Съ послѣдней надеждой, что, можетъ быть, петля оборвалась, Николка, поминутно падая на колѣни, шарилъ по битымъ кирпичамъ. Коробки не было.
Тутъ яркій свѣтъ освѣтилъ вдругъ Николкину голову: «А-а», – закричалъ онъ и полѣзъ дальше къ забору, закрывающему ущелье съ улицы. Онъ доползъ и ткнулъ руками, доски отошли, глянула широкая дыра на черную улицу. Все понятно... Они отшили доски, ведущія въ ущелье, были здѣсь и даже, по-о-нимаю, хотѣли залѣзть къ Василисѣ черезъ кладовку, но тамъ рѣшетка на окнѣ.
Николка, весь бѣлый, вошелъ въ кухню молча.
– Господи, дай хоть почищу... – вскричала Анюта.
– Уйди ты отъ меня, ради бога, – отвѣтилъ Николка и прошелъ въ комнаты, обтирая закоченѣвшія руки объ штаны. – Ларіонъ, дай мнѣ по мордѣ, – обратился онъ къ Ларіосику. – Тотъ заморгалъ глазами, потомъ выкатилъ ихъ и сказалъ:
– Что ты, Николаша? Зачѣмъ же такъ впадать въ отчаяніе? – Онъ робко сталъ шаркать руками по спинѣ Николки и рукавомъ сбивать снѣгъ.
– Не говоря о томъ, что Алеша оторветъ мнѣ голову, если, дастъ богъ, поправится, – продолжалъ Николка, – но самое главное... най-турсовъ кольтъ!.. Лучше бъ меня убили самого, ей-богу!.. Это богъ наказалъ меня за то, что я надъ Василисой издѣвался. И жаль Василису, но ты понимаешь, они этимъ самымъ револьверомъ его и отдѣлали. Хотя, впрочемъ, его можно и безъ всякихъ револьверовъ обобрать, какъ липочку... Такой ужь человѣкъ. – Эхъ... Вотъ какая исторія. Бери бумагу, Ларіонъ, будемъ окно заклеивать.
Ночью изъ ущелья вылѣзли съ гвоздями, топоромъ и молоткомъ Николка, Мышлаевскій и Ларіосикъ. Ущелье было короткими досками забито наглухо. Самъ Николка съ остервенѣніемъ вгонялъ длинные, толстые гвозди съ такимъ расчетомъ, чтобы они остріями вылѣзли наружу. Еще позже на верандѣ со свѣчами ходили, а затѣмъ черезъ холодную кладовую на чердакъ лѣзли Николка, Мышлаевскій и Ларіосикъ. На чердакѣ, надъ квартирой, со зловѣщимъ топотомъ они лазили всюду, сгибаясь между теплыми трубами, между бѣльемъ, и забили слуховое окно.
Василиса, узнавъ объ экспедиціи на чердакъ, обнаружилъ живѣйшій интересъ и тоже присоединился и лазилъ между балками, одобряя всѣ дѣйствія Мышлаевскаго.
– Какая жалость, что вы не дали намъ какъ-нибудь знать. Нужно было бы Ванду Михайловну послать къ намъ черезъ черный ходъ, – говорилъ Николка, капая со свѣчи стеариномъ.
– Ну, братъ, не очень-то, – отозвался Мышлаевскій, – когда уже они были въ квартирѣ, это, другъ, дѣло довольно дохлое. Ты думаешь, они не стали бы защищаться? Еще какъ. Ты прежде чѣмъ въ квартиру бы влѣзъ, получилъ бы пулю въ животъ. Вотъ и покойничекъ. Такъ-то-съ. А вотъ не пускать, это дѣло другого рода.
– Угрожали выстрѣлить черезъ дверь, Викторъ Викторовичъ, – задушевно сказалъ Василиса.
– Никогда бы не выстрѣлили, – отозвался Мышлаевскій, гремя молоткомъ, – ни въ коемъ случаѣ. Всю бы улицу на себя навлекли.
Позже ночью Карась нѣжился въ квартирѣ Лисовичей, какъ Людовикъ XIV. Этому предшествовалъ такой разговоръ:
– Не придутъ же сегодня, что вы! – говорилъ Мышлаевскій.
– Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ, – вперебой отвѣчали Ванда и Василиса на лѣстницѣ, – мы умоляемъ, просимъ васъ или Ѳедора Николаевича, просимъ!.. Что вамъ стоитъ? Ванда Михайловна чайкомъ васъ напоитъ. Удобно уложимъ. Очень просимъ и завтра тоже. Помилуйте, безъ мужчины въ квартирѣ!
– Я ни за что не засну, – подтвердила Ванда, кутаясь въ пуховый платокъ.
– Коньячокъ есть у меня – согрѣемся, – неожиданно залихватски какъ-то сказалъ Василиса.
– Иди, Карась, – сказалъ Мышлаевскій.
Вслѣдствіе этого Карась и нѣжился. Мозги и супъ съ постнымъ масломъ, какъ и слѣдовало ожидать, были лишь симптомами той омерзительной болѣзни скупости, которой Василиса заразилъ свою жену. На самомъ дѣлѣ въ нѣдрахъ квартиры скрывались сокровища, и они были извѣстны только одной Вандѣ. На столѣ въ столовой появилась банка съ маринованными грибами, телятина, вишневое варенье и настоящій, славный коньякъ Шустова съ колоколомъ. Карась потребовалъ рюмку для Ванды Михайловны и ей налилъ.
– Не полную, не полную, – кричала Ванда.
Василиса, отчаянно махнувъ рукой, подчиняясь Карасю, выпилъ одну рюмку.
– Ты не забывай, Вася, что тебѣ вредно, – нѣжно сказала Ванда.
Послѣ авторитетнаго разъясненія Карася, что никому абсолютно не можетъ быть вреденъ коньякъ и что его даютъ даже малокровнымъ съ молокомъ, Василиса выпилъ вторую рюмку, и щеки его порозовѣли, и на лбу выступилъ потъ. Карась выпилъ пять рюмокъ и пришелъ въ очень хорошее расположеніе духа. «Если бъ ее откормить, она вовсе не такъ ужь дурна», – думалъ онъ, глядя на Ванду.
Затѣмъ Карась похвалилъ расположеніе квартиры Лисовичей и обсудилъ планъ сигнализаціи въ квартиру Турбиныхъ: одинъ звонокъ изъ кухни, другой изъ передней. Чуть что – наверхъ звонокъ. И, пожалуйста, выйдетъ открывать Мышлаевскій, это будетъ совсѣмъ другое дѣло.
Карась очень хвалилъ квартиру: и уютно, и хорошо меблирована, и одинъ недостатокъ – холодно.
Ночью самъ Василиса притащилъ дровъ и собственноручно затопилъ печку въ гостиной. Карась, раздѣвшись, лежалъ на тахтѣ между двумя великолѣпнѣйшими простынями и чувствовалъ себя очень уютно и хорошо. Василиса въ рубашкѣ, въ подтяжкахъ пришелъ къ нему и присѣлъ на кресло со словами:
– Не спится, знаете ли, вы разрѣшите съ вами немного побесѣдовать?
Печка догорѣла, Василиса круглый, успокоившійся, сидѣлъ въ креслахъ, вздыхалъ и говорилъ:
– Вотъ-съ какъ, Ѳедоръ Николаевичъ. Все, что нажито упорнымъ трудомъ, въ одинъ вечеръ перешло въ карманы какихъ-то негодяевъ... путемъ насилія. Вы не думайте, чтобы я отрицалъ революцію, о нѣтъ, я прекрасно понимаю историческія причины, вызвавшія все это.
Багровый отблескъ игралъ на лицѣ Василисы и застежкахъ его подтяжекъ. Карась въ чудесномъ коньячномъ разслабленіи начиналъ дремать, стараясь сохранить на лицѣ вѣжливое вниманіе...
– Но, согласитесь сами. У насъ въ Россіи, въ странѣ, несомненно, наиболѣе отсталой, революція уже выродилась въ пугачевщину... Вѣдь что жь такое дѣлается... Мы лишились въ теченіе какихъ-либо двухъ лѣтъ всякой опоры въ законѣ, минимальной защиты нашихъ правъ человѣка и гражданина. Англичане говорятъ...
– М-ме, англичане... они, конечно, – пробормоталъ Карась, чувствуя, что мягкая стѣна начинаетъ отдѣлять его отъ Василисы.
–...А тутъ, какой же «твой домъ – твоя крѣпость», когда вы не гарантированы въ собственной вашей квартирѣ за семью замками отъ того, что шайка, вродѣ той, что была у меня сегодня, не лишитъ васъ не только имущества, но, чего добраго, и жизни?!
– На сигнализацію и на ставни наляжемъ, – не очень удачно, соннымъ голосомъ отвѣтилъ Карась.
– Да вѣдь, Ѳедоръ Николаевичъ! Да вѣдь дѣло, голубчикъ, не въ одной сигнализаціи! Никакой сигнализаціей вы не остановите того развала и разложенія, которыя свили теперь гнѣздо въ душахъ человѣческихъ. Помилуйте, сигнализація – частный случай, а предположимъ, она испортится?
– Починимъ, – отвѣтилъ счастливый Карась.
– Да вѣдь нельзя же всю жизнь строить на сигнализаціи и какихъ-либо тамъ револьверахъ. Не въ этомъ дѣло. Я говорю вообще, обобщая, такъ сказать, случай. Дѣло въ томъ, что исчезло самое главное, уваженіе къ собственности. А разъ такъ, дѣло кончено. Если такъ, мы погибли. Я убѣжденный демократъ по натурѣ и самъ изъ народа. Мой отецъ былъ простымъ десятникомъ на желѣзной дорогѣ. Все, что вы видите здѣсь, и все, что сегодня у меня отняли эти мошенники, все это нажито и сдѣлано исключительно моими руками. И, повѣрьте, я никогда не стоялъ на стражѣ стараго режима, напротивъ, признаюсь вамъ по секрету, я кадетъ, но теперь, когда я своими глазами увидѣлъ, во что все это выливается, клянусь вамъ, у меня является зловѣщая увѣренность, что спасти насъ можетъ только одно... – Откуда-то изъ мягкой пелены, окутывающей Карася, донесся шепотъ... – Самодержавіе. Да-съ... Злѣйшая диктатура, какую можно только себѣ представить... Самодержавіе...
«Экъ разнесло его, – думалъ блаженный Карась. – М-да, самодержавіе – штука хитрая». Эхѣ-мм... – проговорилъ онъ сквозь вату.
– Ахъ, ду-ду-ду-ду – хабеасъ корпусъ, ахъ, ду-ду-ду-ду. Ай, ду-ду... – бубнилъ голосъ черезъ вату, – ай, ду-ду-ду, напрасно они думаютъ, что такое положеніе вещей можетъ существовать долго, ай ду-ду-ду, и восклицаютъ многія лѣта. Нѣтъ-съ! Многія лѣта это не продолжится, да и смѣшно было бы думать, что...
– Крѣпость Иванъ-городъ, – неожиданно перебилъ Василису покойный комендантъ въ папахѣ,
– многая лѣта!
– И Ардаганъ и Карѣ, – подтвердилъ Карась въ туманѣ,
– многая лѣта!
Рѣденькій почтительный смѣхъ Василисы донесся издали.
– Многая лѣта!! -
радостно спѣли голоса въ Карасевой головѣ.
Многая лѣ-ѣта. Многая лѣта,
Много-о-о-о-га-ая лѣ-ѣ-ѣ-т-а...
вознесли девять басовъ знаменитаго хора Толмашевскаго.
Мн-о-о-о-о-о-о-о-о-гая л-ѣ-ѣ-ѣ-ѣ-ѣ-та... -
разнесли хрустальные дисканты.
Многая... Многая... Многая... -
разсыпаясь въ сопрано, ввинтилъ въ самый куполъ хоръ.
– Бачъ! Бачъ! Самъ Петлюра...
– Бачъ, Иванъ...
– У, дурень... Петлюра уже на площади...
Сотни головъ на хорахъ громоздились одна на другую, давя другъ друга, свѣшивались съ балюстрады между древними колоннами, расписанными черными фресками. Крутясь, волнуясь, напирая, давя другъ друга, лѣзли къ балюстрадѣ, стараясь глянуть въ бездну собора, но сотни головъ, какъ желтыя яблоки, висѣли тѣснымъ, тройнымъ слоемъ. Въ безднѣ качалась душная тысячеголовая волна, и надъ ней плылъ, раскаляясь, потъ и паръ, ладанный дымъ, нагаръ сотенъ свѣчей, копоть тяжелыхъ лампадъ на цѣпяхъ. Тяжкая завѣса сѣро-голубая, скрипя, ползла по кольцамъ и закрывала рѣзныя, витыя, вѣкового металла, темнаго и мрачнаго, какъ весь мрачный соборъ Софіи, царскія врата. Огненные хвосты свѣчей въ паникадилахъ потрескивали, колыхались, тянулись дымной ниткой вверхъ. Имъ не хватало воздуха. Въ придѣлѣ алтаря была невѣроятная кутерьма. Изъ боковыхъ алтарскихъ дверей, по гранитнымъ, истертымъ плитамъ сыпались золотыя ризы, взмахивали орари. Лѣзли изъ круглыхъ картонокъ фіолетовые камилавки, со стѣнъ, качаясь, снимались хоругви. Страшный басъ протодіакона Серебрякова рычалъ гдѣ-то въ гущѣ. Риза, безголовая, безрукая, горбомъ витала надъ толпой, затѣмъ утонула въ толпѣ, потомъ вынесло вверхъ одинъ рукавъ ватной рясы, другой. Взмахивали клѣтчатые платки, свивались въ жгуты.
– Отецъ Аркадій, щеки покрѣпче подвяжите, морозъ лютый, позвольте, я вамъ помогу.
Хоругви кланялись въ дверяхъ, какъ побѣжденныя знамена, плыли коричневые лики и таинственныя золотыя слова, хвосты мело по полу.
– Посторонитесь...
– Батюшки, куда жь?
– Манька! Задавятъ...
– О комъ же? (басъ, шепотъ). Украинской народной республикѣ?
– А чертъ ее знаетъ (шепотъ).
– Кто ни попъ, тотъ батька...
– Осторожно...
Многая лѣта!!! -
зазвенѣлъ, разнесся по всему собору хоръ... Толстый, багровый Толмашевскій угасилъ восковую, жидкую свѣчу и камертонъ засунулъ въ карманъ. Хору въ коричневыхъ до пятъ костюмахъ, съ золотыми позументами, колыша бѣлобрысыми, словно лысыми, головенками дискантовъ, качаясь кадыками, лошадиными головами басовъ, потекъ съ темныхъ, мрачныхъ хоръ. Лавинами изъ всѣхъ пролетовъ, густѣя, давя другъ друга, закипѣлъ въ водоворотахъ, зашумѣлъ народъ.
Изъ придѣла выплывали стихари, обвязанные, словно отъ зубной боли, головы съ растерянными глазами, фіолетовыя, игрушечныя, картонныя шапки. Отецъ Аркадій, настоятель каѳедральнаго собора, маленькій щуплый человѣкъ, водрузившій сверхъ сѣраго клѣтчатаго платка самоцвѣтами искрящуюся митру, плылъ, семеня ногами въ потокѣ. Глаза у отца были отчаянные, тряслась бороденка.
– Крестный ходъ будетъ. Вали, Митька.
– Тише вы! Куда лѣзете? Поповъ подавите...
– Туда имъ и дорога.
– Православные!! Ребенка задавили...
– Ничего не понимаю...
– Якъ вы не понимаете, то вы бъ ишлы до дому, бо тутъ вамъ робыть нема чого...
– Кошелекъ вырѣзали!!!
– Позвольте, они же соціалисты. Такъ ли я говорю? При чемъ же здѣсь попы?
– Выбачайте.
– Попамъ дай синенькую, такъ они дьяволу обѣдню отслужатъ.
– Тутъ бы сейчасъ на базаръ, да по жидовскимъ лавкамъ ударить. Самый разъ...
– Я на вашей мови не размовляю.
– Душатъ женщину, женщину душатъ...
– Га-а-а-а... Га-а-а-а...
Изъ боковыхъ заколонныхъ пространствъ, съ хоръ, со ступени на ступень, плечо къ плечу, не повернуться, не шелохнуться, тащило къ дверямъ, вертѣло. Коричневые съ толстыми икрами скоморохи неизвѣстнаго вѣка неслись, приплясывая и наигрывая на дудкахъ, на старыхъ фрескахъ на стѣнахъ. Черезъ всѣ проходы, въ шорохѣ, гулѣ, несло полузадушенную, опьяненную углекислотой, дымомъ и ладаномъ толпу. То и дѣло въ гущѣ вспыхивали короткіе болѣзненные крики женщинъ. Карманные воры съ черными кашне работали сосредоточенно, тяжело, продвигая въ слипшихся комкахъ человѣческаго давленнаго мяса ученыя виртуозныя руки. Хрустѣли тысячи ногъ, шептала, шуршала толпа.
– Господи, боже мой...
– Іисусе Христе... Царица небесная, матушка...
– И не радъ, что пошелъ. Что же это дѣлается?
– Чтобъ тебя, сволочь, раздавило...
– Часы, голубчики, серебряные часы, братцы родные. Вчера купилъ...
– Отлитургисали, можно сказать...
– На какомъ же языкѣ служили, отцы родные, не пойму я?
– На божественномъ, тетка.
– Отъ строго заборонють, щобъ не було бильшъ московской мови.
– Что жь это, позвольте, какъ же? Ужь и на православномъ, родномъ языкѣ говорить не разрѣшается?
– Съ корнями серьги вывернули. Полъ-уха оборвали...
– Большевика держите, казаки! Шпіенъ! Большевицкій шпіенъ!
– Це вамъ не Россія, добродію.
– Охъ, боже мой, съ хвостами... Глянь, въ галунахъ, Маруся.
– Дуръ... но мнѣ...
– Дурно женщинѣ.
– Всѣмъ, матушка, дурно. Всему народу чрезвычайно плохо. Глазъ, глазъ выдушите, не напирайте. Что вы взбѣсились, анаѳемы?!
– Геть! Въ Россію! Геть съ Украины!
– Иванъ Ивановичъ, тутъ бы полиціи сейчасъ наряды, помните, бывало, въ двунадесятые праздники... Эхъ, хо, хо.
– Николая вамъ кроваваго давай? Мы знаемъ, мы всѣ знаемъ, какія мысли у васъ въ головѣ находятся.
– Отстаньте отъ меня, ради Христа. Я васъ не трогаю.
– Господи, хоть бы выходъ скорѣй... Воздуху живого глотнуть.
– Не дойду. Помру.
Черезъ главный выходъ напоромъ перло и выпихивало толпу, вертѣло, бросало, роняли шапки, гудѣли, крестились. Черезъ второй боковой, гдѣ мгновенно выдавили два стекла, вылетѣлъ, серебряный съ золотомъ, крестный, задавленный и ошалѣвшій, ходъ съ хоромъ. Золотыя пятна плыли въ черномъ мѣсивѣ, торчали камилавки и митры, хоругви наклонно вылѣзали изъ стеколъ, выпрямлялись и плыли торчкомъ.
Былъ сильный морозъ. Городъ курился дымомъ. Соборный дворъ, топтанный тысячами ногъ, звонко, непрерывно хрустѣлъ. Морозная дымка вѣяла въ остывшемъ воздухѣ, поднималась къ колокольнѣ. Софійскій тяжелый колоколъ на главной колокольнѣ гудѣлъ, стараясь покрыть всю эту страшную, вопящую кутерьму. Маленькіе колокола тявкали, заливаясь, безъ ладу и складу, вперебой, точно сатана влѣзъ на колокольню, самъ дьяволъ въ рясѣ и, забавляясь, поднималъ гвалтъ. Въ черныя прорѣзи многоэтажной колокольни, встрѣчавшей нѣкогда тревожнымъ звономъ косыхъ татаръ, видно было, какъ метались и кричали маленькіе колокола, словно яростныя собаки на цѣпи. Морозъ хрустѣлъ, курился. Расплавляло, отпускало душу на покаяніе, и чернымъ-черно разливался по соборному двору народушко.
Старцы божій, несмотря на лютый морозъ, съ обнаженными головами, то лысыми, какъ спѣлыя тыквы, то крытыми дремучимъ оранжевымъ волосомъ, уже сѣли рядомъ по-турецки вдоль каменной дорожки, ведущей въ великій пролетъ старо-софійской колокольни, и пѣли гнусавыми голосами.
Слѣпцы-лирники тянули за душу отчаянную пѣсню о Страшномъ судѣ, и лежали донышкомъ книзу рваные картузы, и падали, какъ листья, засаленные карбованцы, и глядѣли изъ картузовъ трепанныя гривны.
Ой, когда конецъ вѣка искончается,
А тогда Страшный судъ приближается...
Страшные, щиплющіе сердце звуки плыли съ хрустящей земли, гнусаво, пискливо вырываясь изъ желтозубыхъ бандуръ съ кривыми ручками.
– Братики, сестрички, обратите вниманіе на убожество мое. Подайте, Христа ради, что милость ваша будетъ.
– Бѣгите на площадь, Федосей Петровичъ, а то опоздаемъ.
– Молебенъ будетъ.
– Крестный ходъ.
– Молебствіе о дарованіи побѣды и одолѣнія революціонному оружію народной украинской арміи.
– Помилуйте, какія же побѣды и одолѣніе? Побѣдили уже.
– Еще побѣждать будутъ!
– Походъ буде.
– Куды походъ?
– На Москву.
– На какую Москву?
– На самую обыкновенную.
– Руки коротки.
– Якъ вы казалы? Повторить, якъ вы казалы? Хлопцы, слухайте, що винъ казавъ!
– Ничего я не говорилъ!
– Держи, держи его, вора, держи!!
– Бѣги, Маруся, черезъ тѣ ворота, здѣсь не пройдемъ. Петлюра, говорятъ, на площади. Петлюру смотрѣть.
– Дура, Петлюра въ соборѣ.
– Сама ты дура. Онъ на бѣломъ конѣ, говорятъ, ѣдетъ.
– Слава Петлюри! Украинской Народной Республикѣ слава!!!
– Донъ... донъ... донъ... Донъ-донъ-донъ... Тирли-бомбомъ. Донъ-бомъ-бомъ, – бѣсились колокола.
– Воззрите на сиротокъ, православные граждане, добрые люди... Слѣпому... Убогому...
Черный, съ обшитымъ кожей задомъ, какъ ломанный жукъ, цѣпляясь рукавицами за затоптанный снѣгъ, полѣзъ безногій между ногъ. Калѣки, убогіе выставляли язвы на посинѣвшихъ голеняхъ, трясли головами, якобы въ тикѣ и параличѣ, закатывали бѣлесые глаза, притворяясь слѣпыми. Изводя душу, убивая сердце, напоминая про нищету, обманъ, безнадежность, безысходную дичь степей, скрипѣли, какъ колеса, стонали, выли въ гущѣ проклятыя лиры.
– Вернися, сиротко, далекій свитъ зайдешь...
Косматыя, трясущіеся старухи съ клюками совали впередъ изсохшія пергаментныя руки, выли:
– Красавецъ писаный! Дай тебѣ богъ здоровечка!
– Барыня, пожалѣй старуху, сироту несчастную.
– Голубчики, милые, господь богъ не оставитъ васъ...
Салопницы на плоскихъ ступняхъ, чуйки въ чепцахъ съ ушами, мужики въ бараньихъ шапкахъ, румяныя дѣвушки, отставные чиновники съ пыльными слѣдами кокардъ, пожилыя женщины съ выпяченнымъ мысомъ животомъ, юркіе ребята, казаки въ шинеляхъ, въ шапкахъ съ хвостами цвѣтного верха, синяго, краснаго, зеленаго, малиноваго съ галуномъ, золотыми и серебряными, съ кистями золотыми съ угловъ гроба, чернымъ моремъ разливались по соборному двору, а двери собора всѣ источали и источали новыя волны. На воздухѣ воспрянулъ духомъ, глотнулъ силы крестный ходъ, перестроился, подтянулся, и поплыли въ стройномъ чинѣ и порядкѣ обнаженныя головы въ клѣтчатыхъ платкахъ, митры и камилавки, буйныя гривы дьяконовъ, скуфьи монаховъ, острые кресты на золоченыхъ древкахъ, хоругви Христа-спасителя и божьей матери съ младенцемъ, и поплыли разрѣзныя, кованыя, золотыя, малиновыя, писанныя славянской вязью хвостатыя полотнища.
То не сѣрая туча со змѣинымъ брюхомъ разливается по городу, то не бурыя, мутныя рѣки текутъ по старымъ улицамъ – то сила Петлюры несмѣтная на площадь старой Софіи идетъ на парадъ.
Первой, взорвавъ морозъ ревомъ трубъ, ударивъ блестящими тарелками, разрѣзавъ черную рѣку народа, пошла густыми рядами синяя дивизія.
Въ синихъ жупанахъ, въ смушковыхъ, лихо заломленныхъ шапкахъ съ синими верхами, шли галичане. Два двуцвѣтныхъ прапора, наклоненныхъ межъ обнаженными шашками, плыли слѣдомъ за густымъ трубнымъ оркестромъ, а за прапорами, мѣрно давя хрустальный снѣгъ, молодецки гремѣли ряды, одѣтые въ добротное, хоть нѣмецкое сукно. За первымъ батальономъ валили черные въ длинныхъ халатахъ, опоясанныхъ ремнями, и въ тазахъ на головахъ, и коричневая заросль штыковъ колючей тучей лѣзла на парадъ.
Несчитанной силой шли сѣрые обшарпанные полки сечевыхъ стрѣльцовъ. Шли курени гайдамаковъ, пѣшихъ, курень за куренемъ, и, высоко танцуя въ просвѣтахъ батальоновъ, ѣхали въ сѣдлахъ бравые полковые, куренные и ротные командиры. Удалые марши, побѣдные, ревущіе, выли золотомъ въ цвѣтной рѣкѣ.
За пѣшимъ строемъ, облегченной рысью, мелко прыгая въ сѣдлахъ, покатили конные полки. Ослѣпительно резнули глаза восхищеннаго народа мятыя, заломленныя папахи съ синими, зелеными и красными шлыками съ золотыми кисточками.
Пики прыгали, какъ иглы, надѣтыя петлями на правыя руки. Весело гремящіе бунчуки метались среди коннаго строя, и рвались впередъ отъ трубнаго воя кони командировъ и трубачей. Толстый, веселый, какъ шаръ, Болботунъ катилъ впереди куреня, подставивъ морозу блестящій въ салѣ низкій лобъ и пухлыя радостныя щеки. Рыжая кобыла, кося кровавымъ глазомъ, жуя мундштукъ, роняя пѣну, поднималась на дыбы, то и дѣло встряхивая шестипудоваго Болботуна, и гремѣла, хлопая ножнами, кривая сабля, и кололъ легонько шпорами полковникъ крутыя нервные бока.
Бо старшины зъ нами,
Зъ нами, якъ зъ братами! -
разливаясь, на рыси пѣли и прыгали лихіе гайдамаки, и трепались цвѣтные оселедцы.
Трепля прострѣленнымъ желто-блакитнымъ знаменемъ, гремя гармоникой, прокатилъ полкъ чернаго, остроусого, на громадной лошади, полковника Козыря-Лешко. Былъ полковникъ мраченъ и косилъ глазомъ и хлесталъ по крупу жеребца плетью. Было отъ чего сердиться полковнику – побили най-турсовы залпы въ туманное утро на Брестъ-Литовской стрѣлѣ лучшіе Козырины взводы, и шелъ полкъ рысью и выкатывалъ на площадь сжавшійся, порѣдѣвшій строй.
За Козыремъ пришелъ лихой, никѣмъ не битый черноморскій конный курень имени гетмана Мазепы. Имя славнаго гетмана, едва не погубившаго императора Петра подъ Полтавой, золотистыми буквами сверкало на голубомъ шелкѣ.
Народъ тучей обмывалъ сѣрыя и желтыя стѣны домовъ, народъ выпиралъ и лѣзъ на тумбы, мальчишки карабкались на фонари и сидѣли на перекладинахъ, торчали на крышахъ, свистали, кричали: ура... ура...
– Слава! Слава! – кричали съ тротуаровъ.
Лѣпешки лицъ громоздились въ балконныхъ и оконныхъ стеклахъ.
Извозчики, балансируя, лѣзли на козлы саней, взмахивая кнутами.
– Ото казалы банды... Вотъ тебѣ и банды. Ура!
– Слава! Слава Петлюри! Слава нашему Батько!
– Ур-ра...
– Маня, глянь, глянь... Самъ Петлюра, глянь, на сѣрой. Какой красавецъ...
– Що вы, мадамъ, це полковникъ.
– Ахъ, неужели? А гдѣ же Петлюра?
– Петлюра во дворцѣ принимаетъ французскихъ пословъ съ Одессы.
– Що вы, добродію, сдурѣли, якихъ пословъ?
– Петлюра, Петръ Васильевичъ, говорятъ (шепотомъ), въ Парижѣ, а, видали?
– Вотъ вамъ и банды... Мелліенъ войску.
– Гдѣ же Петлюра? Голубчики, гдѣ Петлюра? Дайте хоть однимъ глазкомъ взглянуть.
– Петлюра, сударыня, сейчасъ на площади принимаетъ парадъ.
– Ничего подобнаго. Петлюра въ Берлинѣ президенту представляется по случаю заключенія союза.
– Якому президенту?! Чего вы, добродію, распространяете провокацію.
– Берлинскому президенту... По случаю республики...
– Видали? Видали? Якій важный... Винъ по Рыльскому переулку проѣхалъ у кареты. Шесть лошадей...
– Виноватъ, развѣ они въ архіереевъ вѣрятъ?
– Я не кажу, вѣрятъ – не вѣрятъ... Кажу – проѣхалъ, и больше ничего. Самы истолкуйте фактъ...
– Фактъ тотъ, что попы служатъ сейчасъ...
– Съ попами крѣпче...
– Петлюра. Петлюра. Петлюра. Петлюра. Петлюра...
Гремѣли страшныя тяжкія колеса, тарахтѣли ящики, за десятью конными куренями шла лентами безконечная артиллерія. Везли тупыя, толстыя мортиры, катились тонкія гаубицы; сидѣла прислуга на ящикахъ, веселая, кормленая, побѣдная, чинно и мирно ѣхали ѣздовые. Шли, напрягаясь, вытягиваясь, шестидюймовые, сытые кони, крѣпкіе, крутокрупые, и крестьянскія, привычныя къ работѣ, похожія на беременныхъ блохъ, коняки. Легко громыхала конно-горная легкая, и пушечки подпрыгивали, окруженныя бравыми всадниками.
– Эхъ... эхъ... вотъ тебѣ и пятнадцать тысячъ... Что же это наврали намъ. Пятнадцать... бандитъ... разложеніе... Господи, не сочтешь. Еще батарея... еще, еще...
Толпа мяла и мяла Николку, и онъ, сунувъ птичій носъ въ воротникъ студенческой шинели, влѣзъ, наконецъ, въ нишу въ стѣнѣ и тамъ утвердился. Какая-то веселая бабенка въ валенкахъ
Уже находилась въ нишѣ и сказала Николке радостно:
– Держитесь за меня, панычу, а я за кирпичъ, а то звалимся.
– Спасибо, – уныло просопелъ Николка въ заиндевѣвшемъ воротникѣ, – я вотъ за крюкъ буду.
– Де жь самъ Петлюра? – болтала словоохотливая бабенка, – ой, хочу побачить Петлюру. Кажуть, винъ красавецъ неописуемый.
– Да, – промычалъ Николка неопредѣленно въ барашковомъ мѣхѣ, – неописуемый. «Еще батарея... Вотъ, чертъ... Ну, ну, теперь я понимаю...»
– Винъ на автомобилѣ, кажуть, проѣхавъ, – тутъ... Вы не бачили?
– Онъ въ Винницѣ, – гробовымъ и сухимъ голосомъ отвѣтилъ Николка, шевеля замерзшими въ сапогахъ пальцами. «Какого черта я валенки не надѣлъ. Вотъ морозъ».
– Бачъ, бачъ, Петлюра.
– Та якій Петлюра, це начальникъ варты.
– Петлюра маѣ резиденцію въ Билой Церкви. Теперь Била Церковь буде столицей.
– А въ Городъ они развѣ не придутъ, позвольте васъ спросить?
– Придутъ своевременно.
– Такъ, такъ, такъ...
Лязгъ, лязгъ, лязгъ. Глухіе раскаты турецкихъ барабановъ неслись съ площади Софіи, а по улицѣ уже ползли, грозя пулеметами изъ амбразуръ, колыша тяжелыми башнями, четыре страшныхъ броневика. Но румянаго энтузіаста Страшкевича уже не было внутри. Лежалъ еще до сихъ поръ не убранный и совсѣмъ уже не румяный, а грязно-восковой, неподвижный Страшкевичъ на Печерске, въ Маріинскомъ паркѣ, тотчасъ за воротами. Во лбу у Страшкевича была дырочка, другая, запекшаяся, за ухомъ. Босыя ноги энтузіаста торчали изъ-подъ снѣга, и глядѣлъ остекленѣвшими глазами энтузіастъ прямо въ небо сквозь кленовыя голыя вѣтви. Кругомъ было очень тихо, въ паркѣ ни живой души, да и на улицѣ рѣдко кто показывался, музыка сюда не достигала отъ старой Софіи, поэтому лицо энтузіаста было совершенно спокойно.
Броневики, гудя, разламывая толпу, уплыли въ потокъ туда, гдѣ сидѣлъ Богданъ Хмельницкій и булавой, чернѣя на небѣ, указывалъ на сѣверо-востокъ. Колоколъ еще плылъ густѣйшей масляной волной по снѣжнымъ холмамъ и кровлямъ города, и бухалъ, бухалъ барабанъ въ гущѣ, и лѣзли остервенѣвшіе отъ радостнаго возбужденія мальчишки къ копытамъ чернаго Богдана. А по улицамъ уже гремѣли грузовики, скрипя цѣпями, и ѣхали на площадкахъ въ украинскихъ кожухахъ, изъ-подъ которыхъ торчали разноцвѣтныя плахты, ѣхали съ соломенными вѣнками на головахъ дѣвушки и хлопцы въ синихъ шароварахъ подъ кожухами, пѣли стройно и слабо...
А въ Рыльскомъ переулкѣ въ то время грохнулъ залпъ. Передъ залпомъ закружились метелицей бабьи визги въ толпѣ. Кто-то побѣжалъ съ воплемъ:
– Ой, лышечко!
Кричалъ чей-то голосъ, срывающійся, торопливый, сиповатый:
– Я знаю. Тримай ихъ! Офицеры. Офицеры. Офицеры... Я ихъ бачивъ въ погонахъ!
Во взводѣ десятаго куреня имени Рады, ожидавшаго выхода на площадь, торопливо спѣшились хлопцы, врѣзались въ толпу, хватая кого-то. Кричали женщины. Слабо, надрывно вскрикивалъ схваченный за руки капитанъ Плешко:
Дата добавления: 2015-08-29; просмотров: 23 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |