моментъ лишь потому, что у него на это не было времени, такъ стремительны были поступки полковника Най-Турса. Обернувшись къ разбитому взводу лицомъ, онъ взвылъ команду необычнымъ, неслыханнымъ картавымъ голосомъ. Николка суевѣрно подумалъ, что этакій голосъ слышенъ на десять верстъ и, ужь навѣрно, по всему городу.
– Юнкегга! Слушай мою команду: сгывай погоны, кокагды, подсумки, бгосай огужіе! По Фонагному пегеулку сквозными двогами на Газъезжую, на Подолъ! На Подолъ!! Гвите документы по догоге, пгячьтесь, гассыпьтесь, всѣхъ по догоге гоните съ собой-о-ой!
Затѣмъ, взмахнувъ кольтомъ, Най-Турсъ провылъ, какъ кавалерійская труба:
– По Фонагному! Только по Фонагному! Спасайтесь по домамъ! Бой конченъ! Бѣгомъ магшъ!
Нѣсколько секундъ взводъ не могъ пріидти въ себя. Потомъ юнкера совершенно побѣлѣли. Ивашинъ передъ лицомъ Николки рвалъ погоны, подсумки полетѣли на снѣгъ, винтовка со стукомъ покатилась по ледяному горбу тротуара. Черезъ полминуты на перекресткѣ валялись патронныя сумки, пояса и чья-то растрепанная фуражка. По Фонарному переулку, влетая во дворы, ведущіе на Разъѣзжую улицу, убѣгали юнкера.
Най-Турсъ съ размаху всадилъ кольтъ въ кобуру, подскочилъ къ пулемету у тротуара, скорчился, присѣлъ, повернулъ его носомъ туда, откуда прибѣжалъ, и лѣвой рукой поправилъ ленту. Обернувшись къ Николкѣ съ корточекъ, онъ бѣшено загремѣлъ:
– Оглохъ? Бѣги!
Странный пьяный экстазъ поднялся у Николки откуда-то изъ живота, и во рту моментально пересохло.
Дата добавления: 2015-08-29; просмотров: 19 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |