Бѣлая гвардія
Михаилъ А. Булгаковъ
Рускій Язꙑкъ
vk.com/rvssianlingva
7523 лѣто
Посвящается Любови Евгеньевнѣ Бѣлозерской
Пошелъ мелкій снѣгъ и вдругъ повалилъ хлопьями.
Вѣтеръ завылъ; сдѣлалась метель. Въ одно мгновеніе
темное небо смѣшалось съ снѣжнымъ моремъ. Все
исчезло.
– Ну, баринъ, – закричалъ ямщикъ, – бѣда: буранъ!
«Капитанская дочка»
И судимы были мертвые по написанному въ книгахъ
сообразно съ дѣлами своими...
Часть Первая
Великъ былъ годъ и страшенъ годъ по рождествѣ Христовомъ 1918, отъ начала же революціи второй. Былъ онъ обиленъ лѣтомъ солнцемъ, а зимою снѣгомъ, и особенно высоко въ небѣ стояли двѣ звѣзды: звѣзда пастушеская – вечерняя Венера и красный, дрожащій Марсъ.
Но дни и въ мирные и въ кровавые годы летятъ какъ стрѣла, и молодые Турбины не замѣтили, какъ въ крѣпкомъ морозѣ наступилъ бѣлый, мохнатый декабрь. О, елочный дѣдъ нашъ, сверкающій снѣгомъ и счастьемъ! Мама, свѣтлая королева, гдѣ же ты?
Черезъ годъ послѣ того, какъ дочь Елена повѣнчалась съ капитаномъ Сергѣемъ Ивановичемъ Тальбергомъ, и въ ту недѣлю, когда старшій сынъ, Алексѣй Васильевичъ Турбинъ, послѣ тяжкихъ походовъ, службы и бѣдъ вернулся на Украину въ Городъ, въ родное гнѣздо, бѣлый гробъ съ тѣломъ матери снесли по крутому Алексеевскому спуску на Подолъ, въ маленькую церковь Николая Добраго, что на Взвозе.
Когда отпѣвали мать, былъ май, вишневыя деревья и акаціи наглухо залѣпили стрѣльчатыя окна. Отецъ Александръ, отъ печали и смущенія спотыкающійся, блестѣлъ и искрился у золотенькихъ огней, и дьяконъ, лиловый лицомъ и шеей, весь ковано-золотой до самыхъ носковъ сапогъ, скрипящихъ на ранту, мрачно рокоталъ слова церковнаго прощанія мамѣ, покидающей своихъ дѣтей.
Алексѣй, Елена, Тальбергъ и Анюта, выросшая въ домѣ Турбиной, и Николка, оглушенный смертью, съ вихромъ, нависшимъ на правую бровь, стояли у ногъ стараго коричневаго святителя Николы. Николкины голубые глаза, посаженные по бокамъ длиннаго птичьяго носа, смотрѣли растерянно, убито. Изрѣдка онъ возводилъ ихъ на иконостасъ, на тонущій въ полумракѣ сводъ алтаря, гдѣ возносился печальный и загадочный старикъ богъ, моргалъ. За что такая обида? Несправедливость? Зачѣмъ понадобилось отнять мать, когда всѣ съѣхались, когда наступило облегченіе?
Улетающій въ черное, потрескавшееся небо богъ отвѣта не давалъ, а самъ Николка еще не зналъ, что все, что ни происходитъ, всегда такъ, какъ нужно, и только къ лучшему.
Отпѣли, вышли на гулкія плиты паперти и проводили мать черезъ весь громадный городъ на кладбище, гдѣ подъ чернымъ мраморнымъ крестомъ давно уже лежалъ отецъ. И маму закопали. Эхъ... эхъ...
Много лѣтъ до смерти, въ домѣ N13 по Алексеевскому спуску, изразцовая печка въ столовой грѣла и растила Еленку маленькую, Алексѣя старшаго и совсѣмъ крошечнаго Николку. Какъ часто читался у пышущей жаромъ изразцовой площади «Саардамскій Плотникъ», часы играли гавотъ, и всегда въ концѣ декабря пахло хвоей, и разноцвѣтный парафинъ горѣлъ на зеленыхъ вѣтвяхъ. Въ отвѣтъ бронзовымъ, съ гавотомъ, что стоятъ въ спальнѣ матери, а нынѣ Еленки, били въ столовой черные стѣнные башеннымъ боемъ. Покупалъ ихъ отецъ давно, когда женщины носили смѣшные, пузырчатые у плечъ рукава. Такіе рукава исчезли, время мелькнуло, какъ искра, умеръ отецъ-профессоръ, всѣ выросли, а часы остались прежними и били башеннымъ боемъ. Къ нимъ всѣ такъ привыкли, что, если бы они пропали какъ-нибудь чудомъ со стѣны, грустно было бы, словно умеръ родной голосъ и ничѣмъ пустого мѣста не заткнешь. Но часы, по счастью, совершенно безсмертны, безсмертенъ и Саардамскій Плотникъ, и голландскій изразецъ, какъ мудрая скала, въ самое тяжкое время живительный и жаркій.
Вотъ этотъ изразецъ, и мебель стараго краснаго бархата, и кровати съ блестящими шишечками, потертые ковры, пестрые и малиновые, съ соколомъ на рукѣ Алексѣя Михайловича, съ Людовикомъ XIV, нежащимся на берегу шелковаго озера въ райскомъ саду, ковры турецкіе съ чудными завитушками на восточномъ полѣ, что мерещились маленькому Николкѣ въ бреду скарлатины, бронзовая лампа подъ абажуромъ, лучшіе на свѣтѣ шкапы съ книгами, пахнущими таинственнымъ стариннымъ шоколадомъ, съ Наташей Ростовой, Капитанской Дочкой, золоченыя чашки, серебро, портреты, портьеры, – всѣ семь пыльныхъ и полныхъ комнатъ, вырастившихъ молодыхъ Турбиныхъ, все это мать въ самое трудное время оставила дѣтямъ и, уже задыхаясь и слабѣя, цѣпляясь за руку Елены плачущей, молвила:
– Дружно... живите.
Но какъ жить? Какъ же жить?
Алексѣю Васильевичу Турбину, старшему – молодому врачу – двадцать осемь лѣтъ. Еленѣ – двадцать четыре. Мужу ея, капитану Тальбергу – тридцать одинъ, а Николкѣ – семнадцать съ половиной. Жизнь-то имъ какъ разъ перебило на самомъ разсвѣтѣ. Давно уже начало мести съ сѣвера, и мететъ, и мететъ, и не перестаетъ, и чѣмъ дальше, тѣмъ хуже. Вернулся старшій Турбинъ въ родной городъ послѣ перваго удара, потрясшаго горы надъ Днѣпромъ. Ну, думается, вотъ перестанетъ, начнется та жизнь, о которой пишется въ шоколадныхъ книгахъ, но она не только не начинается, а кругомъ становится все страшнѣе и страшнѣе. На сѣверѣ воетъ и воетъ вьюга, а здѣсь подъ ногами глухо погромыхиваетъ, ворчитъ встревоженная утроба земли. Осемнадцатый годъ летитъ къ концу и день ото дня глядитъ все грознѣе и щетинистѣй.
Упадутъ стѣны, улетитъ встревоженный соколъ съ бѣлой рукавицы, потухнетъ огонь въ бронзовой лампѣ, а Капитанскую Дочку сожгутъ въ печи. Мать сказала дѣтямъ:
– Живите.
А имъ придется мучиться и умирать.
Какъ-то, въ сумерки, вскорѣ послѣ похоронъ матери, Алексѣй Турбинъ, придя къ отцу Александру, сказалъ:
– Да, печаль у насъ, отецъ Александръ. Трудно маму забывать, а тутъ еще такое тяжелое время... Главное, вѣдь только что вернулся, думалъ, наладимъ жизнь, и вотъ...
Онъ умолкъ и, сидя у стола, въ сумеркахъ, задумался и посмотрѣлъ вдаль. Вѣтви въ церковномъ дворѣ закрыли и домишко священника. Казалось, что сейчасъ же за стѣной тѣснаго кабинетика, забитаго книгами, начинается весенній, таинственный спутанный лѣсъ. Городъ по-вечернему глухо шумѣлъ, пахло сиренью.
– Что сдѣлаешь, что сдѣлаешь, – конфузливо забормоталъ священникъ. (Онъ всегда конфузился, если приходилось бесѣдовать съ людьми.) – Воля божья.
– Можетъ, кончится все это когда-нибудь? Дальше-то лучше будетъ? – неизвѣстно у кого спросилъ Турбинъ.
Священникъ шевельнулся въ креслѣ.
– Тяжкое, тяжкое время, что говорить, – пробормоталъ онъ, – но унывать-то не слѣдуетъ...
Потомъ вдругъ наложилъ бѣлую руку, выпроставъ ее изъ темнаго рукава ряски, на пачку книжекъ и раскрылъ верхнюю, тамъ, гдѣ она была заложена вышитой цвѣтной закладкой.
– Унынія допускать нельзя, – конфузливо, но какъ-то очень убѣдительно проговорилъ онъ. – Большой грѣхъ – уныніе... Хотя кажется мнѣ, что испытанія будутъ еще. Какъ же, какъ же, большія испытанія, – онъ говорилъ все увѣреннѣе. – Я послѣднее время все, знаете ли, за книжечками сижу, по спеціальности, конечно, больше все богословскія...
Онъ приподнялъ книгу такъ, чтобы послѣдній свѣтъ изъ окна упалъ на страницу, и прочиталъ:
– "Третій ангелъ вылилъ чашу свою въ рѣки и источники водъ; и сдѣлалась кровь".
Итакъ, былъ бѣлый, мохнатый декабрь. Онъ стремительно подходилъ къ половинѣ. Уже отсвѣтъ рождества чувствовался на снѣжныхъ улицахъ. Осемнадцатому году скоро конецъ.
Надъ двухъэтажнымъ домомъ N13, постройки изумительной (на улицу квартира Турбиныхъ была во второмъ этажѣ, а въ маленькій, покатый, уютный дворикъ – въ первомъ), въ саду, что лѣпился подъ крутѣйшей горой, всѣ вѣтки на деревьяхъ стали лапчаты и обвисли. Гору замело, засыпало сарайчики во дворѣ – и стала гигантская сахарная голова. Домъ накрыло шапкой бѣлаго генерала, и въ нижнемъ этажѣ (на улицу – первый, во дворъ подъ верандой Турбиныхъ – подвальный) засвѣтился слабенькими желтенькими огнями инженеръ и трусъ, буржуй и несимпатичный, Василій Ивановичъ Лисовичъ, а въ верхнемъ – сильно и весело загорѣлись турбинскія окна.
Въ сумерки Алексѣй и Николка пошли за дровами въ сарай.
– Эхъ, эхъ, а дровъ до черта мало. Опять сегодня вытащили, смотри.
Изъ Николкиного электрическаго фонарика ударилъ голубой конусъ, а въ немъ видно, что обшивка со стѣны явно содрана и снаружи наскоро прибита.
– Вотъ бы подстрѣлить чертей! Ей-богу. Знаешь что: сядемъ на эту ночь въ караулъ? Я знаю – это сапожники изъ одиннадцатаго номера. И вѣдь какіе негодяи! Дровъ у нихъ больше, чѣмъ у насъ.
– А ну ихъ... Идемъ. Бери.
Ржавый замокъ запѣлъ, осыпался на братьевъ пластъ, поволокли дрова. Къ девяти часамъ вечера къ изразцамъ Саардама нельзя было притронуться.
Замѣчательная печь на своей ослѣпительной поверхности несла слѣдующія историческія записи и рисунки, сдѣланные въ разное время осемнадцатаго года рукою Николки тушью и полныя самаго глубокаго смысла и значенія:
"Если тебѣ скажутъ, что союзники спѣшатъ къ намъ на выручку, – не вѣрь. Союзники – сволочи.
Онъ сочувствуетъ большевикамъ."
Рисунокъ: рожа Момуса.
Подпись:
«Уланъ Леонидъ Юрьевичъ».
"Слухи грозные, ужасные,
Наступаютъ банды красныя!"
Рисунокъ красками: голова съ отвисшими усами, въ папахѣ съ синимъ хвостомъ.
Подпись:
«Бей Петлюру!»
Руками Елены и нежныхъ и старинныхъ турбинскихъ друзей дѣтства – Мышлаевского, Карася, Шервинского – красками, тушью, чернилами, вишневымъ сокомъ записано:
"Елена Васильевна любитъ насъ сильно,
Кому – на, а кому – не."
"Леночка, я взялъ билетъ на Аиду.
Бельэтажъ N8, правая сторона."
«1918 года, мая 12 дня я влюбился.»
«Вы толстый и некрасивый.»
«Послѣ такихъ словъ я застрѣлюсь.»
(Нарисованъ весьма похожій браунингъ.)
"Да здравствуетъ Россія!
Да здравствуетъ самодержавіе!"
«Іюнь. Баркарола.»
"Недаромъ помнитъ вся Россія
Про день Бородина."
Печатными буквами, рукою Николки:
"Я таки приказываю постороннихъ вещей на печкѣ не писать подъ угрозой разстрѣла всякаго товарища съ лишеніемъ правъ. Комиссаръ Подольскаго райкома. Дамскій, мужской и женскій портной Абрамъ Пружинеръ,
1918 года, 30-го января."
Пышутъ жаромъ разрисованные изразцы, черные часы ходятъ, какъ тридцать лѣтъ назадъ: тонкъ-танкъ. Старшій Турбинъ, бритый, свѣтловолосый, постарѣвшій и мрачный съ 25 октября 1917 года, во френчѣ съ громадными карманами, въ синихъ рейтузахъ и мягкихъ новыхъ туфляхъ, въ любимой позѣ – въ креслѣ съ ногами. У ногъ его на скамеечкѣ Николка съ вихромъ, вытянувъ ноги почти до буфета, – столовая маленькая. Ноги въ сапогахъ съ пряжками. Николкина подруга, гитара, нежно и глухо: трень... Неопредѣленно трень... потому что пока что, видите ли, ничего еще толкомъ не извѣстно. Тревожно въ Городѣ, туманно, плохо...
На плечахъ у Николки унтеръ-офицерскія погоны съ бѣлыми нашивками, а на лѣвомъ рукавѣ остроуглый трехцвѣтный шевронъ. (Дружина первая, пѣхотная, третій ее отдѣлъ. Формируется четвертый день, ввиду начинающихся событій.)
Но, несмотря на всѣ эти событія, въ столовой, въ сущности говоря, прекрасно. Жарко, уютно, кремовыя шторы задернуты. И жаръ согрѣваетъ братьевъ, рождаетъ истому.
Старшій бросаетъ книгу, тянется.
– А ну-ка, сыграй «Съемки»...
Трень-та-тамъ... Трень-та-тамъ...
Сапоги фасонные,
Безкозырки тонныя,
То юнкера-инженеры идутъ!
Старшій начинаетъ подпѣвать. Глаза мрачны, но въ нихъ зажигается огонекъ, въ жилахъ – жаръ. Но тихонько, господа, тихонько, тихонечко.
Здравствуйте, дачники,
Здравствуйте, дачницы...
Гитара идетъ маршемъ, со струнъ сыплетъ рота, инженеры идутъ – ать, ать! Николкины глаза вспоминаютъ:
Училище. Облупленныя александровскія колонны, пушки. Ползутъ юнкера на животикахъ отъ окна къ окну, отстрѣливаются. Пулеметы въ окнахъ.
Туча солдатъ осадила училище, ну, форменная туча. Что подѣлаешь. Испугался генералъ Богородицкій и сдался, сдался съ юнкерами. Па-а-зоръ...
Здравствуйте, дачницы,
Здравствуйте, дачники,
Съемки у насъ ужь давно начались.
Туманятся Николкины глаза.
Столбы зноя надъ червонными украинскими полями. Въ пыли идутъ пылью пудренныя юнкерскія роты. Было, было все это и вотъ не стало. Позоръ. Чепуха.
Елена раздвинула портьеру, и въ черномъ просвѣтѣ показалась ея рыжеватая голова. Братьямъ послала взглядъ мягкій, а на часы очень и очень тревожный. Оно и понятно. Гдѣ же, въ самомъ дѣлѣ, Тальбергъ? Волнуется сестра.
Хотѣла, чтобы это скрыть, подпѣть братьямъ, но вдругъ остановилась и подняла палецъ.
– Погодите. Слышите?
Оборвала рота шагъ на всѣхъ семи струнахъ: сто-ой! Всѣ трое прислушались и убѣдились – пушки. Тяжело, далеко и глухо. Вотъ еще разъ: бу-у... Николка положилъ гитару и быстро всталъ, за нимъ, кряхтя, поднялся Алексѣй.
Въ гостиной – пріемной совершенно темно. Николка наткнулся на стулъ. Въ окнахъ настоящая опера «Ночь подъ рождество» – снѣгъ и огонечки. Дрожатъ и мерцаютъ. Николка прильнулъ къ окошку. Изъ глазъ исчезъ зной и училище, въ глазахъ – напряженнѣйшій слухъ. Гдѣ? Пожалъ унтеръ-офицерскими плечами.
– Чертъ его знаетъ. Впечатлѣніе такое, что будто подъ Святошинымъ стрѣляютъ. Странно, не можетъ быть такъ близко.
Алексѣй во тьмѣ, а Елена ближе къ окошку, и видно, что глаза ея черно-испуганны. Что же значитъ, что Тальберга до сихъ поръ нѣтъ? Старшій чувствуетъ ея волненіе и поэтому не говоритъ ни слова, хоть сказать ему и очень хочется. Въ Святошине. Сомнѣній въ этомъ никакихъ быть не можетъ. Стрѣляютъ въ двѣнадцати верстахъ отъ города, не дальше. Что за штука?
Николка взялся за шпингалетъ, другой рукой прижалъ стекло, будто хочетъ выдавить его и вылѣзть, и носъ расплющилъ.
– Хочется мнѣ туда поѣхать. Узнать, въ чемъ дѣло...
– Ну да, тебя тамъ не хватало...
Елена говоритъ въ тревогѣ. Вотъ несчастье. Мужъ долженъ былъ вернуться самое позднее, слышите ли, – самое позднее, сегодня въ три часа дня, а сейчасъ уже десять.
Въ молчаніи вернулись въ столовую. Гитара мрачно молчитъ. Николка изъ кухни тащитъ самоваръ, и тотъ поетъ зловѣще и плюется. На столѣ чашки съ нежными цвѣтами снаружи и золотыя внутри, особенныя, въ видѣ фигурныхъ колонокъ. При матери, Аннѣ Владиміровнѣ, это былъ праздничный сервизъ въ семействѣ, а теперь у дѣтей пошелъ на каждый день. Скатерть, несмотря на пушки и на все это томленіе, тревогу и чепуху, бѣла и крахмальна. Это отъ Елены, которая не можетъ иначе, это отъ Анюты, выросшей въ домѣ Турбиныхъ. Полы лоснятся, и въ декабрѣ, теперь, на столѣ, въ матовой, колонной, вазѣ голубыя гортензіи и двѣ мрачныхъ и знойныхъ розы, утверждающія красоту и прочность жизни, несмотря на то, что на подступахъ къ Городу – коварный врагъ, который, пожалуй, можетъ разбить снѣжный, прекрасный Городъ и осколки покоя растоптать каблуками. Цвѣты. Цвѣты – приношеніе вѣрнаго Елениного поклонника, гвардіи поручика Леонида Юрьевича Шервинского, друга продавщицы въ конфетной знаменитой «Маркизѣ», друга продавщицы въ уютномъ цвѣточномъ магазинѣ «Ниццкая флора». Подъ тѣнью гортензій тарелочка съ синими узорами, нѣсколько ломтиковъ колбасы, масло въ прозрачной масленкѣ, въ сухарнице пила-фраже и бѣлый продолговатый хлѣбъ. Прекрасно можно было бы закусить и выпить чайку, если бъ не всѣ эти мрачныя обстоятельства... Эхъ... эхъ...
На чайникѣ верхомъ ѣдетъ гарусный пестрый пѣтухъ, и въ блестящемъ боку самовара отражаются три изуродованныхъ турбинскихъ лица, и щеки Николкины въ немъ, какъ у Момуса.
Въ глазахъ Елены тоска, и пряди, подернутыя рыжеватымъ огнемъ, уныло обвисли.
Застрялъ гдѣ-то Тальбергъ со своимъ денежнымъ гетманскимъ поѣздомъ и погубилъ вечеръ. Чертъ его знаетъ, ужь не случилось ли, чего добраго, что-нибудь съ нимъ?.. Братья вяло жуютъ бутерброды. Передъ Еленою остывающая чашка и «Господинъ изъ Санъ-Франциско». Затуманенныя глаза, не видя, глядятъ на слова:
...мракъ, океанъ, вьюгу.
Не читаетъ Елена.
Николка, наконецъ, не выдерживаетъ:
– Желалъ бы я знать, почему такъ близко стрѣляютъ? Вѣдь не можетъ же быть...
Самъ себя прервалъ и исказился при движеніи въ самоварѣ. Пауза. Стрѣлка переползаетъ десятую минуту и – тонкъ-танкъ – идетъ къ четверти одиннадцатаго.
– Потому стрѣляютъ, что нѣмцы – мерзавцы, – неожиданно бурчитъ старшій.
Елена поднимаетъ голову на часы и спрашиваетъ:
– Неужели, неужели они оставятъ насъ на произволъ судьбы? – Голосъ ея тоскливъ.
Братья, словно по командѣ, поворачиваютъ головы и начинаютъ лгать.
– Ничего не извѣстно, – говоритъ Николка и обкусываетъ ломтикъ.
– Это я такъ сказалъ, гмъ... предположительно. Слухи.
– Нѣтъ, не слухи, – упрямо отвѣчаетъ Елена, – это не слухъ, а вѣрно; сегодня видѣла Щеглову, и она сказала, что изъ-подъ Бородянки вернули два нѣмецкихъ полка.
– Чепуха.
– Подумай сама, – начинаетъ старшій, – мыслимое ли дѣло, чтобы нѣмцы подпустили этого прохвоста близко къ городу? Подумай, а? Я лично рѣшительно не представляю, какъ они съ нимъ уживутся хотя бы одну минуту. Полнѣйшій абсурдъ. Нѣмцы и Петлюра. Сами же они его называютъ не иначе, какъ бандитъ. Смѣшно.
– Ахъ, что ты говоришь. Знаю я теперь нѣмцевъ. Сама уже видѣла нѣсколькихъ съ красными бантами. И унтеръ-офицеръ пьяный съ бабой какой-то. И баба пьяная.
– Ну мало ли что? Отдѣльные случаи разложенія могутъ быть даже и въ германской арміи.
– Такъ, по-вашему, Петлюра не войдетъ?
– Гмъ... По-моему, этого не можетъ быть.
– Апсольманъ. Налей мнѣ, пожалуйста, еще одну чашечку чаю. Ты не волнуйся. Соблюдай, какъ говорится, спокойствіе.
– Но, боже, гдѣ же Сергѣй? Я увѣрена, что на ихъ поѣздъ напали и...
– И что? Ну, что выдумываешь зря? Вѣдь эта линія совершенно свободна.
– Почему же его нѣтъ?
– Господи, боже мой! Знаешь же сама, какая ѣзда. На каждой станціи стояли, навѣрное, по четыре часа.
– Революціонная ѣзда. Часъ ѣдешь – два стоишь.
Елена, тяжело вздохнувъ, поглядѣла на часы, помолчала, потомъ заговорила опять:
– Господи, Господи! Если бы нѣмцы не сдѣлали этой подлости, все было бы отлично. Двухъ ихъ полковъ достаточно, чтобы раздавить этого вашего Петлюру, какъ муху. Нѣтъ, я вижу, нѣмцы играютъ какую-то подлую двойную игру. И почему же нѣтъ хваленыхъ союзниковъ? У-у, негодяи. Обѣщали, обѣщали...
Самоваръ, молчавшій до сихъ поръ, неожиданно запѣлъ, и угольки, подернутые сѣдымъ пепломъ, вывалились на подносъ. Братья невольно посмотрѣли на печку. Отвѣтъ – вотъ онъ. Пожалуйста:
«Союзники – сволочи.»
Стрѣлка остановилась на четверти, часы солидно хрипнули и пробили – разъ, и тотчасъ же часамъ отвѣтилъ заливистый, тонкій звонъ подъ потолкомъ въ передней.
– Слава богу, вотъ и Сергѣй, – радостно сказалъ старшій.
– Это Тальбергъ, – подтвердилъ Николка и побѣжалъ отворять.
Елена порозовѣла, встала.
Но это оказался вовсе не Тальбергъ. Три двери прогремѣли, и глухо на лѣстницѣ прозвучалъ Николкинъ удивленный голосъ. Голосъ въ отвѣтъ. За голосами по лѣстницѣ стали переваливаться кованые сапоги и прикладъ. Дверь въ переднюю впустила холодъ, и передъ Алексѣемъ и Еленой очутилась высокая, широкоплечая фигура въ шинели до пятъ и въ защитныхъ погонахъ съ тремя поручичьими звѣздами химическимъ карандашомъ. Башлыкъ заиндевѣлъ, а тяжелая винтовка съ коричневымъ штыкомъ заняла всю переднюю.
– Здравствуйте, – пропѣла фигура хриплымъ теноромъ и закоченѣвшими пальцами ухватилась за башлыкъ.
– Витя!
Николка помогъ фигурѣ распутать концы, капюшонъ слѣзъ, за капюшономъ блинъ офицерской фуражки съ потемнѣвшей кокардой, и оказалась надъ громадными плечами голова поручика Виктора Викторовича Мышлаевского. Голова эта была очень красива, странной и печальной и привлекательной красотой давней, настоящей породы и вырожденія. Красота въ разныхъ по цвѣту, смѣлыхъ глазахъ, въ длинныхъ рѣсницахъ. Носъ съ горбинкой, губы гордыя, лобъ бѣлъ и чистъ, безъ особыхъ примѣтъ. Но вотъ, одинъ уголокъ рта приспущенъ печально, и подбородокъ косовато срѣзанъ такъ, словно у скульптора, лѣпившаго дворянское лицо, родилась дикая фантазія откусить пластъ глины и оставить мужественному лицу маленькій и неправильный женскій подбородокъ.
– Откуда ты?
– Откуда?
– Осторожнѣе, – слабо отвѣтилъ Мышлаевскій, – не разбей. Тамъ бутылка водки.
Николка бережно повѣсилъ тяжелую шинель, изъ кармана которой выглядывало горлышко въ обрывкѣ газеты. Затѣмъ повѣсилъ тяжелый маузеръ въ деревянной кобурѣ, покачнувъ стойку съ оленьими рогами. Тогда лишь Мышлаевскій повернулся къ Еленѣ, руку поцѣловалъ и сказалъ:
– Изъ-подъ Краснаго Трактира. Позволь, Лена, ночевать. Не дойду домой.
– Ахъ, боже мой, конечно.
Мышлаевскій вдругъ застоналъ, пытался подуть на пальцы, но губы его не слушались. Бѣлыя брови и посѣдѣвшая инеемъ бархатка подстриженныхъ усовъ начали таять, лицо намокло. Турбинъ-старшій разстегнулъ френчъ, прошелся по шву, вытягивая грязную рубашку.
– Ну, конечно... Полно. Кишатъ.
– Вотъ что, – испуганная Елена засуетилась, забыла Тальберга на минуту, – Николка, тамъ въ кухнѣ дрова. Бѣги зажигай колонку. Эхъ, горе-то, что Анюту я отпустила. Алексѣй, снимай съ него френчъ, живо.
Въ столовой у изразцовъ Мышлаевскій, давъ волю стонамъ, повалился на стулъ. Елена забѣгала и загремѣла ключами. Турбинъ и Николка, ставъ на колѣни, стягивали съ Мышлаевского узкіе щегольскіе сапоги съ пряжками на икрахъ.
– Легче... Охъ, легче...
Размотались мерзкія пятнистыя портянки. Подъ ними лиловые шелковые носки. Френчъ Николка тотчасъ отправилъ на холодную веранду – пусть дохнутъ вши. Мышлаевскій, въ грязнѣйшей батистовой сорочкѣ, перекрещенной черными подтяжками, въ синихъ бриджахъ со штрипками, сталъ тонкій и черный, больной и жалкій. Посинѣвшія ладони зашлепали, зашарили по изразцамъ.
Слухъ... грознъ...
настъ... бандъ...
Влюбился... мая...
– Что же это за подлецы! – закричалъ Турбинъ. – Неужели же они не могли дать вамъ валенки и полушубки?
– Ва... Аленки, – плача, передразнилъ Мышлаевскій, – валенъ...
Руки и ноги въ теплѣ взрѣзала нестерпимая боль. Услыхавъ, что Еленины шаги стихли въ кухнѣ, Мышлаевскій яростно и слезливо крикнулъ:
– Кабакъ!
Сипя и корчась, повалился и, тыча пальцемъ въ носки, простоналъ:
– Снимите, снимите, снимите...
Пахло противнымъ денатуратомъ, въ тазу таяла снѣжная гора, отъ виннаго стаканчика водки поручикъ Мышлаевскій опьянѣлъ мгновенно до мути въ глазахъ.
– Неужели же отрѣзать придется? Господи... – Онъ горько закачался въ креслѣ.
– Ну, что ты, погоди. Ничего... Такъ. Приморозилъ большой. Такъ... отойдетъ. И этотъ отойдетъ.
Николка присѣлъ на корточки и сталъ натягивать чистые черные носки, а деревянныя, негнущіеся руки Мышлаевского полѣзли въ рукава купальнаго мохнатаго халата. На щекахъ расцвѣли алыя пятна, и, скорчившись, въ чистомъ бѣлье, въ халатѣ, смягчился и ожилъ помороженный поручикъ Мышлаевскій. Грозныя матерныя слова запрыгали въ комнатѣ, какъ градъ по подоконнику. Скосивъ глаза къ носу, ругалъ похабными словами штабъ въ вагонахъ перваго класса, какого-то полковника Щеткина, морозъ, Петлюру, и нѣмцевъ, и метель и кончилъ тѣмъ, что самаго гетмана всея Украины обложилъ гнуснѣйшими площадными словами.
Алексѣй и Николка смотрѣли, какъ лязгалъ зубами согрѣвающійся поручикъ, и время отъ времени вскрикивали: «Ну-ну».
– Гетманъ, а? Твою мать! – рычалъ Мышлаевскій. – Кавалергардъ? Во дворцѣ? А? А насъ погнали, въ чемъ были. А? Сутки на морозѣ въ снѣгу... Господи! Вѣдь думалъ – пропадемъ всѣ... Къ матери! На сто саженей офицеръ отъ офицера – это цѣпь называется? Какъ куръ чуть не зарѣзали!
– Постой, – ошалѣвая отъ брани, спрашивалъ Турбинъ, – ты скажи, кто тамъ подъ Трактиромъ?
– Ат! – Мышлаевскій махнулъ рукой. – Ничего не поймешь! Ты знаешь, сколько насъ было подъ Трактиромъ? Сорокъ человѣкъ. Пріѣзжаетъ эта лахудра – полковникъ Щеткинъ и говоритъ (тутъ Мышлаевскій перекосилъ лицо, стараясь изобразить ненавистного ему полковника Щеткина, и заговорилъ противнымъ, тонкимъ и сюсюкающимъ голосомъ): «Господа офицеры, вся надежда Города на васъ. Оправдайте довѣріе гибнущей матери городовъ русскихъ, въ случаѣ появленія непріятеля – переходите въ наступленіе, съ нами богъ! Черезъ шесть часовъ дамъ смѣну. Но патроны прошу беречь...» (Мышлаевскій заговорилъ своимъ обыкновеннымъ голосомъ) – и смылся на машинѣ со своимъ адъютантомъ. И темно, какъ въ ж...! Морозъ. Иголками беретъ.
– Да кто же тамъ, Господи! Вѣдь не можетъ же Петлюра подъ Трактиромъ быть?
– А чертъ ихъ знаетъ! Вѣришь ли, къ утру чуть съ ума не сошли. Стали это мы въ полночь, ждемъ смѣны... Ни рукъ, ни ногъ. Нѣту смѣны. Костровъ, понятное дѣло, разжечь не можемъ, деревня въ двухъ верстахъ. Трактиръ – верста. Ночью чудится: поле шевелится. Кажется – ползутъ... Ну, думаю, что будемъ дѣлать?.. Что? Вскинешь винтовку, думаешь – стрѣлять или не стрѣлять? Искушеніе. Стояли, какъ волки выли. Крикнешь, – въ цѣпи гдѣ-то отзовется. Наконецъ, зарылся въ снѣгъ, нарылъ себѣ прикладомъ гробъ, сѣлъ и стараюсь не заснуть: заснешь – каюкъ. И подъ утро не вытерпѣлъ, чувствую – начинаю дремать. Знаешь, что спасло? Пулеметы. На разсвѣтѣ, слышу, верстахъ въ трехъ поѣхало! И вѣдь, представь, вставать не хочется. Ну, а тутъ пушка забухала. Поднялся, словно на ногахъ по пуду, и думаю: «Поздравляю, Петлюра пожаловалъ». Стянули маленько цѣпь, перекликаемся. Рѣшили такъ: въ случаѣ чего, собьемся въ кучу, отстрѣливаться будемъ и отходить на городъ. Перебьютъ – перебьютъ. Хоть вмѣстѣ, по крайней мѣрѣ. И, вообрази, – стихло. Утромъ начали по три человѣка въ Трактиръ бѣгать грѣться. Знаешь, когда смѣна пришла? Сегодня въ два часа дня. Изъ первой дружины человѣкъ двѣсти юнкеровъ. И, можешь себѣ представить, прекрасно одѣты – въ папахахъ, въ валенкахъ и съ пулеметной командой. Привелъ ихъ полковникъ Най-Турсъ.
– А! Нашъ, нашъ! – вскричалъ Николка.
– Погоди-ка, онъ не бѣлградскій гусаръ? – спросилъ Турбинъ.
– Да, да, гусаръ... Понимаешь, глянули они на насъ и ужаснулись: «Мы думали, что васъ тутъ, говорятъ, роты двѣ съ пулеметами, какъ же вы стояли?»
Оказывается, вотъ эти-то пулеметы, это на Серебрянку подъ утро навалилась банда, человѣкъ въ тысячу, и повела наступленіе. Счастье, что они не знали, что тамъ цѣпь вродѣ нашей, а то, можешь себѣ представить, вся эта орава въ Городъ могла сдѣлать визитъ. Счастье, что у тѣхъ была связишка съ Постомъ-Волынскимъ, – дали знать, и оттуда ихъ какая-то батарея обкатила шрапнелью, ну, пылъ у нихъ и угасъ, понимаешь, не довели наступленіе до конца и расточились куда-то къ чертямъ.
– Но кто также? Неужели же Петлюра? Не можетъ этого быть.
– А, чертъ ихъ душу знаетъ. Я думаю, что это мѣстные мужички-богоносцы Достоевскіе!.. у-у... вашу мать!
– Господи боже мой!
– Да-съ, – хрипѣлъ Мышлаевскій, насасывая папиросу, – смѣнились мы, слава тѣ, Господи. Считаемъ: тридцать осемь человѣкъ. Поздравьте: двое замерзли. Къ свиньямъ. А двухъ подобрали, ноги будутъ рѣзать...
Дата добавления: 2015-08-29; просмотров: 27 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |