– Какъ! Насмерть?
– А что жь ты думалъ? Одинъ юнкеръ да одинъ офицеръ. А въ Попелюхе, это подъ Трактиромъ, еще красивѣе вышло. Поперли мы туда съ подпоручикомъ Красинымъ сани взять, везти помороженныхъ. Деревушка словно вымерла, – ни одной души. Смотримъ, наконецъ, ползетъ какой-то дѣдъ въ тулупѣ, съ клюкой. Вообрази, – глянулъ на насъ и обрадовался. Я ужь тутъ сразу почувствовалъ недоброе. Что такое, думаю? Чего этотъ богоносный хрѣнъ возликовалъ: «Хлопчики... хлопчики...» Говорю ему такимъ сдобнымъ голоскомъ: «Здорово, дидъ. Давай скорѣе сани». А онъ отвѣчаетъ: «НемА. Офицерня уси сани угнала на Постъ». Я тутъ мигнулъ Красину и спрашиваю: «Офицерня? тэкъ-съ. А дэжъ вси ваши хлопци?» А дѣдъ и ляпни: «Уси побиглы до Петлюры». А? Какъ тебѣ нравится? Онъ-то сослѣпу не разглядѣлъ, что у насъ погоны подъ башлыками, и за петлюровцевъ насъ принялъ. Ну, тутъ, понимаешь, я не вытерпѣлъ... Морозъ... Остервенился... Взялъ дѣда этого за манишку, такъ что изъ него чуть душа не выскочила, и кричу: «Побиглы до Петлюры? А вотъ я тебя сейчасъ пристрѣлю, такъ ты узнаешь, какъ до Петлюры бѣгаютъ! Ты у меня сбѣгаешь въ царство небесное, стерва!» Ну тутъ, понятное дѣло, святой землепашецъ, сѣятель и хранитель (Мышлаевскій, словно обвалъ камней, спустилъ страшное ругательство), прозрѣлъ въ два счета. Конечно, въ ноги и оретъ: «Ой, ваше высокоблагородіе, извините меня, старика, це я сдуру, сослѣпу, дамъ коней, заразъ дамъ, тильки не вбивайте!». И лошади нашлись и розвальни.
– Нутѣ-съ, въ сумерки пришли на Постъ. Что тамъ дѣлается – уму непостижимо. На путяхъ четыре батареи насчиталъ, стоятъ неразвернутыя, снарядовъ, оказывается, нѣтъ. Штабовъ нѣтъ числа. Никто ни черта, понятное дѣло, не знаетъ. И главное – мертвыхъ некуда дѣть! Нашли, наконецъ, перевязочную летучку, вѣришь ли, силой свалили мертвыхъ, не хотѣли брать: «Вы ихъ въ Городъ везите». Тутъ ужь мы озвѣрѣли. Красинъ хотѣлъ пристрѣлить какого-то штабного. Тотъ сказалъ: «Это, говоритъ, петлюровскіе пріемы». Смылся. Къ вечеру только нашелъ наконецъ вагонъ Щеткина. Перваго класса, электричество... И что жь ты думаешь? Стоитъ какой-то холуй денщицкого типа и не пускаетъ. А? «Они, говоритъ, сплять. Никого не велѣно принимать». Ну, какъ я двину прикладомъ въ стѣну, а за мной всѣ наши подняли грохотъ. Изъ всѣхъ купе горошкомъ выскочили. Вылѣзъ Щеткинъ и заегозилъ: «Ахъ, боже мой. Ну, конечно же. Сейчасъ. Эй, вѣстовые, щей, коньяку. Сейчасъ мы васъ размѣстимъ. П-полный отдыхъ. Это геройство. Ахъ, какая потеря, но что дѣлать – жертвы. Я такъ измучился...» И коньякомъ отъ него на версту. А-а-а! – Мышлаевскій внезапно зѣвнулъ и клюнулъ носомъ. Забормоталъ, какъ во снѣ:
– Дали отряду теплушку и печку... О-о! А мнѣ свезло. Очевидно, рѣшилъ отдѣлаться отъ меня послѣ этого грохота. «Командирую васъ, поручикъ, въ городъ. Въ штабъ генерала Картузова. Доложите тамъ». Э-э-э! Я на паровозъ... окоченѣлъ... замокъ Тамары... водка...
Мышлаевскій выронилъ папиросу изо рта, откинулся и захрапѣлъ сразу.
– Вотъ такъ здорово, – сказалъ растерянный Николка.
– Гдѣ Елена? – озабоченно спросилъ старшій. – Нужно будетъ ему простыню дать, ты веди его мыться.
Елена же въ это время плакала въ комнатѣ за кухней, гдѣ за ситцевой занавѣской, въ колонкѣ, у цинковой ванны, металось пламя сухой наколотой березы. Хриплые кухонные часишки настучали одиннадцать. И представился убитый Тальбергъ. Конечно, на поѣздъ съ деньгами напали, конвой перебили, и на снѣгу кровь и мозгъ. Елена сидѣла въ полумглѣ, смятый вѣнецъ волосъ пронизало пламя, по щекамъ текли слезы. Убитъ. Убитъ...
И вотъ тоненькій звоночекъ затрепеталъ, наполнилъ всю квартиру. Елена бурей черезъ кухню, черезъ темную книжную, въ столовую. Огни ярче. Черные часы забили, затикали, пошли ходуномъ.
Но Николка со старшимъ угасли очень быстро послѣ перваго взрыва радости. Да и радость-то была больше за Елену. Скверно дѣйствовали на братьевъ клиновидныя, гетманскаго военнаго министерства погоны на плечахъ Тальберга. Впрочемъ, и до погонъ еще, чуть ли не съ самаго дня свадьбы Елены, образовалась какая-то трещина въ вазѣ турбинской жизни, и добрая вода уходила черезъ нее незамѣтно. Сухъ сосудъ. Пожалуй, главная причина этому въ двухслойныхъ глазахъ капитана генеральнаго штаба Тальберга, Сергѣя Ивановича...
Эхъ-эхъ... Какъ бы тамъ ни было, сейчасъ первый слой можно было читать ясно. Въ верхнемъ слоѣ простая человѣческая радость отъ тепла, свѣта и безопасности. А вотъ поглубже – ясная тревога, и привезъ ее Тальбергъ съ собою только что. Самое же глубокое было, конечно, скрыто, какъ всегда. Во всякомъ случаѣ, на фигурѣ Сергѣя Ивановича ничего не отразилось. Поясъ широкъ и твердъ. Оба значка – академіи и университета – бѣлыми головками сіяютъ ровно. Поджарая фигура поворачивается подъ черными часами, какъ автоматъ. Тальбергъ очень озябъ, но улыбается всѣмъ благосклонно. И въ благосклонности тоже сказалась тревога. Николка, шмыгнувъ длиннымъ носомъ, первый замѣтилъ это. Тальбергъ, вытягивая слова, медленно и весело разсказалъ, какъ на поѣздъ, который везъ деньги въ провинцію и который онъ конвоировалъ, у Бородянки, въ сорока верстахъ отъ Города, напали – неизвѣстно кто! Елена въ ужасѣ жмурилась, жалась къ значкамъ, братья опять вскрикивали «ну-ну», а Мышлаевскій мертво храпѣлъ, показывая три золотыхъ коронки.
– Кто жь такіе? Петлюра?
– Ну, если бы Петлюра, – снисходительно и въ то же время тревожно улыбнувшись, молвилъ Тальбергъ, – врядъ ли я бы здѣсь бесѣдовалъ... э... съ вами. Не знаю кто. Возможно, разложившіеся сердюки. Ворвались въ вагоны, винтовками взмахиваютъ, кричатъ! «Чей конвой?» Я отвѣтилъ: «Сердюки», – они потоптались, потоптались, потомъ слышу команду: «Слазь, хлопцы!» И всѣ исчезли. Я полагаю, что они искали офицеровъ, вѣроятно, они думали, что конвой не украинскій, а офицерскій, – Тальбергъ выразительно покосился на Николкинъ шевронъ, глянулъ на часы и неожиданно добавилъ: – Елена, пойдемъ-ка на пару словъ...
Елена торопливо ушла вслѣдъ за нимъ на половину Тальберговъ въ спальню, гдѣ на стѣнѣ надъ кроватью сидѣлъ соколъ на бѣлой рукавицѣ, гдѣ мягко горѣла зеленая лампа на письменномъ столѣ Елены и стояли на тумбѣ краснаго дерева бронзовые пастушки на фронтонѣ часовъ, играющихъ каждые три часа гавотъ.
Неимоверныхъ усилій стоило Николкѣ разбудить Мышлаевского. Тотъ по дорогѣ шатался, два раза съ грохотомъ зацѣпился за двери и въ ваннѣ заснулъ. Николка дежурилъ возлѣ него, чтобы онъ не утонулъ. Турбинъ же старшій, самъ не зная зачѣмъ, прошелъ въ темную гостиную, прижался къ окну и слушалъ: опять далеко, глухо, какъ въ вату, и безобидно бухали пушки, рѣдко и далеко.
Елена рыжеватая сразу постарѣла и подурнѣла. Глаза красные. Свѣсивъ руки, печально она слушала Тальберга. Онъ сухой штабной колонной возвышался надъ ней и говорилъ неумолимо:
– Елена, никакъ иначе поступить нельзя.
Тогда Елена, помирившись съ неизбежнымъ, сказала такъ:
– Что жь, я понимаю. Ты, конечно, правъ. Черезъ дней пять-шесть, а? Можетъ, положеніе еще измѣнится къ лучшему?
Тутъ Тальбергу пришлось трудно. И даже свою вѣчную патентованную улыбку онъ убралъ съ лица. Оно постарѣло, и въ каждой точкѣ была совершенно рѣшенная дума. Елена... Елена. Ахъ, невѣрная, зыбкая надежда... Дней пять... шесть...
И Тальбергъ сказалъ:
– Нужно ѣхать сію минуту. Поѣздъ идетъ въ часъ ночи...
...Черезъ полчаса все въ комнатѣ съ соколомъ было разорено. Чемоданъ на полу и внутренняя матросская крышка его дыбомъ. Елена, похудѣвшая и строгая, со складками у губъ, молча вкладывала въ чемоданъ сорочки, кальсоны, простыни. Тальбергъ, на колѣняхъ у нижняго ящика шкафа, ковырялъ въ немъ ключомъ. А потомъ... потомъ въ комнатѣ противно, какъ во всякой комнатѣ, гдѣ хаосъ укладки, и еще хуже, когда абажуръ сдернутъ съ лампы. Никогда. Никогда не сдергивайте абажуръ съ лампы! Абажуръ священенъ. Никогда не убѣгайте крысьей побѣжкой на неизвѣстность отъ опасности. У абажура дремлите, читайте – пусть воетъ вьюга, – ждите, пока къ вамъ придутъ.
Тальбергъ же бѣжалъ. Онъ возвышался, попирая обрывки бумаги, у застегнутаго тяжелаго чемодана въ своей длинной шинели, въ аккуратныхъ черныхъ наушникахъ, съ гетманской сѣро-голубой кокардой и опоясанъ шашкой.
На дальнемъ пути Города I, Пассажирскаго уже стоитъ поѣздъ – еще безъ паровоза, какъ гусеница безъ головы. Въ составѣ девять вагоновъ съ ослѣпительно-бѣлымъ электрическимъ свѣтомъ. Въ составѣ въ часъ ночи уходитъ въ Германію штабъ генерала фонъ Буссова. Тальберга берутъ: у Тальберга нашлись связи... Гетманское министерство – это глупая и пошлая оперетка (Тальбергъ любилъ выражаться тривіально, но сильно, какъ, впрочемъ, и самъ гетманъ. Тѣмъ болѣе пошлая, что...
– Пойми (шепотъ), нѣмцы оставляютъ гетмана на произволъ судьбы, и очень, очень можетъ быть, что Петлюра войдетъ... а это, знаешь ли...
О, Елена знала! Елена отлично знала. Въ мартѣ 1917 года Тальбергъ былъ первый, – поймите, первый, – кто пришелъ въ военное училищѣ съ широченной красной повязкой на рукавѣ. Это было въ самыхъ первыхъ числахъ, когда всѣ еще офицеры въ Городѣ при извѣстіяхъ изъ Петербурга становились кирпичными и уходили куда-то, въ темные коридоры, чтобы ничего не слышать. Тальбергъ какъ членъ революціоннаго военнаго комитета, а не кто иной, арестовалъ знаменитаго генерала Петрова. Когда же къ концу знаменитаго года въ Городѣ произошло уже много чудесныхъ и странныхъ событій и родились въ немъ какіе-то люди, не имѣющіе сапогъ, но имѣющіе широкія шаровары, выглядывающія изъ-подъ солдатскихъ сѣрыхъ шинелей, и люди эти заявили, что они не пойдутъ ни въ коемъ случаѣ изъ Города на фронтъ, потому что на фронтѣ имъ дѣлать нечего, что они останутся здѣсь, въ Городѣ, Тальбергъ сдѣлался раздражительнымъ и сухо заявилъ, что это не то, что нужно, пошлая оперетка. И онъ оказался до извѣстной степени правъ: вышла дѣйствительно оперетка, но не простая, а съ большимъ кровопролитіемъ. Людей въ шароварахъ въ два счета выгнали изъ Города сѣрые разрозненные полки, которые пришли откуда-то изъ-за лѣсовъ, съ равнины, ведущей къ Москвѣ. Тальбергъ сказалъ, что тѣ въ шароварахъ – авантюристы, а корни въ Москвѣ, хоть эти корни и большевистскіе.
Но однажды, въ мартѣ, пришли въ Городъ сѣрыми шеренгами нѣмцы, и на головахъ у нихъ были рыжіе металлическіе тазы, предохранявшіе ихъ отъ шрапнельныхъ пуль, а гусары ѣхали въ такихъ мохнатыхъ шапкахъ и на такихъ лошадяхъ, что при взглядѣ на нихъ Тальбергъ сразу понялъ, гдѣ корни. Послѣ нѣсколькихъ тяжелыхъ ударовъ германскихъ пушекъ подъ Городомъ московскіе смылись куда-то за сизыя лѣса есть дохлятину, а люди въ шароварахъ притащились обратно, вслѣдъ за нѣмцами. Это былъ большой сюрпризъ. Тальбергъ растерянно улыбался, но ничего не боялся, потому что шаровары при нѣмцахъ были очень тихіе, никого убивать не смѣли и даже сами ходили по улицамъ какъ бы съ нѣкоторой опаской, и видъ у нихъ былъ такой, словно у неувѣренныхъ гостей. Тальбергъ сказалъ, что у нихъ нѣтъ корней, и мѣсяца два нигдѣ не служилъ. Николка Турбинъ однажды улыбнулся, войдя въ комнату Тальберга. Тотъ сидѣлъ и писалъ на большомъ листѣ бумаги какія-то грамматическія упражненія, а передъ нимъ лежала тоненькая, отпечатанная на дешевой сѣрой бумагѣ книжонка:
«Игнатій Перпилло – Украинская грамматика».
Въ апрѣлѣ осемнадцатаго, на пасхѣ, въ циркѣ весело гудѣли матовые электрическіе шары и было черно до купола народомъ. Тальбергъ стоялъ на аренѣ веселой, боевой колонной и велъ счетъ рукъ – шароварамъ крышка, будетъ Украина, но Украина «гетьманская», – выбирали «гетьмана всея Украины».
– Мы отгорожены отъ кровавой московской оперетки, – говорилъ Тальбергъ и блестѣлъ въ странной, гетманской формѣ дома, на фонѣ милыхъ, старыхъ обоевъ. Давились презрительно часы: тонкъ-танкъ, и вылилась вода изъ сосуда. Николкѣ и Алексѣю не о чѣмъ было говорить съ Тальбергомъ. Да и говорить было бы очень трудно, потому что Тальбергъ очень сердился при каждомъ разговорѣ о политикѣ и, въ особенности, въ тѣхъ случаяхъ, когда Николка совершенно безтактно начиналъ: «А какъ же ты, Сережа, говорилъ въ мартѣ...» У Тальберга тотчасъ показывались верхніе, рѣдко разставленные, но крупные и бѣлые зубы, въ глазахъ появлялись желтенькія искорки, и Тальбергъ начиналъ волноваться. Такимъ образомъ, разговоры вышли изъ моды сами собой.
Да, оперетка... Елена знала, что значитъ это слово на припухшихъ прибалтійскихъ устахъ. Но теперь оперетка грозила плохимъ, и уже не шароварамъ, не московскимъ, не Ивану Ивановичу какому-нибудь, а грозила она самому Сергѣю Ивановичу Тальбергу. У каждаго человѣка есть своя звѣзда, и недаромъ въ средніе вѣка придворные астрологи составляли гороскопы, предсказывали будущее. О, какъ мудры были они! Такъ вотъ, у Тальберга, Сергѣя Ивановича, была неподходящая, неудачливая звѣзда. Тальбергу было бы хорошо, если бы все шло прямо, по одной опредѣленной линіи, но событія въ это время въ Городѣ не шли по прямой, они продѣлывали причудливые зигзаги, и тщетно Сергѣй Ивановичъ старался угадать, что будетъ. Онъ не угадалъ. Далеко еще, верстъ сто пятьдесятъ, а можетъ быть, и двѣсти, отъ Города, на путяхъ, освѣщенныхъ бѣлымъ свѣтомъ, – салонъ-вагонъ. Въ вагонѣ, какъ зерно въ стручкѣ, болтался бритый человѣкъ, диктуя своимъ писарямъ и адъютантамъ. Горе Тальбергу, если этотъ человѣкъ придетъ въ Городъ, а онъ можетъ пріидти! Горе. Номеръ газеты «Вѣсти» всѣмъ извѣстенъ, имя капитана Тальберга, выбиравшаго гетмана, также. Въ газетѣ статья, принадлежащая перу Сергѣя Ивановича, а въ статьѣ слова:
«Петлюра – авантюристъ, грозящій своею опереткой гибелью краю...»
– Тебя, Елена, ты сама понимаешь, я взять не могу на скитанья и неизвѣстность. Не правда ли?
Ни звука не отвѣтила Елена, потому что была горда.
– Я думаю, что мнѣ безпрепятственно удастся пробраться черезъ Румынію въ Крымъ и на Донъ. Фонъ Буссовъ обѣщалъ мнѣ содѣйствіе. Меня цѣнятъ. Нѣмецкая оккупація превратилась въ оперетку. Нѣмцы уже уходятъ. (Шепотъ.) Петлюра, по моимъ расчетамъ, тоже скоро рухнетъ. Настоящая сила идетъ съ Дона. И ты знаешь, мнѣ вѣдь даже нельзя не быть тамъ, когда формируется армія права и порядка. Не быть – значитъ погубить карьеру, вѣдь ты знаешь, что Деникинъ былъ начальникомъ моей дивизіи. Я увѣренъ, что не пройдетъ и трехъ мѣсяцевъ, ну самое позднее – въ маѣ, мы придемъ въ Городъ. Ты ничего не бойся. Тебя ни въ коемъ случаѣ не тронутъ, ну, а въ крайности, у тебя же есть паспортъ на дѣвичью фамилію. Я попрошу Алексѣя, чтобы тебя не дали въ обиду.
Елена очнулась.
– Постой, – сказала она, – вѣдь нужно братьевъ сейчасъ предупредить о томъ, что нѣмцы насъ предаютъ?
Тальбергъ густо покраснѣлъ.
– Конечно, конечно, я обязательно... Впрочемъ, ты имъ сама скажи. Хотя вѣдь это дѣло мѣняетъ мало.
Странное чувство мелькнуло у Елены, но предаваться размышленію было нѣкогда: Тальбергъ уже цѣловалъ жену, и было мгновеніе, когда его двухъэтажные глаза пронизало только одно – нѣжность. Елена не выдержала и всплакнула, но тихо, тихо, – женщина она была сильная, недаромъ дочь Анны Владиміровны. Потомъ произошло прощаніе съ братьями въ гостиной. Въ бронзовой лампѣ вспыхнулъ розовый свѣтъ и залилъ весь уголъ. Піанино показало уютные бѣлые зубы и партитуру Фауста тамъ, гдѣ черныя нотныя закорючки идутъ густымъ чернымъ строемъ и разноцвѣтный рыжебородый Валентинъ поетъ:
Я за сестру тебя молю,
Сжалься, о, сжалься ты надъ ней!
Ты охрани ее.
Даже Тальбергу, которому не были свойственны никакія сентиментальныя чувства, запомнились въ этотъ мигъ и черные аккорды, и истрепанныя страницы вѣчнаго Фауста. Эхъ, эхъ... Не придется больше услышать Тальбергу каватины про бога всесильнаго, не услышать, какъ Елена играетъ Шервинскому аккомпанементъ! Все же, когда Турбиныхъ и Тальберга не будетъ на свѣтѣ, опять зазвучатъ клавиши, и выйдетъ къ рампѣ разноцвѣтный Валентинъ, въ ложахъ будетъ пахнуть духами, и дома будутъ играть аккомпанементъ женщины, окрашенныя свѣтомъ, потому что Фаустъ, какъ Саардамскій Плотникъ, – совершенно безсмертенъ.
Тальбергъ все разсказалъ тутъ же у піанино. Братья вѣжливо промолчали, стараясь не поднимать бровей. Младшій изъ гордости, старшій потому, что былъ человѣкъ-тряпка. Голосъ Тальберга дрогнулъ.
– Вы же Елену берегите, – глаза Тальберга въ первомъ слоѣ посмотрѣли просительно и тревожно. Онъ помялся, растерянно глянулъ на карманные часы и безпокойно сказалъ: – Пора.
Елена притянула къ себѣ за шею мужа, перекрестила его торопливо и криво и поцѣловала. Тальбергъ укололъ обоихъ братьевъ щетками черныхъ подстриженныхъ усовъ. Тальбергъ, заглянувъ въ бумажникъ, безпокойно провѣрилъ пачку документовъ, пересчиталъ въ тощемъ отдѣленіи украинскія бумажки и нѣмецкія марки и, улыбаясь, напряженно улыбаясь и оборачиваясь, пошелъ. Дзинь... дзинь... въ передней свѣтъ сверху, потомъ на лѣстницѣ громыханье чемодана. Елена свѣсилась съ перилъ и въ послѣдній разъ увидѣла острый хохолъ башлыка.
Въ часъ ночи съ пятаго пути изъ тьмы, забитой кладбищами порожнихъ товарныхъ вагоновъ, съ мѣста взявъ большую грохочущую скорость, пыша краснымъ жаромъ поддувала, ушелъ сѣрый, какъ жаба, бронепоѣздъ и дико завылъ. Онъ пробѣжалъ осемь верстъ въ семь минутъ, попалъ на Постъ-Волынскій, въ гвалтъ, стукъ, грохотъ и фонари, не задерживаясь, по прыгающимъ стрѣлкамъ свернулъ съ главной линіи вбокъ и, возбуждая въ душахъ обмерзшихъ юнкеровъ и офицеровъ, скорчившихся въ теплушкахъ и въ цѣпяхъ у самаго Поста, смутную надежду и гордость, смѣло, никого рѣшительно не боясь, ушелъ къ германской границѣ. Слѣдомъ за нимъ черезъ десять минутъ прошелъ черезъ Постъ сіяющій десятками оконъ пассажирскій, съ громаднымъ паровозомъ. Тумбовидные, массивные, запакованные до глазъ часовые-нѣмцы мелькнули на площадкахъ, мелькнули ихъ широкіе черные штыки. Стрѣлочники, давясь морозомъ, видѣли, какъ мотало на стыкахъ длинные пульманы, окна бросали въ стрѣлочниковъ снопы. Затѣмъ все исчезло, и души юнкеровъ наполнились завистью, злобой и тревогой.
– У... с-с-волочь!.. – проныло гдѣ-то у стрѣлки, и на теплушки налетѣла жгучая вьюга. Заносило въ эту ночь Постъ.
А въ третьемъ отъ паровоза вагонѣ, въ купе, крытомъ полосатыми чехлами, вѣжливо и заискивающе улыбаясь, сидѣлъ Тальбергъ противъ германскаго лейтенанта и говорилъ по-нѣмецки.
– O, ja, – тянулъ время отъ времени толстый лейтенантъ и пожевывалъ сигару.
Когда лейтенантъ заснулъ, двери во всѣхъ купе закрылись и въ тепломъ и ослѣпительномъ вагонѣ настало монотонное дорожное бормотанье, Тальбергъ вышелъ въ коридоръ, откинулъ блѣдную штору съ прозрачными буквами «Ю.-З. ж.д.» и долго глядѣлъ въ мракъ. Тамъ безпорядочно прыгали искры, прыгалъ снѣгъ, а впереди паровозъ несъ и завывалъ такъ грозно, такъ непріятно, что даже Тальбергъ разстроился.
Въ этотъ ночной часъ въ нижней квартирѣ домохозяина, инженера Василія Ивановича Лисовича, была полная тишина, и только мышь въ маленькой столовой нарушала ее по временамъ. Мышь грызла и грызла, назойливо и дѣловито, въ буфетѣ старую корку сыра, проклиная скупость супруги инженера, Ванды Михайловны. Проклинаемая костлявая и ревнивая Ванда глубоко спала во тьмѣ спаленки прохладной и сырой квартиры. Самъ же инженеръ бодрствовалъ и находился въ своемъ тѣсно заставленномъ, занавѣшенномъ, набитомъ книгами и, вслѣдствіе этого, чрезвычайно уютномъ кабинетикѣ. Стоячая лампа, изображающая египетскую царевну, прикрытую зеленымъ зонтикомъ съ цвѣтами, красила всю комнату нежно и таинственно, и самъ инженеръ былъ таинственъ въ глубокомъ кожаномъ креслѣ. Тайна и двойственность зыбкаго времени выражалась прежде всего въ томъ, что былъ человѣкъ въ креслѣ вовсе не Василій Ивановичъ Лисовичъ, а Василиса... То есть самъ-то онъ называлъ себя – Лисовичъ, многіе люди, съ которыми онъ сталкивался, звали его Василіемъ Ивановичемъ, но исключительно въ упоръ. За глаза же, въ третьемъ лицѣ, никто не называлъ инженера иначе, какъ Василиса. Случилось это потому, что домовладѣлецъ съ января 1918 года, когда въ городѣ начались уже совершенно явственно чудеса, смѣнилъ свой четкій почеркъ и вмѣсто опредѣленнаго «В.Лисовичъ», изъ страха передъ какой-то будущей отвѣтственностью, началъ въ анкетахъ, справкахъ, удостовѣреніяхъ, ордерахъ и карточкахъ писать «Васъ. Лисъ.».
Николка, получивъ изъ рукъ Василія Ивановича сахарную карточку осемнадцатаго января осемнадцатаго года, вмѣсто сахара получилъ страшный ударъ камнемъ въ спину на Крещатике и два дня плевалъ кровью. (Снарядъ лопнулъ какъ разъ надъ сахарной очередью, состоящей изъ безстрашныхъ людей.) Придя домой, держась за стѣнки и зеленѣя, Николка все-таки улыбнулся, чтобы не испугать Елену, наплевалъ полный тазъ кровяныхъ пятенъ и на вопль Елены:
– Господи! Что же это такое?!
Отвѣтилъ:
– Это Василисинъ сахаръ, чертъ бы его взялъ! – и послѣ этого сталъ бѣлымъ и рухнулъ на бокъ. Николка всталъ черезъ два дня, а Василія Ивановича Лисовича больше не было. Вначалѣ дворъ номера тринадцатаго, а за дворомъ весь городъ началъ называть инженера Василисой, и лишь владѣлецъ женскаго имени рекомендовался: предсѣдатель домового комитета Лисовичъ.
Убѣдившись, что улица окончательно затихла, не слышалось уже рѣдкаго скрипа полозьевъ, прислушавшись внимательно къ свисту изъ спальни жены, Василиса отправился въ переднюю, внимательно потрогалъ запоры, болтъ, цѣпочку и крюкъ и вернулся въ кабинетикъ. Изъ ящика своего массивнаго стола онъ выложилъ четыре блестящихъ англійскихъ булавки. Затѣмъ на цыпочкахъ сходилъ куда-то во тьму и вернулся съ простыней и пледомъ. Еще разъ прислушался и даже приложилъ палецъ къ губамъ. Снялъ пиджакъ, засучилъ рукава, досталъ съ полки клей въ банкѣ, аккуратно скатанный въ трубку кусокъ обоевъ и ножницы. Потомъ прильнулъ къ окну и подъ щиткомъ ладони всмотрѣлся въ улицу. Лѣвое окно завѣсилъ простыней до половины, а правое пледомъ при помощи англійскихъ булавокъ. Заботливо оправилъ, чтобы не было щелей. Взялъ стулъ, влѣзъ на него и руками нашарилъ что-то, надъ верхнимъ рядомъ книгъ на полкѣ, провелъ ножичкомъ вертикально внизъ по обоямъ, а затѣмъ подъ прямымъ угломъ вбокъ, подсунулъ ножичекъ подъ разрѣзъ и вскрылъ аккуратный, маленькій, въ два кирпича, тайничокъ, самимъ же имъ изготовленный въ теченіе предыдущей ночи. Дверцу – тонкую цинковую пластинку – отвелъ въ сторону, слѣзъ, пугливо поглядѣлъ на окна, потрогалъ простыню. Изъ глубины нижняго ящика, открытаго двойнымъ звенящимъ поворотомъ ключа, выглянулъ на свѣтъ божій аккуратно перевязанный крестомъ и запечатанный пакетъ въ газетной бумагѣ. Его Василиса похоронилъ въ тайникѣ и закрылъ дверцу. Долго на красномъ сукнѣ стола кроилъ и вырѣзалъ полоски, пока не подобралъ ихъ какъ нужно. Смазанныя клейстеромъ онѣ легли на разрѣзъ такъ аккуратно, что прелесть: полбукетикъ къ полбукетику, квадратикъ къ квадратику. Когда инженеръ слѣзъ со стула, онъ убѣдился, что на стѣнѣ нѣтъ никакихъ признаковъ тайника. Василиса вдохновенно потеръ ладони, тутъ же скомкалъ и сжегъ въ печуркѣ остатки обоевъ, пепелъ размѣшалъ и спряталъ клей.
На черной безлюдной улицѣ волчья оборванная сѣрая фигура беззвучно слѣзла съ вѣтви акаціи, на которой полчаса сидѣла, страдая на морозѣ, но жадно наблюдая черезъ предательскую щель надъ верхнимъ краемъ простыни работу инженера, навлекшаго бѣду именно простыней на зелено окрашенномъ окнѣ. Пружинно прыгнувъ въ сугробъ, фигура ушла вверхъ по улицѣ, а далѣе провалилась волчьей походкой въ переулкахъ, и метель, темнота, сугробы съѣли ее и замели всѣ ея слѣды.
Ночь. Василиса въ креслѣ. Въ зеленой тѣни онъ чистый Тарасъ Бульба. Усы внизъ, пушистые – какая, къ черту, Василиса! – это мужчина. Въ ящикахъ прозвучало нежно, и передъ Василисой на красномъ сукнѣ пачки продолговатыхъ бумажекъ – зеленый игральный крапъ:
"Знакъ державнои скарбници
50 карбованцивъ
ходитъ наривни зъ кредитовыми билетами".
На крапе – селянинъ съ обвисшими усами, вооруженный лопатою, и селянка съ серпомъ. На оборотѣ, въ овальной рамкѣ, увеличенныя, красноватыя лица этого же селянина и селянки. И тутъ усы внизъ, по-украински. И надо всѣмъ предостерегающая надпись:
«За фальшування караѣться тюрмою»,
увѣренная подпись:
«Директоръ державнои скарбници Лебидь-Юрчикъ».
Конно-мѣдный Александръ II въ трепаномъ чугунномъ мылѣ бакенбардъ, въ конномъ строю, раздраженно косился на художественное произведеніе Лебидя-Юрчика и ласково – на лампу-царевну. Со стѣны на бумажки глядѣлъ въ ужасѣ чиновникъ со Станиславомъ на шеѣ – предокъ Василисы, писанный масломъ. Въ зеленомъ свѣтѣ мягко блестѣли корешки Гончарова и Достоевскаго и мощнымъ строемъ стоялъ золото-черный конногвардеецъ Брокгаузъ-Ефронъ. Уютъ.
Пятипроцентный прочно спрятанъ въ тайникѣ подъ обоями. Тамъ же пятнадцать «катеринокъ», девять «Петровъ», десять «Николаевъ первыхъ», три брилліантовыхъ кольца, брошь, Анна и два Станислава.
Въ тайничкѣ N2 – двадцать «катеринокъ», десять «Петровъ», двадцать пять серебряныхъ ложекъ, золотые часы съ цѣпью, три портсигара («Дорогому сослуживцу», хоть Василиса и не курилъ), пятьдесятъ золотыхъ десятокъ, солонки, футляръ съ серебромъ на шесть персонъ и серебряное ситечко (большой тайникъ въ дровяномъ сараѣ, два шага отъ двери прямо, шагъ влѣво, шагъ отъ мѣловой мѣтки на бревнѣ стѣны. Все въ ящикахъ эйнемовскаго печенья, въ клеенкѣ, просмоленные швы, два аршина глубины).
Третій тайникъ – чердакъ: двѣ четверти отъ трубы на сѣверо-востокъ подъ балкой въ глинѣ: щипцы сахарные, сто осемьдесятъ три золотыхъ десятки, на двадцать пять тысячъ процентныхъ бумагъ.
Лебидь-Юрчикъ – на текущіе расходы.
Василиса оглянулся, какъ всегда дѣлалъ, когда считалъ деньги, и сталъ слюнить крапъ. Лицо его стало боговдохновеннымъ. Потомъ онъ неожиданно поблѣднѣлъ.
– Фальшування, фальшування, – злобно заворчалъ онъ, качая головой, – вотъ горе-то. А?
Голубые глаза Василисы убойно опечалились. Въ третьемъ десяткѣ – разъ. Въ четвертомъ десяткѣ – двѣ, въ шестомъ – двѣ, въ девятомъ – подрядъ три бумажки несомненно такихъ, за которыя Лебидь-Юрчикъ угрожаетъ тюрьмой. Всего сто тринадцать бумажекъ, и, извольте видѣть, на осьми явные признаки фальшування. И селянинъ какой-то мрачный, а долженъ быть веселый, и нѣтъ у снопа таинственныхъ, вѣрныхъ – перевернутой запятой и двухъ точекъ, и бумага лучше, чѣмъ Лебидевская. Василиса глядѣлъ на свѣтъ, и Лебидь явно фальшиво просвѣчивалъ съ обратной стороны.
– Извозчику завтра вечеромъ одну, – разговаривалъ самъ съ собой Василиса, – все равно ѣхать, и, конечно, на базаръ.
Онъ бережно отложилъ въ сторону фальшивыя, предназначенныя извозчику и на базаръ, а пачку спряталъ за звенящій замокъ. Вздрогнулъ. Надъ головой пробѣжали шаги по потолку, и мертвую тишину вскрыли смѣхъ и смутные голоса. Василиса сказалъ Александру II:
– Извольте видѣть: никогда покою нѣтъ...
Вверху стихло. Василиса зѣвнулъ, погладилъ мочальные усы, снялъ съ оконъ пледъ и простыню, зажегъ въ гостиной, гдѣ тускло блестѣлъ граммофонный рупоръ, маленькую лампу. Черезъ десять минутъ полная тьма была въ квартирѣ. Василиса спалъ рядомъ съ женой въ сырой спальнѣ. Пахло мышами, плѣсенью, ворчливой сонной скукой. И вотъ, во снѣ, пріѣхалъ Лебидь-Юрчикъ верхомъ на конѣ и какіе-то Тушинскіе Воры съ отмычками вскрыли тайникъ. Червонный валетъ влѣзъ на стулъ, плюнулъ Василисѣ въ усы и выстрѣлилъ въ упоръ. Въ холодномъ поту, съ воплемъ вскочилъ Василиса и первое, что услыхалъ – мышь съ семействомъ, трудящуюся въ столовой надъ кулькомъ съ сухарями, а затѣмъ уже необычайной нѣжности гитарный звонъ черезъ потолокъ и ковры, смѣхъ...
Дата добавления: 2015-08-29; просмотров: 18 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |