– Въ тяжеломъ? Это совсѣмъ хорошо. Чертъ ихъ знаетъ: артиллерійскихъ офицеровъ запихнули чего-то въ пѣхоту. Путаница.
– Никакъ нѣтъ, господинъ полковникъ, – отвѣтилъ Мышлаевскій, прочищая легонькимъ кашлемъ непокорный голосъ, – это я самъ добровольно попросился ввиду того, что спѣшно требовалось выступить подъ Постъ-Волынскій. Но теперь, когда дружина укомплектована въ достаточной мѣрѣ...
– Въ высшей степени одобряю... хорошо, – сказалъ полковникъ и, дѣйствительно, въ высшей степени одобрительно посмотрѣлъ въ глаза Мышлаевскому. – Радъ познакомиться... Итакъ... ахъ, да, докторъ? И вы желаете къ намъ? Гмъ...
Турбинъ молча склонилъ голову, чтобы не отвѣчать «такъ точно» въ своемъ барашковомъ воротникѣ.
– Гмъ... – полковникъ глянулъ въ окно, – знаете, это мысль, конечно, хорошая. Тѣмъ болѣе, что на дняхъ возможно... Тэкъ-съ... – онъ вдругъ пріостановился, чуть прищурилъ глазки и заговорилъ, понизивъ голосъ: – Только... какъ бы это выразиться... Тутъ, видите ли, докторъ, одинъ вопросъ... Соціальныя теоріи и... гмъ... вы соціалистъ? Не правда ли? Какъ всѣ интеллигентные люди? – Глазки полковника скользнули въ сторону, а вся его фигура, губы и сладкій голосъ выразили живѣйшее желаніе, чтобы докторъ Турбинъ оказался именно соціалистомъ, а не кѣмъ-нибудь инымъ. – Дивизіонъ у насъ такъ и называется – студенческій, – полковникъ задушевно улыбнулся, не показывая глазъ. – Конечно, нѣсколько сентиментально, но я самъ, знаете ли, университетскій.
Турбинъ крайне разочаровался и удивился. «Чертъ... Какъ же Карась говорилъ?..» Карася онъ почувствовалъ въ этотъ моментъ гдѣ-то у праваго своего плеча и, не глядя, понялъ, что тотъ напряженно желаетъ что-то дать ему понять, но что именно – узнать нельзя.
– Я, – вдругъ бухнулъ Турбинъ, дернувъ щекой, – къ сожалѣнію, не соціалистъ, а... монархистъ. И даже, долженъ сказать, не могу выносить самого слова «соціалистъ». А изъ всѣхъ соціалистовъ больше всѣхъ ненавижу Александра Ѳедоровича Керенского.
Какой-то звукъ вылетѣлъ изо рта у Карася сзади, за правымъ плечомъ Турбина. «Обидно разставаться съ Карасемъ и Витей, – подумалъ Турбинъ, – но шутъ его возьми, этотъ соціальный дивизіонъ».
Глазки полковника мгновенно вынырнули на лицѣ, и въ нихъ мелькнула какая-то искра и блескъ. Рукой онъ взмахнулъ, какъ будто желая вежливенько закрыть ротъ Турбину, и заговорилъ:
– Это печально. Гмъ... очень печально... Завоеванія революціи и прочее... У меня приказъ сверху: избѣгать укомплектованія монархическими элементами, ввиду того, что населеніе... необходима, видите ли, сдержанность. Кромѣ того, гетманъ, съ которымъ мы въ непосредственной и тѣснѣйшей связи, какъ вамъ извѣстно... печально... печально...
Голосъ полковника при этомъ не только не выражалъ никакой печали, но, наоборотъ, звучалъ очень радостно, и глазки находились въ совершеннѣйшемъ противорѣчіи съ тѣмъ, что онъ говорилъ.
«Ага-а? – многозначительно подумалъ Турбинъ, – дуракъ я... а полковникъ этотъ не глупъ. Вѣроятно, карьеристъ, судя по физіономіи, но это ничего».
– Не знаю ужь, какъ и быть... вѣдь въ настоящій моментъ, – полковникъ жирно подчеркнулъ слово «настоящій», – такъ, въ настоящій моментъ, я говорю, непосредственной нашей задачей является защита Города и гетмана отъ бандъ Петлюры, и, возможно, большевиковъ. А тамъ, тамъ видно будетъ... Позвольте узнать, гдѣ вы служили, докторъ, до сего времени?
– Въ тысяча девятьсотъ пятнадцатомъ году, по окончаніи университета экстерномъ, въ венерологической клиникѣ, затѣмъ младшимъ врачомъ въ Бѣлградскомъ гусарскомъ полку, а затѣмъ ординаторомъ тяжелаго трехсводного госпиталя. Въ настоящее время демобилизованъ и занимаюсь частной практикой.
– Юнкеръ! – воскликнулъ полковникъ, – попросите ко мнѣ старшаго офицера.
Чья-то голова провалилась въ ямѣ, а затѣмъ передъ полковникомъ оказался молодой офицеръ, черный, живой и настойчивый. Онъ былъ въ круглой барашковой шапкѣ, съ малиновымъ верхомъ, перекрещеннымъ галуномъ, въ сѣрой, длинной a La Мышлаевскій шинели, съ туго перетянутымъ поясомъ, съ револьверомъ. Его помятыя золотыя погоны показывали, что онъ штабсъ-капитанъ.
– Капитанъ Студзинскій, – обратился къ нему полковникъ, – будьте добры отправить въ штабъ командующаго отношеніе о срочномъ переводѣ ко мнѣ поручика... э...
– Мышлаевскій, – сказалъ, козырнувъ, Мышлаевскій.
–...Мышлаевского, по спеціальности, изъ второй дружины. И туда же отношеніе, что лѣкарь... э?
– Турбинъ...
– Турбинъ мнѣ крайне необходимъ въ качествѣ врача дивизіона. Просимъ о срочномъ его назначеніи.
– Слушаю, господинъ полковникъ, – съ неправильными удареніями отвѣтилъ офицеръ и козырнулъ. «Полякъ», – подумалъ Турбинъ.
– Вы, поручикъ, можете не возвращаться въ дружину (это Мышлаевскому). Поручикъ приметъ четвертый взводъ (офицеру).
– Слушаю, господинъ полковникъ.
– Слушаю, господинъ полковникъ.
– А вы, докторъ, съ этого момента на службѣ. Предлагаю вамъ явиться сегодня черезъ часъ на плацъ Александровской гимназіи.
– Слушаю, господинъ полковникъ.
– Доктору немедленно выдать обмундированіе.
– Слушаю.
– Слушаю, слушаю! – кричалъ басокъ въ ямѣ.
– Слушаете? Нѣтъ. Говорю: нѣтъ... Нѣтъ, говорю, – кричало за перегородкой.
Брры-ынь... Пи... Пи-у, – пѣла птичка въ ямѣ.
– Слушаете?..
– "Свободныя вѣсти"! «Свободныя вѣсти»! Ежедневная новая газета «Свободныя вѣсти»! – кричалъ газетчикъ-мальчишка, повязанный сверхъ шайки бабьимъ платкомъ. – Разложеніе Петлюры. Прибытіе черныхъ войскъ въ Одессу. «Свободныя вѣсти»!
Турбинъ успѣлъ за часъ побывать дома. Серебряныя погоны вышли изъ тьмы ящика въ письменномъ столѣ, помѣщавшемся въ маленькомъ кабинетѣ Турбина, примыкавшемъ къ гостиной. Тамъ бѣлыя занавѣси на окнѣ застекленной двери, выходящей на балконъ, письменный столъ съ книгами и чернильнымъ приборомъ, полки съ пузырьками лѣкарствъ и приборами, кушетка, застланная чистой простыней. Бѣдно и тѣсновато, но уютно.
– Леночка, если сегодня я почему-либо запоздаю и если кто-нибудь придетъ, скажи – пріема нѣтъ. Постоянныхъ больныхъ нѣтъ... Поскорѣе, дѣтка.
Елена торопливо, оттянувъ воротъ гимнастерки, пришивала погоны... Вторую пару, защитныхъ зеленыхъ съ чернымъ просвѣтомъ, она пришила на шинель.
Черезъ нѣсколько минутъ Турбинъ выбѣжалъ черезъ парадный ходъ, глянулъ на бѣлую дощечку:
"Докторъ А.в.Турбинъ.
Венерическія болѣзни и сифилисъ.
606 – 914.
Пріемъ съ 4-хъ до 6-ти."
Приклеилъ поправку «Съ 5-ти до 7-ми» и побѣжалъ вверхъ, по Алексеевскому спуску.
– "Свободныя вѣсти"!
Турбинъ задержался, купилъ у газетчика и на ходу развернулъ газету:
"Безпартійная демократическая газета.
Выходитъ ежедневно.
13 декабря 1918 года.
Вопросы внѣшней торговли и, въ частности, торговли съ Германіей заставляютъ насъ..."
– Позвольте, а гдѣ же?.. Руки зябнутъ.
«По сообщенію нашего корреспондента, въ Одессѣ ведутся переговоры о высадкѣ двухъ дивизій черныхъ колоніальныхъ войскъ. Консулъ Энно не допускаетъ мысли, чтобы Петлюра...»
– Ахъ, сукинъ сынъ, мальчишка!
"Перебѣжчики, явившіеся вчера въ штабъ нашего командованія на Посту-Волынскомъ, сообщили о все растущемъ разложеніи въ рядахъ бандъ Петлюры. Третьяго дня конный полкъ въ районѣ Коростеня открылъ огонь по пѣхотному полку сечевыхъ стрѣльцовъ. Въ бандахъ Петлюры наблюдается сильное тяготѣніе къ миру. Видимо, авантюра Петлюры идетъ къ краху. По сообщенію того же перебѣжчика, полковникъ Болботунъ, взбунтовавшійся противъ Петлюры, ушелъ въ неизвѣстномъ направленіи со своимъ полкомъ и 4-мя орудіями. Болботунъ склоняется къ гетманской оріентаціи.
Крестьяне ненавидятъ Петлюру за реквизиціи. Мобилизація, объявленная имъ въ деревняхъ, не имѣетъ никакого успѣха. Крестьяне массами уклоняются отъ нея, прячась въ лѣсахъ."
– Предположимъ... ахъ, морозъ проклятый... Извините.
– Батюшка, что жь вы людей давите? Газетки дома надо читать...
– Извините...
«Мы всегда утверждали, что авантюра Петлюры...»
– Вотъ мерзавецъ! Ахъ ты жь, мерзавцы...
Кто честенъ и не волкъ, идетъ въ добровольческій полкъ...
– Иванъ Ивановичъ, что это вы сегодня не въ духѣ?
– Да жена напетлюрила. Съ самаго утра сегодня болботунитъ...
Турбинъ даже въ лицѣ измѣнился отъ этой остроты, злобно скомкалъ газету и швырнулъ ее на тротуаръ. Прислушался.
– Бу-у, – пѣли пушки. У-уухъ, – откуда-то, изъ утробы земли, звучало за городомъ.
– Что за чертъ?
Турбинъ круто повернулся, поднялъ газетный комъ, расправилъ его и прочиталъ еще разъ на первой страницѣ внимательно:
"Въ районѣ Ирпеня столкновенія нашихъ развѣдчиковъ съ отдѣльными группами бандитовъ Петлюры.
На Серебрянскомъ направленіи спокойно.
Въ Красномъ Трактирѣ безъ перемѣнъ.
Въ направленіи Боярки полкъ гетманскихъ сердюковъ лихой атакой разсѣялъ банду въ полторы тысячи человѣкъ. Въ плѣнъ взято 2 человѣка."
Гу... гу... гу... Бу... бу... бу... – ворчала серенькая зимняя даль гдѣ-то на юго-западѣ. Турбинъ вдругъ открылъ ротъ и поблѣднѣлъ. Машинально запихнулъ газету въ карманъ. Отъ бульвара, по Владимірской улицѣ чернѣла и ползла толпа. Прямо по мостовой шло много людей въ черныхъ пальто... Замелькали бабы на тротуарахъ. Конный, изъ Державной варты, ѣхалъ, словно предводитель. Рослая лошадь прядала ушами, косилась, шла бокомъ. Рожа у всадника была растерянная. Онъ изрѣдка что-то выкрикивалъ, помахивая нагайкой для порядка, и выкриковъ его никто не слушалъ. Въ толпѣ, въ переднихъ рядахъ, мелькнули золотыя ризы и бороды священниковъ, колыхнулась хоругвь. Мальчишки сбѣгались со всѣхъ сторонъ.
– "Вѣсти"! – крикнулъ газетчикъ и устремился къ толпѣ.
Поварята въ бѣлыхъ колпакахъ съ плоскими донышками выскочили изъ преисподней ресторана «Метрополь». Толпа расплывалась по снѣгу, какъ чернила по бумагѣ.
Желтые длинные ящики колыхались надъ толпой. Когда первый поравнялся съ Турбинымъ, тотъ разглядѣлъ угольную корявую надпись на его боку: «Прапорщикъ Юцевичъ».
На слѣдующемъ: «Прапорщикъ Ивановъ».
На третьемъ: «Прапорщикъ Орловъ».
Въ толпѣ вдругъ возникъ визгъ. Сѣдая женщина, въ сбившейся на затылокъ шляпѣ, спотыкаясь и роняя какіе-то свертки на землю, врѣзалась съ тротуара въ толпу.
– Что это такое? Ваня?! – залился ея голосъ. Кто-то, блѣднѣя, побѣжалъ въ сторону. Взвыла одна баба, за нею другая.
– Господи Исусе Христе! – забормотали сзади Турбина. Кто-то давилъ его въ спину и дышалъ въ шею.
– Господи... послѣднія времена. Что жь это, рѣжутъ людей?.. Да что жь это...
– Лучше я ужь не знаю что, чѣмъ такое видѣть.
– Что? Что? Что? Что? Что такое случилось? Кого это хоронятъ?
– Ваня! – завывало въ толпѣ.
– Офицеровъ, что порѣзали въ Попелюхе, – торопливо, задыхаясь отъ желанія первымъ разсказать, бубнилъ голосъ, – выступили въ Попелюху, заночевали всѣмъ отрядомъ, а ночью ихъ окружили мужики съ петлюровцами и начисто всѣхъ порѣзали. Ну, начисто... Глаза повыкалывали, на плечахъ погоны повырѣзали. Форменно изуродовали.
– Вотъ оно что? Ахъ, ахъ, ахъ...
«Прапорщикъ Коровинъ», «Прапорщикъ Гердтъ», – проплывали желтые гробы.
– До чего дожили... Подумайте.
– Междоусобныя брани.
– Да какъ же?..
– Заснули, говорятъ...
– Такъ имъ и треба... – вдругъ свистнулъ въ толпѣ за спиной Турбина черный голосокъ, и передъ глазами у него позеленѣло. Въ мгновеніе мелькнули лица, шапки. Словно клещами, ухватилъ Турбинъ, просунувъ руку между двумя шеями, голосъ за рукавъ чернаго пальто. Тотъ обернулся и впалъ въ состояніе ужаса.
– Что вы сказали? – шипящимъ голосомъ спросилъ Турбинъ и сразу обмякъ.
– Помилуйте, господинъ офицеръ, – трясясь въ ужасѣ, отвѣтилъ голосъ, – я ничего не говорю. Я молчу. Что вы-съ? – голосъ прыгалъ.
Утиный носъ поблѣднѣлъ, и Турбинъ сразу понялъ, что онъ ошибся, схватилъ не того, кого нужно. Подъ утинымъ барашковымъ носомъ торчала исключительной благонамѣренности физіономія. Ничего ровно она не могла говорить, и круглые глазки ея закатывались отъ страха.
Турбинъ выпустилъ рукавъ и въ холодномъ бѣшенствѣ началъ рыскать глазами по шапкамъ, затылкамъ и воротникамъ, кипѣвшимъ вокругъ него. Лѣвой рукой онъ готовился что-то ухватить, а правой придерживалъ въ карманѣ ручку браунинга. Печальное пѣніе священниковъ проплывало мимо, и рядомъ, надрываясь, голосила баба въ платкѣ. Хватать было рѣшительно некого, голосъ словно сквозь землю провалился. Проплылъ послѣдній гробъ, «Прапорщикъ Морской», пролетѣли какія-то сани.
– "Вѣсти"! – вдругъ подъ самымъ ухомъ Турбина резнулъ сиплый альтъ.
Турбинъ вытащилъ изъ кармана скомканный листъ и, не помня себя, два раза ткнулъ имъ мальчишкѣ въ физіономію, приговаривая со скрипомъ зубовнымъ:
– Вотъ тебѣ вѣсти. Вотъ тебѣ. Вотъ тебѣ вѣсти. Сволочь!
На этомъ припадокъ его бѣшенства и прошелъ. Мальчишка разронялъ газеты, поскользнулся и сѣлъ въ сугробъ. Лицо его мгновенно перекосилось фальшивымъ плачемъ, а глаза наполнились отнюдь не фальшивой, лютѣйшей ненавистью.
– Што это... что вы... за что минѣ? – загнусилъ онъ, стараясь заревѣть и шаря по снѣгу. Чье-то лицо въ удивленіи выпятилось на Турбина, но боялось что-нибудь сказать. Чувствуя стыдъ и нелепую чепуху, Турбинъ вобралъ голову въ плечи и, круто свернувъ, мимо газоваго фонаря, мимо бѣлаго бока круглаго гигантскаго зданія музея, мимо какихъ-то развороченныхъ ямъ съ занесенными пленкой снѣга кирпичами, выбѣжалъ на знакомый громадный плацъ – садъ Александровской гимназіи.
– "Вѣсти"! «Ежедневная демократическая газета»! – донеслось съ улицы.
Стоосьмидесятіоконнымъ, четырехъэтажнымъ громаднымъ покоемъ окаймляла плацъ родная Турбину гимназія. Осемь лѣтъ провелъ Турбинъ въ ней, въ теченіе осьми лѣтъ въ весеннія перемѣны онъ бѣгалъ по этому плацу, а зимами, когда классы были полны душной пыли и лежалъ на плацу холодный важный снѣгъ зимняго учебнаго года, видѣлъ плацъ изъ окна. Осемь лѣтъ растилъ и училъ кирпичный покой Турбина и младшихъ – Карася и Мышлаевского.
И ровно осемь же лѣтъ назадъ въ послѣдній разъ видѣлъ Турбинъ садъ гимназіи. Его сердце защемило почему-то отъ страха. Ему показалось вдругъ, что черная туча заслонила небо, что налетѣлъ какой-то вихрь и смылъ всю жизнь, какъ страшный валъ смываетъ пристань. О, осемь лѣтъ ученія! Сколько въ нихъ было нелепого и грустнаго и отчаяннаго для мальчишеской души, но сколько было радостнаго. Сѣрый день, сѣрый день, сѣрый день, утъ консекутивумъ, Кай Юлій Цезарь, колъ по космографіи и вѣчная ненависть къ астрономіи со дня этого кола. Но зато и весна, весна и грохотъ въ залахъ, гимназистки въ зеленыхъ передникахъ на бульварѣ, каштаны и май, и, главное, вѣчный маякъ впереди – университетъ, значитъ, жизнь свободная, – понимаете ли вы, что значитъ университетъ? Закаты на Днѣпрѣ, воля, деньги, сила, слава.
И вотъ онъ все это прошелъ. Вѣчно загадочные глаза учителей, и страшные, до сихъ поръ еще снящіеся, бассейны, изъ которыхъ вѣчно выливается и никакъ не можетъ вылиться вода, и сложныя разсужденія о томъ, чѣмъ Ленскій отличается отъ Онегина, и какъ безобразенъ Сократъ, и когда основанъ орденъ іезуитовъ, и высадился Помпеи, и еще кто-то высадился, и высадился и высаживался въ теченіе двухъ тысячъ лѣтъ...
Мало этого. За осемью годами гимназіи, уже внѣ всякихъ бассейновъ, трупы анатомическаго театра, бѣлыя палаты, стеклянное молчаніе операціонныхъ, а затѣмъ три года метанія въ сѣдлѣ, чужіе раны, униженія и страданія, – о, проклятый бассейнъ войны... И вотъ высадился все тамъ же, на этомъ плацу, въ томъ же саду. И бѣжалъ по плацу достаточно больной и издерганный, сжималъ браунингъ въ карманѣ, бѣжалъ чертъ знаетъ куда и зачѣмъ. Вѣроятно, защищать ту самую жизнь – будущее, изъ-за котораго мучился надъ бассейнами и тѣми проклятыми пѣшеходами, изъ которыхъ одинъ идетъ со станціи "А", а другой навстрѣчу ему со станціи "Б".
Черныя окна являли полнѣйшій и угрюмѣйшій покой. Съ перваго взгляда становилось понятно, что это покой мертвый. Странно, въ центрѣ города, среди развала, кипѣнія и суеты, остался мертвый четырехъярусный корабль, нѣкогда вынесшій въ открытое море десятки тысячъ жизней. Похоже было, что никто уже его теперь не охранялъ, ни звука, ни движенія не было въ окнахъ и подъ стѣнами, крытыми желтой николаевской краской. Снѣгъ дѣвственнымъ пластомъ лежалъ на крышахъ, шапкой сидѣлъ на кронахъ каштановъ, снѣгъ устилалъ плацъ ровно, и только нѣсколько разбѣгающихся дорожекъ слѣдовъ показывали, что истоптали его только что.
И главное: не только никто не зналъ, но и никто не интересовался – куда же все дѣлось? Кто теперь учится въ этомъ кораблѣ? А если не учится, то почему? Гдѣ сторожа? Почему страшныя, тупорылыя мортиры торчатъ подъ шеренгою каштановъ у рѣшетки, отдѣляющей внутренній палисадникъ у внутренняго параднаго входа? Почему въ гимназіи цейхгаузъ? Чей? Кто? Зачѣмъ?
Никто этого не зналъ, какъ никто не зналъ, куда дѣвалась мадамъ Анжу и почему бомбы въ ея магазинѣ легли рядомъ съ пустыми картонками?..
– Накати-и! – прокричалъ голосъ. Мортиры шевелились и ползали. Человѣкъ двѣсти людей шевелились, перебѣгали, присѣдали и вскакивали около громадныхъ кованыхъ колесъ. Смутно мелькали желтые полушубки, сѣрыя шинели и папахи, фуражки военныя и защитныя, и синія, студенческія.
Когда Турбинъ пересѣкъ грандіозный плацъ, четыре мортиры стали въ шеренгу, глядя на него пастью. Спѣшное ученіе возлѣ мортиръ закончилось, я въ двѣ шеренги сталъ пестрый новобранный строй дивизіона.
– Господинъ кап-пи-танъ, – пропѣлъ голосъ Мышлаевского, – взводъ готовъ.
Студзинскій появился передъ шеренгами, попятился и крикнулъ:
– Лѣвое плечо впередъ, шагомъ маршъ!
Строй хрустнулъ, колыхнулся и, нестройно топча снѣгъ, поплылъ.
Замелькали мимо Турбина многія знакомыя и типичныя студенческія лица. Въ головѣ третьяго взвода мелькнулъ Карась. Не зная еще, куда и зачѣмъ, Турбинъ захрустѣлъ рядомъ со взводомъ...
Карась вывернулся изъ строя и, озабоченный, идя задомъ, началъ считать:
– Лѣвой. Лѣвой. Ать. Ать.
Въ черную пасть подвальнаго хода гимназіи змѣей втянулся строй, и пасть начала заглатывать рядъ за рядомъ.
Внутри гимназіи было еще мертвеннее и мрачнѣе, чѣмъ снаружи. Каменную тишину и зыбкій сумракъ брошеннаго зданія быстро разбудило эхо военнаго шага. Подъ сводами стали летать какіе-то звуки, точно проснулись демоны. Шорохъ и пискъ слышался въ тяжкомъ шагѣ – это потревоженные крысы разбѣгались по темнымъ закоулкамъ. Строй прошелъ по безконечнымъ и чернымъ подвальнымъ коридорамъ, вымощеннымъ кирпичными плитами, и пришелъ въ громадный залъ, гдѣ въ узкія прорѣзи рѣшетчатыхъ окошекъ, сквозь мертвую паутину, скуповато притекалъ свѣтъ.
Адовый грохотъ молотковъ взломалъ молчаніе. Вскрывали деревянные окованные ящики съ патронами, вынимали безконечныя ленты и похожіе на торты круги для льюисовскихъ пулеметовъ. Вылѣзли черные и сѣрые, похожіе на злыхъ комаровъ, пулеметы. Стучали гайки, рвали клещи, въ углу со свистомъ что-то рѣзала пила. Юнкера вынимали кипы слежавшихся холодныхъ папахъ, шинели въ желѣзныхъ складкахъ, негнущіеся ремни, подсумки и фляги въ сукнѣ.
– Па-а-живѣй, – послышался голосъ Студзинского. Человѣкъ шесть офицеровъ, въ тусклыхъ золотыхъ погонахъ, завертѣлись, какъ плауны на водѣ. Что-то выпѣвалъ выздоровѣвшій теноръ Мышлаевского.
– Господинъ докторъ! – прокричалъ Студзинскій изъ тьмы, – будьте любезны принять команду фельдшеровъ и дать ей инструкціи.
Передъ Турбинымъ тотчасъ оказались двое студентовъ. Одинъ изъ нихъ, низенькій и взволнованный, былъ съ краснымъ крестомъ на рукавѣ студенческой шинели. Другой – въ сѣромъ, и папаха налѣзала ему на глаза, такъ что онъ все время поправлялъ ее пальцами.
– Тамъ ящики съ медикаментами, – проговорилъ Турбинъ, – выньте изъ нихъ сумки, которыя черезъ плечо, и мнѣ докторскую съ наборомъ. Потрудитесь выдать каждому изъ артиллеристовъ по два индивидуальныхъ пакета, бѣгло объяснивъ, какъ ихъ вскрыть въ случаѣ надобности.
Голова Мышлаевского выросла надъ сѣрымъ копошащимся вечемъ. Онъ влѣзъ на ящикъ, взмахнулъ винтовкой, лязгнулъ затворомъ, съ трескомъ вложилъ обойму и затѣмъ, цѣлясь въ окно и лязгая, лязгая и цѣлясь, забросалъ юнкеровъ выброшенными патронами. Послѣ этого какъ фабрика застучала въ подвалѣ. Перекатывая стукъ и лязгъ, юнкера зарядили винтовки.
– Кто не умѣетъ, осторожнѣе, юнкера-а, – пѣлъ Мышлаевскій, – объясните студентамъ.
Черезъ головы полѣзли ремни съ подсумками и фляги.
Произошло чудо. Разношерстные пестрые люди превращались въ однородный, компактный слой, надъ которымъ колючей щеткой, нестройно взмахивая и шевелясь, поднялась щетина штыковъ.
– Господъ офицеровъ попрошу ко мнѣ, – гдѣ-то прозвучалъ Студзинскій.
Въ темнотѣ коридора, подъ малиновый тихонькій звукъ шпоръ, Студзинскій заговорилъ негромко.
– Впечатлѣнія?
Шпоры потоптались. Мышлаевскій, небрежно и ловко ткнувъ концами пальцевъ въ околышъ, пододвинулся къ штабсъ-капитану и сказалъ:
– У меня во взводѣ пятнадцать человѣкъ не имѣютъ понятія о винтовкѣ. Трудновато.
Студзинскій, вдохновенно глядя куда-то вверхъ, гдѣ скромно и серенько сквозь стекло лился послѣдній жиденькій Свѣтикъ, молвилъ:
– Настроеніе?
Опять заговорилъ Мышлаевскій:
– Кхмъ... кхмъ... Гробы напортили. Студентики смутились. На нихъ дурно вліяетъ. Черезъ рѣшетку видѣли.
Студзинскій метнулъ на него черные упорные глаза.
– Потрудитесь поднять настроеніе.
И шпоры зазвякали, расходясь.
– Юнкеръ Павловскій! – загремѣлъ въ цейхгаузѣ Мышлаевскій, какъ Радамесъ въ «Аидѣ».
– Павловскаго... го!.. го!.. го!! – отвѣтилъ цейхгаузъ каменнымъ эхомъ и ревомъ юнкерскихъ голосовъ.
– И'я!
– Алексеевского училища?
– Точно такъ, господинъ поручикъ.
– А ну-ка, двиньте намъ пѣсню поэнергичнее. Такъ, чтобы Петлюра умеръ, мать его душу...
Одинъ голосъ, высокій и чистый, завелъ подъ каменными сводами:
Артиллеристомъ я рожденъ...
Тенора откуда-то отвѣтили въ гущѣ штыковъ:
Въ семьѣ бригадной я учился.
Вся студенческая гуща какъ-то дрогнула, быстро со слуха поймала мотивъ, и вдругъ, стихійнымъ басовымъ хораломъ, стрѣляя пушечнымъ эхамъ, взорвало весь цейхгаузъ:
Ог-неем-емъ картечи я крещенъ
И буйнымъ бархатомъ об-ви-и-и-ился.
Огне-е-е-е-е-е-емъ...
Зазвенѣло въ ушахъ, въ патронныхъ ящикахъ, въ мрачныхъ стеклахъ, въ головахъ, и какія-то забытые пыльные стаканы на покатыхъ подоконникахъ тряслись и звякали...
И за канаты тормозные
Меня качали номера.
Студзинскій, выхвативъ изъ толпы шинелей, штыковъ и пулеметовъ двухъ розовыхъ прапорщиковъ, торопливымъ шепотомъ отдавалъ имъ приказаніе:
– Вестибюль... сорвать кисею... поживѣе...
И прапорщики унеслись куда-то.
Идутъ и поютъ
Юнкера гвардейской школы!
Трубы, литавры,
Тарелки звенятъ!!
Пустая каменная коробка гимназіи теперь ревѣла и выла въ страшномъ маршѣ, и крысы сидѣли въ глубокихъ норахъ, ошалѣвъ отъ ужаса.
– Ать... ать!.. – рѣзалъ пронзительнымъ голосомъ ревъ Карась.
– Веселѣй!.. – прочищеннымъ голосомъ кричалъ Мышлаевскій. – Алексеевцы, кого хороните?..
Не сѣрая, разрозненная гусеница, а
Модистки! кухарки! горничныя! прачки!!
Вслѣдъ юнкерамъ уходящимъ глядятъ!!! -
одѣтая колючими штыками валила по коридору шеренга, и полъ прогибался и гнулся подъ хрустомъ ногъ. По безконечному коридору и во второй этажъ въ упоръ на гигантскій, залитый свѣтомъ черезъ стеклянный куполъ вестибюль шла гусеница, и передніе ряды вдругъ начали ошалѣвать.
На кровномъ аргамаке, крытомъ царскимъ вальтрапомъ съ вензелями, поднимая аргамака на дыбы, сіяя улыбкой, въ треуголкѣ, заломленной съ поля, съ бѣлымъ султаномъ, лысоватый и сверкающій Александръ вылеталъ передъ артиллеристами. Посылая имъ улыбку за улыбкой, исполненныя коварнаго шарма, Александръ взмахивалъ палашомъ и остріемъ его указывалъ юнкерамъ на Бородинскіе полки. Клубочками ядеръ одѣвались Бородинскія поля, и черной тучей штыковъ покрывалась даль на двухсаженномъ полотнѣ.
...вѣдь были ж...
схватки боевыя?!
– Да говорятъ... – звенѣлъ Павловскій.
Да говорятъ, еще какіе!! -
гремѣли басы.
Не да-а-а-а-ромъ помнитъ вся Россія
Про день Бородина!!
Ослѣпительный Александръ несся на небо, и оборванная кисея, скрывавшая его цѣлый годъ, лежала валомъ у копытъ его коня.
– Императора Александра Благословеннаго не видѣли, что ли? Ровнѣй, ровнѣй! Ать. Ать. Леу. Леу! – вылъ Мышлаевскій, и гусеница поднималась, осаживая лѣстницу грузнымъ шагомъ александровской пѣхоты. Мимо побѣдителя Наполеона лѣвымъ плечомъ прошелъ дивизіонъ въ необъятный двусвѣтный актовый залъ и, оборвавъ пѣсню, сталъ густыми шеренгами, колыхнувъ штыками. Сумрачный бѣлесый свѣтъ царилъ въ залѣ, и мертвенными, блѣдными пятнами глядѣли въ простѣнкахъ громадные, наглухо завѣшенные портреты послѣднихъ царей.
Студзинскій попятился и глянулъ на браслетъ-часы. Въ это мгновеніе вбѣжалъ юнкеръ и что-то шепнулъ ему.
– Командиръ дивизіона, – разслышали ближайшіе.
Студзинскій махнулъ рукой офицерамъ. Тѣ побѣжали между шеренгами и выровняли ихъ. Студзинскій вышелъ въ коридоръ навстрѣчу командиру.
Звеня шпорами, полковникъ Малышевъ по лѣстницѣ, оборачиваясь и косясь на Александра, поднимался ко входу въ залъ. Кривая кавказская шашка съ вишневымъ темлякомъ болталась у него на лѣвомъ бедрѣ. Онъ былъ въ фуражкѣ чернаго буйнаго бархата и длинной шинели съ огромнымъ разрѣзомъ назади. Лицо его было озабочено. Студзинскій торопливо подошелъ къ нему и остановился, откозырявъ.
Малышевъ спросилъ его:
– Одѣты?
– Такъ точно. Всѣ приказанія исполнены.
– Ну, какъ?
– Драться будутъ. Но полная неопытность. На сто двадцать юнкеровъ осемьдесятъ студентовъ, не умѣющихъ держать въ рукахъ винтовку.
Тѣнь легла на лицо Малышева. Онъ помолчалъ.
– Великое счастье, что хорошіе офицеры попались, – продолжалъ Студзинскій, – въ особенности этотъ новый, Мышлаевскій. Какъ-нибудь справимся.
– Такъ-съ. Ну-съ, вотъ что: потрудитесь, послѣ моего смотра, дивизіонъ, за исключеніемъ офицеровъ и караула въ шестьдесятъ человѣкъ изъ лучшихъ и опытнѣйшихъ юнкеровъ, которыхъ вы оставите у орудій, въ цейхгаузѣ и на охранѣ зданія, распустить по домамъ съ тѣмъ, чтобы завтра въ семь часовъ утра весь дивизіонъ былъ въ сборѣ здѣсь.
Дикое изумленіе разбило Студзинского, глаза его неприличнѣйшимъ образомъ выкатились на господина полковника. Ротъ раскрылся.
– Господинъ полковникъ... – всѣ ударенія у Студзинского отъ волненія полѣзли на предпослѣдній слогъ, – разрѣшите доложить. Это невозможно. Единственный способъ сохранить сколько-нибудь боеспособнымъ дивизіонъ – это задержать его на ночь здѣсь.
Господинъ полковникъ тутъ же, и очень быстро, обнаружилъ новое свойство – великолѣпнѣйшимъ образомъ сердиться. Шея его и щеки побурѣли и глаза загорѣлись.
– Капитанъ, – заговорилъ онъ непріятнымъ голосомъ, – я вамъ въ вѣдомости прикажу выписать жалованіе не какъ старшему офицеру, а какъ лектору, читающему командирамъ дивизіоновъ, и это мнѣ будетъ непріятно, потому что я полагалъ, что въ вашемъ лицѣ я буду имѣть именно опытнаго старшаго офицера, а не штатскаго профессора. Ну-съ, такъ вотъ: лекціи мнѣ не нужны. Паа-прошу васъ совѣтовъ мнѣ не давать! Слушать, запоминать. А запомнивъ – исполнять!
Дата добавления: 2015-08-29; просмотров: 21 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |