Зимою, какъ ни въ одномъ городѣ міра, упадалъ покой на улицахъ и переулкахъ и верхняго Города, на горахъ, и Города нижняго, раскинувшегося въ излучинѣ замерзшаго Днѣпра, и весь машинный гулъ уходилъ внутрь каменныхъ зданій, смягчался и ворчалъ довольно глухо. Вся энергія Города, накопленная за солнечное и грозовое лѣто, выливалась въ свѣтѣ. Свѣтъ съ четырехъ часовъ дня начиналъ загораться въ окнахъ домовъ, въ круглыхъ электрическихъ шарахъ, въ газовыхъ фонаряхъ, въ фонаряхъ домовыхъ, съ огненными номерами, и въ стеклянныхъ сплошныхъ окнахъ электрическихъ станцій, наводящихъ на мысль о страшномъ и суетномъ электрическомъ будущемъ человѣчества, въ ихъ сплошныхъ окнахъ, гдѣ были видны неустанно мотающія свои отчаянныя колеса машины, до корня расшатывающія самое основаніе земли. Игралъ свѣтомъ и переливался, свѣтился и танцевалъ и мерцалъ Городъ по ночамъ до самаго утра, а утромъ угасалъ, одѣвался дымомъ и туманомъ.
Но лучше всего сверкалъ электрическій бѣлый крестъ въ рукахъ громаднѣйшаго Владиміра на Владимірской горкѣ, и былъ онъ виденъ далеко, и часто лѣтомъ, въ черной мглѣ, въ путаныхъ заводяхъ и изгибахъ старика-рѣки, изъ ивняка, лодки видѣли его и находили по его свѣту водяной путь на Городъ, къ его пристанямъ. Зимой крестъ сіялъ въ черной гущѣ небесъ и холодно и спокойно царилъ надъ темными пологими далями московскаго берега, отъ котораго были перекинуты два громадныхъ моста. Одинъ цѣпной, тяжкій, Николаевскій, ведущій въ слободку на томъ берегу, другой – высоченный, стрѣловидный, по которому прибѣгали поѣзда оттуда, гдѣ очень, очень далеко сидѣла, раскинувъ свою пеструю шапку, таинственная Москва.
И вотъ, въ зиму 1918 года, Городъ жилъ странною, неестественной жизнью, которая, очень возможно, уже не повторится въ двадцатомъ столѣтіи. За каменными стѣнами всѣ квартиры были переполнены. Свои давнишніе исконные жители жались и продолжали сжиматься дальше, волею-неволею впуская новыхъ пришельцевъ, устремлявшихся на Городъ. И тѣ какъ разъ и пріѣзжали по этому стрѣловидному мосту оттуда, гдѣ загадочныя сизыя дымки.
Бѣжали сѣдоватые банкиры со своими женами, бѣжали талантливые дѣльцы, оставившіе довѣренныхъ помощниковъ въ Москвѣ, которымъ было поручено не терять связи съ тѣмъ новымъ міромъ, который нарождался въ Московскомъ царствѣ, домовладѣльцы, покинувшіе дома вѣрнымъ тайнымъ приказчикамъ, промышленники, купцы, адвокаты, общественные дѣятели. Бѣжали журналисты, московскіе и петербургскіе, продажные, алчные, трусливые. Кокотки. Честныя дамы изъ аристократическихъ фамилій. Ихъ нежные дочери, петербургскія блѣдныя развратницы съ накрашенными карминовыми губами. Бѣжали секретари директоровъ департаментовъ, юные пассивные педерасты. Бѣжали князья и алтынники, поэты и ростовщики, жандармы и актрисы императорскихъ театровъ. Вся эта масса, просачиваясь въ щель, держала свой путь на Городъ.
Всю весну, начиная съ избранія гетмана, онъ наполнялся и наполнялся пришельцами. Въ квартирахъ спали на диванахъ и стульяхъ. Обѣдали огромными обществами за столами въ богатыхъ квартирахъ. Открылись безчисленныя съѣстныя лавки-паштетныя, торговавшія до глубокой ночи, кафе, гдѣ подавали кофе и гдѣ можно было купить женщину, новые театры миніатюръ, на подмосткахъ которыхъ кривлялись и смѣшили народъ всѣ наиболѣе извѣстные актеры, слетѣвшіеся изъ двухъ столицъ, открылся знаменитый театръ «Лиловый негръ» и величественный, до бѣлаго утра гремящій тарелками, клубъ «Прахъ» (поэты – режиссеры – артисты – художники) на Николаевской улицѣ. Тотчасъ же вышли новыя газеты, и лучшія перья въ Россіи начали писать въ нихъ фельетоны и въ этихъ фельетонахъ поносить большевиковъ. Извозчики цѣлыми днями таскали сѣдоковъ изъ ресторана въ ресторанъ, и по ночамъ въ кабаре играла струнная музыка, и въ табачномъ дыму свѣтились неземной красотой лица бѣлыхъ, истощенныхъ, закокаиненныхъ проститутокъ.
Городъ разбухалъ, ширился, лѣзъ, какъ опара изъ горшка. До самаго разсвѣта шелестѣли игорные клубы, и въ нихъ играли личности петербургскія и личности городскія, играли важные и гордые нѣмецкіе лейтенанты и майоры, которыхъ русскіе боялись и уважали. Играли арапы изъ клубовъ Москвы и украинско-русскіе, уже висящіе на волоскѣ помѣщики. Въ кафе «Максимъ» соловьемъ свисталъ на скрипкѣ обаятельный сдобный румынъ, и глаза у него были чудесные, печальные, томные, съ синеватымъ бѣлкомъ, а волосы – бархатные. Лампы, увитыя цыганскими шалями, бросали два свѣта – внизъ бѣлый электрическій, а вбокъ и вверхъ – оранжевый. Звѣздою голубого пыльнаго шелку разливался потолокъ, въ голубыхъ ложахъ сверкали крупные брилліанты и лоснились рыжеватые сибирскіе мѣха. И пахло жженымъ кофе, потомъ, спиртомъ и французскими духами. Все лѣто осемнадцатаго года по Николаевской шаркали дутые лихачи, въ наваченныхъ кафтанахъ, и въ рядъ до свѣта конусами горѣли машины. Въ окнахъ магазиновъ мохнатились цвѣточные лѣса, бревнами золотистаго жиру висѣли балыки, орлами и печатями томно сверкали бутылки прекраснаго шампанскаго вина «Абрау».
И все лѣто, и все лѣто напирали и напирали новые. Появились хрящевато-бѣлые съ серенькой бритой щетинкой на лицахъ, съ сіяющими лакомъ штиблетами и наглыми глазами тенора-солисты, члены Государственной думы въ пенсне, б... со звонкими фамиліями, билліардные игроки... водили дѣвокъ въ магазины покупать краску для губъ и дамскіе штаны изъ батиста съ чудовищнымъ разрѣзомъ. Покупали дѣвкамъ лакъ.
Гнали письма въ единственную отдушину, черезъ смутную Польшу (ни одинъ чертъ не зналъ, кстати говоря, что въ ней творится и что это за такая новая страна – Польша), въ Германію, великую страну честныхъ тевтоновъ, запрашивая визы, переводя деньги, чуя, что, можетъ быть, придется ѣхать дальше и дальше, туда, куда ни въ коемъ случаѣ не достигнетъ страшный бой и грохотъ большевистскихъ боевыхъ полковъ. Мечтали о Франціи, о Парижѣ, тосковали при мысли, что попасть туда очень трудно, почти невозможно. Еще больше тосковали во время тѣхъ страшныхъ и не совсѣмъ ясныхъ мыслей, что вдругъ приходили въ безсонныя ночи на чужихъ диванахъ.
– А вдругъ? а вдругъ? а вдругъ? лопнетъ этотъ желѣзный кордонъ... И хлынутъ сѣрые. Охъ, страшно...
Приходили такія мысли въ тѣхъ случаяхъ, когда далеко, далеко слышались мягкіе удары пушекъ – подъ Городомъ стрѣляли почему-то все лѣто, блистательное и жаркое, когда всюду и вездѣ охраняли покой металлическіе нѣмцы, а въ самомъ Городѣ постоянно слышались глухонькіе выстрѣлы на окраинахъ: па-па-пахъ.
Кто въ кого стрѣлялъ – никому не извѣстно. Это по ночамъ. А днемъ успокаивались, видѣли, какъ временами по Крещатику, главной улицѣ, или по Владимірской проходилъ полкъ германскихъ гусаръ. Ахъ, и полкъ же былъ! Мохнатыя шапки сидѣли надъ гордыми лицами, и чешуйчатые ремни сковывали каменные подбородки, рыжіе усы торчали стрѣлами вверхъ. Лошади въ эскадронахъ шли одна къ одной, рослые, рыжіе четырехвершковые лошади, и сѣро-голубые френчи сидѣли на шестистахъ всадникахъ, какъ чугунные мундиры ихъ грузныхъ германскихъ вождей на памятникахъ городка Берлина.
Увидавъ ихъ, радовались и успокаивались и говорили далекимъ большевикамъ, злорадно скаля зубы изъ-за колючей пограничной проволоки:
– А ну, суньтесь!
Большевиковъ ненавидѣли. Но не ненавистью въ упоръ, когда ненавидящій хочетъ идти драться и убивать, а ненавистью трусливой, шипящей, изъ-за угла, изъ темноты. Ненавидѣли по ночамъ, засыпая въ смутной тревогѣ, днемъ въ ресторанахъ, читая газеты, въ которыхъ описывалось, какъ большевики стрѣляютъ изъ маузеровъ въ затылки офицерамъ и банкирамъ и какъ въ Москвѣ торгуютъ лавочники лошадинымъ мясомъ, зараженнымъ сапомъ. Ненавидѣли все – купцы, банкиры, промышленники, адвокаты, актеры, домовладѣльцы, кокотки, члены государственнаго совѣта, инженеры, врачи и писатели...
Были офицеры. И они бѣжали и съ сѣвера, и съ запада – бывшаго фронта – и всѣ направлялись въ Городъ, ихъ было очень много и становилось все больше. Рискуя жизнью, потому что имъ, большею частью безденежнымъ и носившимъ на себѣ неизгладимую печать своей профессіи, было труднѣе всего получить фальшивые документы и пробраться черезъ границу. Они все-таки сумѣли пробраться и появиться въ Городѣ, съ травлеными взорами, вшивые и небритые, безпогонные, и начинали въ немъ приспосабливаться, чтобы есть и жить. Были среди нихъ исконные старые жители этого Города, вернувшіеся съ войны въ насиженныя гнѣзда съ той мыслью, какъ и Алексѣй Турбинъ, – отдыхать и отдыхать и устраивать заново не военную, а обыкновенную человѣческую жизнь, и были сотни и сотни чужихъ, которымъ нельзя было уже оставаться ни въ Петербургѣ, ни въ Москвѣ. Одни изъ нихъ – кирасиры, кавалергарды, конногвардейцы и гвардейскіе гусары, выплывали легко въ мутной пѣнѣ потревоженнаго Города. Гетманскій конвой ходилъ въ фантастическихъ погонахъ, и за гетманскими столами усаживалось до двухсотъ масленыхъ проборовъ людей, сверкающихъ гнилыми желтыми зубами съ золотыми пломбами. Кого не вмѣстилъ конвой, вмѣстили дорогія шубы съ бобровыми воротниками и полутемныя, рѣзного дуба квартиры въ лучшей части Города – Липкахъ, рестораны и номера отелей...
Другіе, армейскіе штабсъ-капитаны конченыхъ и развалившихся полковъ, боевые армейскіе гусары, какъ полковникъ Най-Турсъ, сотни прапорщиковъ и подпоручиковъ, бывшихъ студентовъ, какъ Степановъ – Карась, сбитыхъ съ винтовъ жизни войной и революціей, и поручики, тоже бывшіе студенты, но конченные для университета навсегда, какъ Викторъ Викторовичъ Мышлаевскій. Они, въ сѣрыхъ потертыхъ шинеляхъ, съ еще не зажившими ранами, съ ободранными тѣнями погонъ на плечахъ, пріѣзжали въ Городъ и въ своихъ семьяхъ или въ семьяхъ чужихъ спали на стульяхъ, укрывались шинелями, пили водку, бѣгали, хлопотали и злобно кипѣли. Вотъ эти послѣдніе ненавидѣли большевиковъ ненавистью горячей и прямой, той, которая можетъ двинуть въ драку.
Были юнкера. Въ Городѣ къ началу революціи оставалось четыре юнкерскихъ училища – инженерное, артиллерійское и два пѣхотныхъ. Они кончились и развалились въ грохотѣ солдатской стрѣльбы и выбросили на улицы искалѣченныхъ, только что кончившихъ гимназистовъ, только что начавшихъ студентовъ, не дѣтей и не взрослыхъ, не военныхъ и не штатскихъ, а такихъ, какъ семнадцатилѣтній Николка Турбинъ...
– Все это, конечно, очень мило, и надъ всѣмъ царствуетъ гетманъ. Но, ей-богу, я до сихъ поръ не знаю, да и знать не буду, по всей вѣроятности, до конца жизни, что собой представляетъ этотъ невиданный властитель съ наименованіемъ, свойственнымъ болѣе вѣку семнадцатому, нежели двадцатому.
– Да кто онъ такой, Алексѣй Васильевичъ?
– Кавалергардъ, генералъ, самъ крупный богатый помѣщикъ, и зовутъ его Павломъ Петровичемъ...
По какой-то странной насмѣшкѣ судьбы и исторіи избраніе его, состоявшееся въ апрѣлѣ знаменитаго года, произошло въ циркѣ. Будущимъ историкамъ это, вѣроятно, дастъ обильный матеріалъ для юмора. Гражданамъ же, въ особенности осѣдлымъ въ Городѣ и уже испытавшимъ первые взрывы междоусобной брани, было не только не до юмора, но и вообще не до какихъ-либо размышленій. Избраніе состоялось съ ошеломляющей быстротой – и слава богу. Гетманъ воцарился – и прекрасно. Лишь бы только на рынкахъ было мясо и хлѣбъ, а на улицахъ не было стрѣльбы, чтобы, ради самого господа, не было большевиковъ, и чтобы простой народъ не грабилъ. Ну что жь, все это болѣе или менѣе осуществилось при гетманѣ, пожалуй, даже въ значительной степени. По крайней мѣрѣ, прибѣгающіе москвичи и петербуржцы и большинство горожанъ, хоть и смѣялись надъ странной гетманской страной, которую они, подобно капитану Тальбергу, называли опереткой, невсамдѣлишнымъ царствомъ, гетмана славословили искренне... и... «Дай богъ, чтобы это продолжалось вѣчно».
Но вотъ могло ли это продолжаться вѣчно, никто бы не могъ сказать, и даже самъ гетманъ. Да-съ.
Дѣло въ томъ, что Городъ – Городомъ, въ немъ и полиція – варта, и министерство, и даже войско, и газеты различныхъ наименованій, а вотъ что дѣлается кругомъ, въ той настоящей Украинѣ, которая по величинѣ больше Франціи, въ которой десятки милліоновъ людей, этого не зналъ никто. Не знали, ничего не знали, не только о мѣстахъ отдаленныхъ, но даже, – смѣшно сказать, – о деревняхъ, расположенныхъ въ пятидесяти верстахъ отъ самого Города. Не знали, но ненавидѣли всею душой. И когда доходили смутныя вѣсти изъ таинственныхъ областей, которыя носятъ названіе – деревня, о томъ, что нѣмцы грабятъ мужиковъ и безжалостно караютъ ихъ, разстрѣливая изъ пулеметовъ, не только ни одного голоса возмущенія не раздалось въ защиту украинскихъ мужиковъ, но не разъ, подъ шелковыми абажурами въ гостиныхъ, скалились по-волчьи зубы и слышно было бормотаніе:
– Такъ имъ и надо! Такъ и надо; мало еще! Я бы ихъ еще не такъ. Вотъ будутъ они помнить революцію. Выучатъ ихъ нѣмцы – своихъ не хотѣли, попробуютъ чужихъ!
– Охъ, какъ неразумны ваши рѣчи, охъ, какъ неразумны.
– Да что вы, Алексѣй Васильевичъ!.. Вѣдь это такіе мерзавцы. Это же совершенно дикіе звѣри. Ладно. Нѣмцы имъ покажутъ.
Нѣмцы!!
Нѣмцы!!
И повсюду:
Нѣмцы!!!
Нѣмцы!!
Ладно: тутъ нѣмцы, а тамъ, за далекимъ кордономъ, гдѣ сизые лѣса, большевики. Только двѣ силы.
Такъ вотъ-съ, нежданно-негаданно появилась третья сила на громадной шахматной доскѣ. Такъ плохой и неумный игрокъ, отгородившись пѣшечнымъ строемъ отъ страшнаго партнера (къ слову говоря, пѣшки очень похожи на нѣмцевъ въ тазахъ), группируетъ своихъ офицеровъ около игрушечнаго короля. Но коварная ферзь противника внезапно находитъ путь откуда-то сбоку, проходитъ въ тылъ и начинаетъ бить по тыламъ пѣшки и коней и объявляетъ страшные шахи, а за ферземъ приходитъ стремительный легкій слонъ – офицеръ, подлетаютъ коварными зигзагами кони, и вотъ-съ, погибаетъ слабый и скверный игрокъ – получаетъ его деревянный король матъ.
Пришло все это быстро, но не внезапно, и предшествовали тому, что пришло, нѣкія знаменія.
Однажды, въ маѣ мѣсяцѣ, когда Городъ проснулся сіяющій, какъ жемчужина въ бирюзѣ, и солнце выкатилось освѣщать царство гетмана, когда граждане уже двинулись, какъ муравьи, по своимъ дѣлишкамъ, и заспанные приказчики начали въ магазинахъ открывать рокочущія шторы, прокатился по Городу страшный и зловѣщій звукъ. Онъ былъ неслыханнаго тембра – и не пушка и не громъ, – но настолько силенъ, что многія форточки открылись сами собой и всѣ стекла дрогнули. Затѣмъ звукъ повторился, прошелъ вновь по всему верхнему Городу, скатился волнами въ Городъ нижній – Подолъ, и черезъ голубой красивый Днѣпръ ушелъ въ московскія дали. Горожане проснулись, и на улицахъ началось смятеніе. Разрослось оно мгновенно, ибо побѣжали съ верхняго Города – Печерска растерзанные, окровавленные люди съ воемъ и визгомъ. А звукъ прошелъ и въ третій разъ и такъ, что начали съ громомъ обваливаться въ печерскихъ домахъ стекла, и почва шатнулась подъ ногами.
Многіе видѣли тутъ женщинъ, бѣгущихъ въ однихъ сорочкахъ и кричащихъ страшными голосами. Вскорѣ узнали, откуда пришелъ звукъ. Онъ явился съ Лысой Горы за Городомъ, надъ самымъ Днѣпромъ, гдѣ помѣщались гигантскіе склады снарядовъ и пороху. На Лысой Горѣ произошелъ взрывъ.
Пять дней жилъ послѣ того Городъ, въ ужасѣ ожидая, что потекутъ съ Лысой Горы ядовитые газы. Но удары прекратились, газы не потекли, окровавленные исчезли, и Городъ пріобрѣлъ мирный видъ во всѣхъ своихъ частяхъ, за исключеніемъ небольшого угла Печерска, гдѣ рухнуло нѣсколько домовъ. Нечего и говорить, что германское командованіе нарядило строгое слѣдствіе, и нечего и говорить, что городъ ничего не узналъ относительно причинъ взрыва. Говорили разное.
– Взрывъ произвели французскіе шпіоны.
– Нѣтъ, взрывъ произвели большевистскіе шпіоны.
Кончилось все это тѣмъ, что о взрывѣ просто забыли.
Второе знаменіе пришло лѣтомъ, когда Городъ былъ полонъ мощной пыльной зеленью, гремѣлъ и грохоталъ, и германскіе лейтенанты выпивали море содовой воды. Второе знаменіе было поистинѣ чудовищно!
Среди бѣла дня, на Николаевской улицѣ, какъ разъ тамъ, гдѣ стояли лихачи, убили не кого иного, какъ главнокомандующаго германской арміей на Украинѣ фельдмаршала Эйхгорна, неприкосновеннаго и гордаго генерала, страшнаго въ своемъ могуществѣ, замѣстителя самого императора Вильгельма! Убилъ его, само собой разумѣется, рабочій и, само-собой разумѣется, соціалистъ. Нѣмцы повѣсили черезъ двадцать четыре часа послѣ смерти германца не только самого убійцу, но даже извозчика, который подвезъ его къ мѣсту происшествія. Правда, это не воскресило нисколько знаменитаго генерала, но зато породило у умныхъ людей замѣчательныя мысли по поводу происходящаго.
Такъ, вечеромъ, задыхаясь у открытаго окна, разстегивая пуговицы чесучовой рубашки, Василиса сидѣлъ за стаканомъ чая съ лимономъ и говорилъ Алексѣю Васильевичу Турбину таинственнымъ шепотомъ:
– Сопоставляя всѣ эти событія, я не могу не пріидти къ заключенію, что живемъ мы весьма непрочно. Мнѣ кажется, что подъ нѣмцами что-то такое (Василиса пошевелилъ короткими пальцами въ воздухѣ) шатается. Подумайте сами... Эйхгорна... и гдѣ? А? (Василиса сдѣлалъ испуганные глаза.)
Турбинъ выслушалъ мрачно, мрачно дернулъ щекой и ушелъ.
Еще предзнаменованіе явилось на слѣдующее же утро и обрушилось непосредственно на того же Василису. Раненько, раненько, когда солнышко заслало веселый лучъ въ мрачное подземелье, ведущее съ дворика въ квартиру Василисы, тотъ, выглянувъ, увидалъ въ лучѣ знаменіе. Оно было безподобно въ сіяніи своихъ тридцати лѣтъ, въ блескѣ монистъ на царственной екатерининской шеѣ, въ босыхъ стройныхъ ногахъ, въ колышущейся упругой груди. Зубы видѣнія сверкали, а отъ рѣсницъ ложилась на щеки лиловая тѣнь.
– Пятьдэсятъ сегодня, – сказало знаменіе голосомъ сирены, указывая на бидонъ съ молокомъ.
– Что ты, Явдоха? – воскликнулъ жалобно Василиса, – побойся бога. Позавчера сорокъ, вчера сорокъ пять, сегодня пятьдесятъ. Вѣдь этакъ невозможно.
– Що жь я зроблю? Усѣ дорого, – отвѣтила сирена, – кажутъ на базарѣ, будэ и сто.
Ея зубы вновь сверкнули. На мгновеніе Василиса забылъ и про пятьдесятъ, и про сто, про все забылъ, и сладкій и дерзкій холодъ прошелъ у него въ животѣ. Сладкій холодъ, который проходилъ каждый разъ по животу Василисы, какъ только появлялось передъ нимъ прекрасное видѣніе въ солнечномъ лучѣ. (Василиса вставалъ раньше своей супруги.) Про все забылъ, почему-то представилъ себѣ поляну въ лѣсу, хвойный духъ. Эхъ, эхъ...
– Смотри, Явдоха, – сказалъ Василиса, облизывая губы и кося глазами (не вышла бы жена), – ужь очень вы распустились съ этой революціей. Смотри, выучатъ васъ нѣмцы. «Хлопнуть или не хлопнуть ее по плечу?» – подумалъ мучительно Василиса и не рѣшился.
Широкая лента алебастроваго молока упала и запѣнилась въ кувшинѣ.
– Чи воны насъ выучуть, чи мы ихъ разучимо, – вдругъ отвѣтило знаменіе, сверкнуло, сверкнуло, прогремѣло бидономъ, качнуло коромысломъ и, какъ лучъ въ лучѣ, стало подниматься изъ подземелья въ солнечный дворикъ. «Н-ноги-то – а-ахъ!!» – застонало въ головѣ у Василисы.
Въ это мгновеніе донесся голосъ супруги, и, повернувшись, Василиса столкнулся съ ней.
– Съ кѣмъ это ты? – быстро швырнувъ глазомъ вверхъ, спросила супруга.
– Съ Явдохой, – равнодушно отвѣтилъ Василиса, – представь себѣ, молоко сегодня пятьдесятъ.
– К-какъ? – воскликнула Ванда Михайловна. – Это безобразіе! Какая наглость! Мужики совершенно взбѣсились... Явдоха! Явдоха! – закричала она, высовываясь въ окошко, – Явдоха!
Но видѣніе исчезло и не возвращалось.
Василиса всмотрѣлся въ кривой станъ жены, въ желтые волосы, костлявые локти и сухіе ноги, и ему до того вдругъ сдѣлалось тошно жить на свѣтѣ, что онъ чуть-чуть не плюнулъ Вандѣ на подолъ. Удержавшись и вздохнувъ, онъ ушелъ въ прохладную полутьму комнатъ, самъ не понимая, что именно гнететъ его. Не то Ванда – ему вдругъ представилась она, и желтыя ключицы вылѣзли впередъ, какъ связанныя оглобли, – не то какая-то неловкость въ словахъ сладостнаго видѣнія.
– Разучимо? А? Какъ вамъ это нравится? – самъ себѣ бормоталъ Василиса. – Охъ, ужь эти мнѣ базары! Нѣтъ, что вы на это скажете? Ужь если они нѣмцевъ перестанутъ бояться... послѣднее дѣло. Разучимо. А? А зубы-то у нея – роскошь...
Явдоха вдругъ во тьмѣ почему-то представилась ему голой, какъ вѣдьма на горѣ.
– Какая дерзость... Разучимо? А грудь...
И это было такъ умопомрачительно, что Василисѣ сдѣлалось нехорошо, и онъ отправился умываться холодной водой.
Такъ-то вотъ, незамѣтно, какъ всегда, подкралась осень. За наливнымъ золотистымъ августомъ пришелъ свѣтлый и пыльный сентябрь, и въ сентябрѣ произошло уже не знаменіе, а само событіе, и было оно на первый взглядъ совершенно незначительно.
Именно, въ городскую тюрьму однажды свѣтлымъ сентябрьскимъ вечеромъ пришла подписанная соотвѣтствующими гетманскими властями бумага, коей предписывалось выпустить изъ камеры N666 содержащегося въ означенной камерѣ преступника. Вотъ и все.
Вотъ и все! И изъ-за этой бумажки, – несомненно, изъ-за нея! – произошли такія бѣды и несчастья, такіе походы, кровопролитія, пожары и погромы, отчаяніе и ужасъ... Ай, ай, ай!
Узникъ, выпущенный на волю, носилъ самое простое и незначительное наименованіе – Семенъ Васильевичъ Петлюра. Самъ онъ себя, а также и городскія газеты періода декабря 1918 – февраля 1919 годовъ называли на французскій нѣсколько манеръ – Симонъ. Прошлое Симона было погружено въ глубочайшій мракъ. Говорили, что онъ будто бы бухгалтеръ.
– Нѣтъ, счетоводъ.
– Нѣтъ, студентъ.
Былъ на углу Крещатика и Николаевской улицы большой и изящный магазинъ табачныхъ издѣлій. На продолговатой вывѣскѣ былъ очень хорошо изображенъ кофейный турокъ въ фескѣ, курящій кальянъ. Ноги у турка были въ мягкихъ желтыхъ туфляхъ съ задранными носами.
Такъ вотъ нашлись и такіе, что клятвенно увѣряли, будто видѣли совсѣмъ недавно, какъ Симонъ продавалъ въ этомъ самомъ магазинѣ, изящно стоя за прилавкомъ, табачныя издѣлія фабрики Соломона Когена. Но тутъ же находились и такіе, которые говорили:
– Ничего подобнаго. Онъ былъ уполномоченнымъ союза городовъ.
– Не союза городовъ, а земскаго союза, – отвѣчали третьи, – типичный земгусаръ.
Четвертые (пріѣзжіе), закрывая глаза, чтобы лучше припомнить, бормотали:
– Позвольте... позвольте-ка...
И разсказывали, что будто бы десять лѣтъ назадъ... виноватъ... одиннадцать, они видѣли, какъ вечеромъ онъ шелъ по Малой Бронной улицѣ въ Москвѣ, причемъ подъ мышкой у него была гитара, завернутая въ черный коленкоръ. И даже добавляли, что шелъ онъ на вечеринку къ землякамъ, вотъ поэтому и гитара въ коленкорѣ. Что будто бы шелъ онъ на хорошую интересную вечеринку съ веселыми румяными землячками-курсистками, со сливянкой, привезенной прямо съ благодатной Украины, съ пѣснями, съ чуднымъ Грицемъ...
...Ой, не хо-д-и...
Потомъ начинали путаться въ описаніяхъ наружности, путать даты, указанія мѣста...
– Вы говорите, бритый?
– Нѣтъ, кажется... позвольте... съ бородкой.
– Позвольте... развѣ онъ московскій?
– Да нѣтъ, студентомъ... онъ былъ...
– Ничего подобнаго. Иванъ Ивановичъ его знаетъ. Онъ былъ въ Тараще народнымъ учителемъ...
Фу ты, чертъ... А можетъ, и не шелъ по Бронной. Москва городъ большой, на Бронной туманы, изморозь, тѣни... Какая-то гитара... турокъ подъ солнцемъ... кальянъ... гитара – дзинь-трень... неясно, туманно, ахъ, какъ туманно и страшно кругомъ.
...Идутъ и пою-ютъ...
Идутъ, идутъ мимо окровавленныя тѣни, бѣгутъ видѣнія, растрепанныя дѣвичьи косы, тюрьмы, стрѣльба, и морозъ, и полночный крестъ Владиміра.
Идутъ и поютъ
Юнкера гвардейской школы...
Трубы, литавры,
Тарелки гремятъ.
Громятъ торбаны, свищетъ соловей стальнымъ винтомъ, засѣкаютъ шомполами насмерть людей, ѣдетъ, ѣдетъ черношлычная конница на горячихъ лошадяхъ.
Вѣщій сонъ гремитъ, катится къ постели Алексѣя Турбина. Спитъ Турбинъ, блѣдный, съ намокшей въ теплѣ прядью волосъ, и розовая лампа горитъ. Спитъ весь домъ. Изъ книжной храпъ Карася, изъ Николкиной свистъ Шервинского... Муть... ночь... Валяется на полу у постели Алексѣя недочитанный Достоевскій, и глумятся «Бѣсы» отчаянными словами... Тихо спитъ Елена.
– Ну, такъ вотъ что я вамъ скажу: не было. Не было! Не было этого Симона вовсе на свѣтѣ. Ни турка, ни гитары подъ кованымъ фонаремъ на Бронной, ни земскаго союза... ни черта. Просто миѳъ, порожденный на Украинѣ въ туманѣ страшнаго осемнадцатаго года.
...И было другое – лютая ненависть. Было четыреста тысячъ нѣмцевъ, а вокругъ нихъ четырежды сорокъ разъ четыреста тысячъ мужиковъ съ сердцами, горящими неутоленной злобой. О, много, много скопилось въ этихъ сердцахъ. И удары лейтенантскихъ стековъ по лицамъ, и шрапнельный бѣглый огонь по непокорнымъ деревнямъ, спины, исполосованныя шомполами гетманскихъ сердюковъ, и расписки на клочкахъ бумаги почеркомъ майоровъ и лейтенантовъ германской арміи:
«Выдать русской свиньѣ за купленную у нея свинью 25 марокъ».
Добродушный, презрительный хохотокъ надъ тѣми, кто пріѣзжалъ съ такой распискою въ штабъ германцевъ въ Городъ.
И реквизированныя лошади, и отобранный хлѣбъ, и помѣщики съ толстыми лицами, вернувшіеся въ свои помѣстья при гетманѣ, – дрожь ненависти при словѣ «офицерня».
Вотъ что было-съ.
Да еще слухи о земельной реформѣ, которую намѣревался произвести панъ гетманъ.
Увы, увы! Только въ ноябрѣ осемнадцатаго года, когда подъ Городомъ загудѣли пушки, догадались умные люди, а въ томъ числѣ и Василиса, что ненавидѣли мужики этого самаго пана гетмана, какъ бѣшеную собаку – и мужицкія мыслишки о томъ, что никакой этой панской сволочной реформы не нужно, а нужна та вѣчная, чаемая мужицкая реформа:
– Вся земля мужикамъ.
– Каждому по сто десятинъ.
– Чтобы никакихъ помѣщиковъ и духу не было.
– И чтобы на каждыя эти сто десятинъ вѣрная гербовая бумага съ печатью – во владѣніе вѣчное, наслѣдственное, отъ дѣда къ отцу, отъ отца къ сыну, къ внуку и такъ далѣе.
– Чтобы никакая шпана изъ Города не пріѣзжала требовать хлѣбъ. Хлѣбъ мужицкій, никому его не дадимъ, что сами не съѣдимъ, закопаемъ въ землю.
– Чтобы изъ Города привозили керосинъ.
– Ну-съ, такой реформы обожаемый гетманъ произвести не могъ. Да и никакой чертъ ея не произведетъ.
Были тоскливые слухи, что справиться съ гетманской и нѣмецкой напастью могутъ только большевики, но у большевиковъ своя напасть:
– Жиды и комиссары.
– Вотъ головушка горькая у украинскихъ мужиковъ!
Ниоткуда нѣтъ спасенія!!
Были десятки тысячъ людей, вернувшихся съ войны и умѣющихъ стрѣлять...
– А выучили сами же офицеры по приказанію начальства!
Сотни тысячъ винтовокъ, закопанныхъ въ землю, упрятанныхъ въ клуняхъ и коморахъ и не сданныхъ, несмотря на скорые на руку военно-полевые нѣмецкіе суды, порки шомполами и стрѣльбу шрапнелями, милліоны патроновъ въ той же землѣ и трехдюймовыя орудія въ каждой пятой деревнѣ и пулеметы въ каждой второй, во всякомъ городишкѣ склады снарядовъ, цейхгаузы съ шинелями и папахами.
И въ этихъ же городишкахъ народные учителя, фельдшера, однодворцы, украинскіе семинаристы, волею судебъ ставшіе прапорщиками, здоровенные сыны пчеловодовъ, штабсъ-капитаны съ украинскими фамиліями... всѣ говорятъ на украинскомъ языкѣ, всѣ любятъ Украину волшебную, воображаемую, безъ пановъ, безъ офицеровъ-москалей, – и тысячи бывшихъ плѣнныхъ украинцевъ, вернувшихся изъ Галиціи.
Дата добавления: 2015-08-29; просмотров: 21 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |