Онъ заговорилъ вновь:
– Этотъ вызовъ послѣдуетъ съ моей стороны немедленно, лишь произойдетъ какое-либо измѣненіе въ положеніи. Но долженъ вамъ сказать, что надеждъ на него мало... Сейчасъ мнѣ самому еще неизвѣстно, какъ сложится обстановка, но я думаю, что лучшее, на что можетъ разсчитывать каждый... э... (полковникъ вдругъ выкрикнулъ слѣдующее слово) лучшій! изъ васъ – это быть отправленнымъ на Донъ. Итакъ: приказываю всему дивизіону, за исключеніемъ господъ офицеровъ и тѣхъ юнкеровъ, которые сегодня ночью несли караулы, немедленно разоидтись по домамъ!
– А?! А?! Га, га, га! – прошелестѣло по всей громадѣ, и штыки въ ней какъ-то осѣли. Замелькали растерянныя лица, и какъ будто гдѣ-то въ шеренгахъ мелькнуло нѣсколько обрадованныхъ глазъ...
Изъ офицерской группы выдѣлился штабсъ-капитанъ Студзинскій, какъ-то изсиня-блѣдноватый, косящій глазами, сдѣлалъ нѣсколько шаговъ по направленію къ полковнику Малышеву, затѣмъ оглянулся на офицеровъ. Мышлаевскій смотрѣлъ не на него, а все туда же, на усы полковника Малышева, причемъ видъ у него былъ такой, словно онъ хочетъ, по своему обыкновенію, выругаться скверными матерными словами. Карась нелепо подбоченился и заморгалъ глазами. А въ отдѣльной группочке молодыхъ прапорщиковъ вдругъ прошелестѣло неумѣстное разрушительное слово «арестъ»!..
– Что такое? Какъ? – гдѣ-то баскомъ послышалось въ шеренгѣ среди юнкеровъ.
– Арестъ!..
– Измѣна!!
Студзинскій неожиданно и вдохновенно глянулъ на свѣтящійся шаръ надъ головой, вдругъ скосилъ глаза на ручку кобуры и крикнулъ:
– Эй, первый взводъ!
Передняя шеренга съ краю сломалась, сѣрыя фигуры выдѣлились изъ нея, и произошла странная суета.
– Господинъ полковникъ! – совершенно сиплымъ голосомъ сказалъ Студзинскій. – Вы арестованы.
– Арестовать его!! – вдругъ истерически звонко выкрикнулъ одинъ изъ прапорщиковъ и двинулся къ полковнику.
– Постойте, господа! – крикнулъ медленно, но прочно соображающій Карась.
Мышлаевскій проворно выскочилъ изъ группы, ухватилъ экспансивнаго прапорщика за рукавъ шинели и отдернулъ его назадъ.
– Пустите меня, господинъ поручикъ! – злобно дернувъ ртомъ, выкрикнулъ прапорщикъ.
– Тише! – прокричалъ чрезвычайно увѣренный голосъ господина полковника. Правда, и ртомъ онъ дергалъ не хуже самого прапорщика, правда, и лицо его пошло красными пятнами, но въ глазахъ у него было увѣренности больше, чѣмъ у всей офицерской группы. И всѣ остановились.
– Тише! – повторилъ полковникъ. – Приказываю вамъ стать на мѣста и слушать!
Воцарилось молчаніе, и у Мышлаевского рѣзко насторожился взоръ. Было похоже, что какая-то мысль уже проскочила въ его головѣ, и онъ ждалъ уже отъ господина полковника вещей важныхъ и еще болѣе интересныхъ, чѣмъ тѣ, которыя тотъ уже сообщилъ.
– Да, да, – заговорилъ полковникъ, дергая щекой, – да, да... Хорошъ бы я былъ, если бы пошелъ въ бой съ такимъ составомъ, который мнѣ послалъ господь богъ. Очень былъ бы хорошъ! Но то, что простительно добровольцу-студенту, юношѣ-юнкеру, въ крайнемъ случаѣ, прапорщику, ни въ коемъ случаѣ не простительно вамъ, господинъ штабсъ-капитанъ!
При этомъ полковникъ вонзилъ въ Студзинского исключительной рѣзкости взоръ. Въ глазахъ у господина полковника по адресу Студзинского прыгали искры настоящаго раздраженія. Опять стала тишина.
– Ну, такъ вотъ-съ, – продолжалъ полковникъ. – Въ жизнь свою не митинговалъ, а, видно, сейчасъ придется. Что жь, помитингуемъ! Ну, такъ вотъ-съ: правда, ваша попытка арестовать своего командира обличаетъ въ васъ хорошихъ патріотовъ, но она же показываетъ, что вы э... офицеры, какъ бы выразиться? неопытные! Коротко: времени у меня нѣтъ, и, увѣряю васъ, – зловѣще и значительно подчеркнулъ полковникъ, – и у васъ тоже. Вопросъ: кого желаете защищать?
Молчаніе.
– Кого желаете защищать, я спрашиваю? – грозно повторилъ полковникъ.
Мышлаевскій съ искрами огромнаго и теплаго интереса выдвинулся изъ группы, козырнулъ и молвилъ:
– Гетмана обязаны защищать, господинъ полковникъ.
– Гетмана? – переспросилъ полковникъ. – Отлично-съ. Дивизіонъ, смирно! – вдругъ рявкнулъ онъ такъ, что дивизіонъ инстинктивно дрогнулъ. – Слушать!! Гетманъ сегодня около четырехъ часовъ утра, позорно бросивъ насъ всѣхъ на произволъ судьбы, бѣжалъ! Бѣжалъ, какъ послѣдняя каналья и трусъ! Сегодня же, черезъ часъ послѣ гетмана, бѣжалъ туда же, куда и гетманъ, то есть въ германскій поѣздъ, командующій нашей арміей генералъ отъ кавалеріи Белоруковъ. Не позже чѣмъ черезъ нѣсколько часовъ мы будемъ свидѣтелями катастрофы, когда обманутые и втянутые въ авантюру люди вродѣ васъ будутъ перебиты, какъ собаки. Слушайте: у Петлюры на подступахъ къ городу свыше чѣмъ стотысячная армія, и завтрашній день... да что я говорю, не завтрашній, а сегодняшній, – полковникъ указалъ рукой на окно, гдѣ уже начиналъ синѣть покровъ надъ городомъ, – разрозненныя, разбитыя части несчастныхъ офицеровъ и юнкеровъ, брошенныя штабными мерзавцами и этими двумя прохвостами, которыхъ слѣдовало бы повѣсить, встрѣтятся съ прекрасно вооруженными и превышающими ихъ въ двадцать разъ численностью войсками Петлюры... Слушайте, дѣти мои! – вдругъ сорвавшимся голосомъ крикнулъ полковникъ Малышевъ, по возрасту годившійся никакъ не въ отцы, а лишь въ старшіе братья всѣмъ стоящимъ подъ штыками, – слушайте! Я, кадровый офицеръ, вынесшій войну съ германцами, чему свидѣтель штабсъ-капитанъ Студзинскій, на свою совѣсть беру и отвѣтственность все!.. все! васъ предупреждаю! Васъ посылаю домой!! Понятно? – прокричалъ онъ.
– Да... а... га, – отвѣтила масса, и штыки ея закачались. И затѣмъ громко и судорожно заплакалъ во второй шеренгѣ какой-то юнкеръ.
Штабсъ-капитанъ Студзинскій совершенно неожиданно для всего дивизіона, а вѣроятно, и для самого себя, страннымъ, не офицерскимъ, жестомъ ткнулъ руками въ перчаткахъ въ глаза, причемъ дивизіонный списокъ упалъ на полъ, и заплакалъ.
Тогда, заразившись отъ него, зарыдали еще многіе юнкера, шеренги сразу развалились, и голосъ Радамеса-Мышлаевского, покрывая нестройный гвалтъ, рявкнулъ трубачу:
– Юнкеръ Павловскій! Бейте отбой!!
– Господинъ полковникъ, разрѣшите поджечь зданіе гимназіи? – свѣтло глядя на полковника, сказалъ Мышлаевскій.
– Не разрѣшаю, – вѣжливо и спокойно отвѣтилъ ему Малышевъ.
– Господинъ полковникъ, – задушевно сказалъ Мышлаевскій, – Петлюре достанется цейхгаузъ, орудія и главное, – Мышлаевскій указалъ рукою въ дверь, гдѣ въ вестибюлѣ надъ пролетомъ виднѣлась голова Александра.
– Достанется, – вѣжливо подтвердилъ полковникъ.
– Ну какъ же, господинъ полковникъ?..
Малышевъ повернулся къ Мышлаевскому, глядя на него внимательно, сказалъ слѣдующее:
– Господинъ поручикъ, Петлюре черезъ три часа достанутся сотни живыхъ жизней, и единственно, о чемъ я жалѣю, что я цѣной своей жизни и даже вашей, еще болѣе дорогой, конечно, ихъ гибели пріостановить не могу. О портретахъ, пушкахъ и винтовкахъ попрошу васъ болѣе со мною не говорить.
– Господинъ полковникъ, – сказалъ Студзинскій, остановившись передъ Малышевымъ, – отъ моего лица и отъ лица офицеровъ, которыхъ я толкнулъ на безобразную выходку, прошу васъ принять наши извиненія.
– Принимаю, – вѣжливо отвѣтилъ полковникъ.
Когда надъ Городомъ началъ расходиться утренній туманъ, тупорылыя мортиры стояли у Александровского плаца безъ замковъ, винтовки и пулеметы, развинченные и разломанные, были разбросаны въ тайникахъ чердака. Въ снѣгу, въ ямахъ и въ тайникахъ подваловъ были разбросаны груды патроновъ, и шары больше не источали свѣта въ залѣ и коридорахъ. Бѣлый щитъ съ выключателями разломали штыками юнкера подъ командой Мышлаевского.
Въ окнахъ было совершенно сине. И въ синевѣ на площадкѣ оставались двое, уходящіе послѣдними – Мышлаевскій и Карась.
– Предупредилъ ли Алексѣя командиръ? – озабоченно спросилъ Мышлаевскій Карася.
– Конечно, командиръ предупредилъ, ты жь видишь, что онъ не явился? – отвѣтилъ Карась.
– Къ Турбинымъ не попадемъ сегодня днемъ?
– Нѣтъ ужь, днемъ нельзя, придется закапывать... то да се. Ѣдемъ къ себѣ на квартиру.
Въ окнахъ было сине, а на дворѣ уже бѣловато, и вставалъ и расходился туманъ.
Часть Вторая
Да, былъ виденъ туманъ. Игольчатый морозъ, косматыя лапы, безлунный, темный, а потомъ предразсвѣтный снѣгъ, за Городомъ въ даляхъ маковки синихъ, усѣянныхъ сусальными звѣздами церквей и не потухающій до разсвѣта, приходящаго съ московскаго берега Днѣпра, въ бездонной высотѣ надъ городомъ Владимірскій крестъ.
Къ утру онъ потухъ. И потухли огни надъ землей. Но день особенно не разгорался, обѣщалъ быть сѣрымъ, съ непроницаемой завѣсой не очень высоко надъ Украиной.
Полковникъ Козырь-Лешко проснулся въ пятнадцати верстахъ отъ Города именно на разсвѣтѣ, когда кисленькій парный Свѣтикъ пролѣзъ въ подслѣповатое оконце хаты въ деревнѣ Попелюхе. Пробужденіе Козыря совпало со словомъ:
– Диспозиція.
Первоначально ему показалось, что онъ увидѣлъ его въ очень тепломъ снѣ и даже хотѣлъ отстранить рукой, какъ холодное слово. Но слово распухло, влѣзло въ хату вмѣстѣ съ отвратительными красными прыщами на лицѣ ординарца и смятымъ конвертомъ. Изъ сумки со слюдой и сѣткой Козырь вытащилъ подъ оконцемъ карту, нашелъ на ней деревню Борхуны, за Борхунами нашелъ Бѣлый Гай, провѣрилъ ногтемъ рогулю дорогъ, усѣянную, словно мухами, точками кустарниковъ по бокамъ, а затѣмъ и огромное черное пятно – Городъ. Воняло махоркой отъ владѣльца красныхъ прыщей, полагавшаго, что курить можно и при Козырѣ и отъ этого война ничуть не пострадаетъ, и крѣпкимъ второсортнымъ табакомъ, который курилъ самъ Козырь.
Козырю сію минуту предстояло воевать. Онъ отнесся къ этому бодро, широко зѣвнулъ и забренчалъ сложной сбруей, перекидывая ремни черезъ плечи. Спалъ онъ въ шинели эту ночь, даже не снимая шпоръ. Баба завертѣлась съ кринкой молока. Никогда Козырь молока не пилъ и сейчасъ не сталъ. Откуда-то приползли ребята. И одинъ изъ нихъ, самый маленькій, ползъ по лавкѣ совершенно голымъ задомъ, подбираясь къ Козыреву маузеру. И не добрался, потому что Козырь маузеръ пристроилъ на себя.
Всю свою жизнь до 1914 года Козырь былъ сельскимъ учителемъ. Въ четырнадцатомъ году попалъ на войну въ драгунскій полкъ и къ 1917 году былъ произведенъ въ офицеры. А разсвѣтъ четырнадцатаго декабря осемнадцатаго года подъ оконцемъ засталъ Козыря полковникомъ петлюровской арміи, и никто въ мірѣ (и менѣе всего самъ Козырь) не могъ бы сказать, какъ это случилось. А произошло это потому, что война для него, Козыря, была призваніемъ, а учительство лишь долгой и крупной ошибкой. Такъ, впрочемъ, чаще всего и бываетъ въ нашей жизни. Цѣлыхъ лѣтъ двадцать человѣкъ занимается какимъ-нибудь дѣломъ, напримѣръ, читаетъ римское право, а на двадцать первомъ – вдругъ оказывается, что римское право ни при чемъ, что онъ даже не понимаетъ его и не любитъ, а на самомъ дѣлѣ онъ тонкій садоводъ и горитъ любовью къ цвѣтамъ. Происходитъ это, надо полагать, отъ несовершенства нашего соціальнаго строя, при которомъ люди сплошь и рядомъ попадаютъ на свое мѣсто только къ концу жизни. Козырь попалъ къ сорока пяти годамъ. А до тѣхъ поръ былъ плохимъ учителемъ, жестокимъ и скучнымъ.
– А ну-тѣ, скажить хлопцамъ, щобъ выбирались съ хатъ, тай по конямъ, – произнесъ Козырь и перетянулъ хрустнувшій ремень на животѣ.
Курились бѣлыя хатки въ деревнѣ Попелюхе, и выѣзжалъ строй полковника Козыря сабелюкъ на четыреста. Въ рядахъ надъ строемъ курилась махорка, и нервно ходилъ подъ Козыремъ гнѣдой пятивершковый жеребецъ. Скрипѣли дровни обоза, на полверсты тянулись за полкомъ. Полкъ качался въ сѣдлахъ, и тотчасъ же за Попелюхой развернулся въ головѣ конной колонны двухцвѣтный прапоръ – платъ голубой, платъ желтый, на древкѣ.
Козырь чаю не терпѣлъ и всему на свѣтѣ предпочиталъ утромъ глотокъ водки. Царскую водку любилъ. Не было ея четыре года, а при гетманщинѣ появилась на всей Украинѣ. Прошла водка изъ сѣрой баклажки по жиламъ Козыря веселымъ пламенемъ. Прошла водка и по рядамъ изъ манерокъ, взятыхъ еще со склада въ Бѣлой Церкви, и лишь прошла, ударила въ головѣ колонны трехрядная итальянка и запѣлъ фальцетъ:
Гай за гаемъ, гаемъ,
Гаемъ зелененькимъ...
А въ пятомъ ряду рванули басы:
Тамъ орала дивчиненька
Воликомъ черненькимъ...
Орала... орала,
Не вмила гукаты.
Тай наняла казаченька
На скрипочкѣ граты.
– Фью... ахъ! Ахъ, тахъ, тахъ!.. – засвисталъ и защелкалъ веселымъ соловьемъ всадникъ у прапора. Закачались пики, и тряслись черные шлыки гробового цвѣта съ позументомъ и гробовыми кистями. Хрустѣлъ снѣгъ подъ тысячью кованыхъ копытъ. Ударилъ радостный торбанъ.
– Такъ его! Не журись, хлопцы, – одобрительно сказалъ Козырь. И завился винтомъ соловей по снѣжнымъ украинскимъ полямъ.
Прошли Бѣлый Гай, раздернулась завѣса тумана, и по всѣмъ дорогамъ зачернѣло, зашевелилось, захрустѣло. У Гая на скрещеніи дорогъ пропустили впередъ себя тысячи съ полторы людей въ рядахъ пѣхоты. Были эти люди одѣты въ переднихъ шеренгахъ въ синіе одинакіе жупаны добротнаго германскаго сукна, были тоньше лицами, подвижнее, умѣло несли винтовки – галичане. А въ заднихъ рядахъ шли одѣтые въ длинные до пятъ больничные халаты, подпоясанные желтыми сыромятными ремнями. И на головахъ у всѣхъ колыхались германскіе разлапанные шлемы поверхъ папахъ. Кованые боты уминали снѣгъ.
Отъ силы начали чернѣть бѣлые пути къ Городу.
– Слава! – кричала проходящая пѣхота желто-блакитному прапору.
– Слава! – гукалъ Гай перелѣсками.
Славѣ отвѣтили пушки позади и на лѣвой рукѣ. Командиръ корпуса облоги, полковникъ Торопецъ, еще въ ночь послалъ двѣ батареи къ Городскому лѣсу. Пушки стали полукругомъ въ снѣжномъ морѣ и съ разсвѣтомъ начали обстрѣлъ. Шестидюймовыя волнами грохота разбудили снѣжныя корабельныя сосны. По громадному селенію Пуще-Водицѣ два раза прошло по удару, отъ которыхъ въ четырехъ просѣкахъ въ домахъ, сидящихъ въ снѣгу, вразъ вылетѣли всѣ стекла. Нѣсколько сосенъ развернуло въ щепы и дало многосаженные фонтаны снѣгу. Но затѣмъ въ Пущѣ смолкли звуки. Лѣсъ сталъ, какъ въ полуснѣ, и только потревоженныя бѣлки шлялись, шурша лапками, по столѣтнимъ стволамъ. Двѣ батареи послѣ этого снялись изъ-подъ Пущи и пошли на правый флангъ. Они пересѣкли необъятныя пахотныя земли, лѣсистое Урочище, повернули по узкой дорогѣ, дошли до развѣтвленія и тамъ развернулись уже въ виду Города. Съ ранняго утра на Подгородней, на Савской, въ предмѣстьѣ Города, Куреневке, стали рваться высокія шрапнели.
Въ низкомъ снѣжномъ небѣ било погремушками, словно кто-то игралъ. Тамъ жители домишекъ уже съ утра сидѣли въ погребахъ, и въ утреннихъ сумеркахъ было видно, какъ иззябшія цѣпи юнкеровъ переходили куда-то ближе къ сердцевинѣ Города. Впрочемъ, пушки вскорѣ стихли и смѣнились веселой тарахтящей стрѣльбой гдѣ-то на окраинѣ, на сѣверѣ. Затѣмъ и она утихла.
Поѣздъ командира корпуса облоги Торопца стоялъ на разъѣздѣ верстахъ въ пяти отъ занесеннаго снѣгомъ и оглушеннаго буханьемъ и перекатами мертвеннаго поселка Святошино, въ громадныхъ лѣсахъ. Всю ночь въ шести вагонахъ не гасло электричество, всю ночь звенѣлъ телефонъ на разъѣздѣ и пищали полевые телефоны въ измызганномъ салонѣ полковника Торопца. Когда же снѣжный день совсѣмъ освѣтилъ мѣстность, пушки прогремѣли впереди по линіи желѣзной дороги, ведущей изъ Святошина на Постъ-Волынскій, и птички запѣли въ желтыхъ ящикахъ, и худой, нервный Торопецъ сказалъ своему адъютанту Худяковскому:
– Взялы Святошино. Запропонуйте, будьте ласковы, панѣ адъютантъ, нехай потягъ передадутъ на Святошино.
Поѣздъ Торопца медленно пошелъ между стѣнами строевого зимняго лѣса и сталъ близъ скрещенья желѣзнодорожной линіи съ огромнымъ шоссе, стрѣлой вонзающимся въ Городъ. И тутъ, въ салонѣ, полковникъ Торопецъ сталъ выполнять свой планъ, разработанный имъ въ двѣ безсонныхъ ночи въ этомъ самомъ клоповомъ салонѣ N4173.
Городъ вставалъ въ туманѣ, обложенный со всѣхъ сторонъ. На сѣверѣ отъ городского лѣса и пахотныхъ земель, на западѣ отъ взятаго Святошина, на юго-западѣ отъ злосчастнаго Поста-Волынскаго, на югѣ за рощами, кладбищами, выгонами и стрѣльбищемъ, опоясанными желѣзной дорогой, повсюду по тропамъ и путямъ и безудержно просто по снѣжнымъ равнинамъ чернѣла и ползла и позвякивала конница, скрипѣли тягостныя пушки и шла и увязала въ снѣгу истомившаяся за мѣсяцъ облоги пѣхота петлюриной арміи.
Въ вагонъ-салонѣ съ зашарканнымъ суконнымъ поломъ поминутно пѣли тихіе нѣжные пѣтушки, и телефонисты Франько и Гарась, не спавшіе цѣлую ночь, начинали дурѣть.
– Ти-у... пи-у... слухаю! пи-у... ти-у...
Планъ Торопца былъ хитеръ, хитеръ былъ чернобровый, бритый, нервный полковникъ Торопецъ. Недаромъ послалъ онъ двѣ батареи подъ Городской лѣсъ, недаромъ грохоталъ въ морозномъ воздухѣ и разбилъ трамвайную линію на лохматую Пуще-Водицу. Недаромъ надвинулъ потомъ пулеметы со стороны пахотныхъ земель, приближая ихъ къ лѣвому флангу. Хотѣлъ Торопецъ ввести въ заблужденіе защитниковъ Города, что онъ, Торопецъ, будетъ брать Городъ съ его, Торопца, лѣваго фланга (съ сѣвера), съ предмѣстья Куреневки, съ тѣмъ, чтобы оттянуть туда городскую армію, а самому ударить въ Городъ въ лобъ, прямо отъ Святошина по Брестъ-Литовскому шоссе, и, кромѣ того, съ крайняго праваго фланга, съ юга, со стороны села Деміевки.
Вотъ въ исполненіе плана Торопца двигались части петлюрина войска по дорогамъ съ лѣваго фланга на правый, и шелъ подъ свистъ и гармонику со старшинами въ головѣ черношлычный полкъ Козыря-Лешко.
– Слава! – перелѣсками гукалъ Гай. – Слава!
Подошли, оставили Гай въ сторонѣ и, уже пересекши желѣзнодорожное полотно по бревенчатому мосту, увидали Городъ. Онъ былъ еще теплый со сна, и надъ нимъ курился не то туманъ, не то дымъ. Приподнявшись на стременахъ, смотрѣлъ въ цейсовскія стекла Козырь туда, гдѣ громоздились кровли многоэтажныхъ домовъ и купола собора старой Софіи.
На правой рукѣ у Козыря уже шелъ бой. Верстахъ въ двухъ мѣдно бухали пушки и стрекотали пулеметы. Тамъ петлюрина пѣхота цѣпочками перебѣгала къ Посту-Волынскому, и цѣпочками же отваливала отъ Поста, въ достаточной мѣрѣ ошеломленная густымъ огнемъ, жиденькая и разношерстная бѣлогвардейская пѣхота...
Городъ. Низкое густое небо. Уголъ. Домишки на окраинѣ, рѣдкія шинели.
– Сейчасъ передавали, что будто съ Петлюрой заключено соглашеніе, – выпустить всѣ русскія части съ оружіемъ на Донъ къ Деникину...
– Ну?
Пушки... Пушки... бухъ... бу-бу-бу...
А вотъ завылъ пулеметъ.
Отчаяніе и недоумѣніе въ юнкерскомъ голосѣ:
– Но, позволь, вѣдь тогда же нужно прекратить сопротивленіе?..
Тоска въ юнкерскомъ голосѣ:
– А чертъ ихъ знаетъ!
Полковника Щеткина уже съ утра не было въ штабѣ, и не было по той простой причинѣ, что штаба этого болѣе не существовало. Еще въ ночь подъ четырнадцатое число штабъ Щеткина отъѣхалъ назадъ, на вокзалъ Города I, и эту ночь провелъ въ гостиницѣ «Роза Стамбула», у самаго телеграфа. Тамъ ночью у Щеткина изрѣдка пѣла телефонная птица, но къ утру она затихла. А утромъ двое адъютантовъ полковника Щеткина безслѣдно исчезли. Черезъ часъ послѣ этого и самъ Щеткинъ, порывшись зачѣмъ-то въ ящикахъ съ бумагами и что-то порвавъ въ клочья, вышелъ изъ заплеванной «Розы», но уже не въ сѣрой шинели съ погонами, а въ штатскомъ мохнатомъ пальто и въ шляпѣ пирожкомъ. Откуда они взялись – никому не извѣстно.
Взявъ въ кварталѣ разстоянія отъ «Розы» извозчика, штатскій Щеткинъ уѣхалъ въ Липки, прибылъ въ тѣсную, хорошо обставленную квартиру съ мебелью, позвонилъ, поцѣловался съ полной золотистой блондинкой и ушелъ съ нею въ затаенную спальню. Прошептавъ прямо въ округлившіеся отъ ужаса глаза блондинки слова:
– Все кончено! О, какъ я измученъ... – полковникъ Щеткинъ удалился въ альковъ и тамъ уснулъ послѣ чашки чернаго кофе, изготовленнаго руками золотистой блондинки.
Ничего этого не знали юнкера первой дружины. А жаль! Если бы знали, то, можетъ быть, осѣнило бы ихъ вдохновеніе, и, вмѣсто того чтобы вертѣться подъ шрапнельнымъ небомъ у Поста-Волынскаго, отправились бы они въ уютную квартиру въ Липкахъ, извлекли бы оттуда соннаго полковника Щеткина и, выведя, повѣсили бы его на фонарѣ, какъ разъ напротивъ квартирки съ золотистою особой.
Хорошо бы было это сдѣлать, но они не сдѣлали, потому что ничего не знали и не понимали.
Да и никто ничего не понималъ въ Городѣ, и въ будущемъ, вѣроятно, не скоро поймутъ. Въ самомъ дѣлѣ: въ Городѣ желѣзные, хотя, правда, уже немножко подточенные нѣмцы, въ Городѣ усостриженный тонкій Лиса Патрикеевна гетманъ (о раненіи въ шею таинственнаго майора фонъ Шратта знали утромъ очень немногіе), въ Городѣ его сіятельство князь Белоруковъ, въ Городѣ генералъ Картузовъ, формирующій дружины для защиты матери городовъ русскихъ, въ Городѣ какъ-никакъ и звенятъ и поютъ телефоны штабовъ (никто еще не зналъ, что они съ утра уже начали разбѣгаться), въ Городѣ густопогонно. Въ Городѣ ярость при словѣ «Петлюра», и еще въ сегодняшнемъ же номерѣ газеты «Вѣсти» смѣются надъ нимъ блудливые петербургскіе журналисты, въ Городѣ ходятъ кадеты, а тамъ, у Караваевскихъ дачъ, уже свищетъ соловьемъ разноцвѣтная шлычная конница и заходятъ съ лѣваго фланга на правый облегченною рысью лихіе гайдамаки. Если они свищутъ въ пяти верстахъ, то спрашивается, на что надѣется гетманъ? Вѣдь по его душу свищутъ! Охъ, свищутъ... Можетъ быть, нѣмцы за него заступятся? Но тогда почему же тумбы-нѣмцы равнодушно улыбаются въ свои стриженые нѣмцевы усы на станціи Фастовъ, когда мимо нихъ эшелонъ за эшелономъ къ Городу проходятъ петлюрины части? Можетъ быть, съ Петлюрой соглашеніе, чтобы мирно впустить его въ Городъ? Но тогда какого черта бѣлыя офицерскія пушки стрѣляютъ въ Петлюру?
Нѣтъ, никто не пойметъ, что происходило въ Городѣ днемъ четырнадцатаго декабря.
Звенѣли штабные телефоны, но, правда, все рѣже, и рѣже, и рѣже...
Рѣже!
Рѣже!
Дрррръ!..
– Тіу...
– Что у васъ дѣлается?
– Тіу...
– Пошлите патроны полковнику...
– Степанову...
– Иванову.
– Антонову!
– Стратонову!..
– На Донъ... На Донъ бы, братцы... что-то ни черта у насъ не выходитъ.
– Ти-у...
– А, къ матери штабную сволочь!
– На Донъ!..
Все рѣже и рѣже, а къ полудню уже совсѣмъ рѣдко.
Кругомъ Города, то здѣсь, то тамъ, закипитъ грохотъ, потомъ прервется... Но Городъ еще въ полдень жилъ, несмотря на грохотъ, жизнью, похожей на обычную. Магазины были открыты и торговали. По тротуарамъ бѣгала масса прохожихъ, хлопали двери, и ходилъ, позвякивая, трамвай.
И вотъ въ полдень съ Печерска завелъ музыку веселый пулеметъ. Печерскіе холмы отразили дробный грохотъ, и онъ полетѣлъ въ центръ Города. Позвольте, это уже совсѣмъ близко!.. Въ чемъ дѣло? Прохожіе останавливались и начали нюхать воздухъ. И кой-гдѣ на тротуарахъ сразу порѣдѣло.
Что? Кто?
– Арррррррррррррррррр-па-па-па-па-па! Па! Па! Па! рррррррррррррррррръ!!
– Кто?
– Якъ кто? Шо жь вы, добродію, не знаете? Це полковникъ Болботунъ.
Да-съ, вотъ тебѣ и взбунтовался противъ Петлюры!
Полковникъ Болботунъ, наскучивъ исполненіемъ трудной генерально-штабной думы полковника Торопца, рѣшилъ нѣсколько ускорить событія. Померзли болботуновы всадники за кладбищемъ на самомъ югѣ, гдѣ рукой уже было подать до мудраго снѣжнаго Днѣпра. Померзъ и самъ Болботунъ. И вотъ поднялъ Болботунъ вверхъ стекъ, и тронулся его конный полкъ справа по три, растянулся по дорогѣ и подошелъ къ полотну, тѣсно опоясывающему предмѣстье Города. Никто тутъ полковника Болботуна не встрѣчалъ. Взвыли шесть болботуновыхъ пулеметовъ такъ, что пошелъ раскатъ по всему урочищу Нижняя Теличка. Въ одинъ мигъ Болботунъ перерѣзалъ линію желѣзной дороги и остановилъ пассажирскій поѣздъ, который только прошелъ стрѣлу желѣзнодорожнаго моста и привезъ въ Городъ свѣжую порцію москвичей и петербуржцевъ со сдобными бабами и лохматыми собачками. Поѣздъ совершенно ошалѣлъ, но Болботуну некогда было возиться съ собачками въ этотъ моментъ. Тревожные составы товарныхъ порожняковъ съ Города II, Товарнаго, пошли на Городъ I, Пассажирскій, засвистали маневровые паровозы, а болботуновы пули устроили неожиданный градъ на крышахъ домишекъ на Святотроицкой улицѣ. И вошелъ въ Городъ и пошелъ, пошелъ по улицѣ Болботунъ и шелъ безпрепятственно до самаго военнаго училища, во всѣ переулки высылая конныя развѣдки. И напоролся Болботунъ именно только у Николаевскаго облупленнаго колоннаго училища. Здѣсь Болботуна встрѣтилъ пулеметъ и жидкій огонь пачками какой-то цѣпи. Въ головномъ взводѣ Болботуна въ первой сотнѣ убило казака Буценко, пятерыхъ ранило и двумъ лошадямъ перебило ноги. Болботунъ нѣсколько задержался. Показалось ему почему-то, что невѣсть какія силы стоятъ противъ него. А на самомъ дѣлѣ салютовали полковнику въ синемъ шлыке тридцать человѣкъ юнкеровъ и четыре офицера съ однимъ пулеметомъ.
Шеренги Болботуна по командѣ спѣшились, залегли, прикрылись и начали перестрѣлку съ юнкерами. Печерскъ наполнился грохотомъ, эхо заколотило по стѣнамъ, и въ районѣ Милліонной улицы закипѣло, какъ въ чайникѣ.
И тотчасъ болботуновы поступки получили отраженіе въ Городѣ: начали бухать желѣзныя шторы на Елисаветинской, Виноградной и Левашовской улицахъ. Веселые магазины ослѣпли. Сразу опустѣли тротуары и сдѣлались непріютно-гулкими. Дворники проворно закрыли ворота.
И въ центрѣ Города получилось отраженіе: стали потухать пѣтухи въ штабныхъ телефонахъ.
Пищатъ съ батареи въ штабъ дивизіона. Что за чертовщина, не отвѣчаютъ! Пищатъ въ уши изъ дружины въ штабъ командующаго, чего-то добиваются. А голосъ въ отвѣтъ бормочетъ какую-то чепуху.
– Ваши офицеры въ погонахъ?
– А, что такое?
– Ти-у...
– Ти-у...
– Выслать немедленно отрядъ на Печерскъ!
– А, что такое?
– Ти-у...
По улицамъ поползло: Болботунъ, Болботунъ, Болботунъ, Болботунъ...
Откуда узнали, что это именно Болботунъ, а не кто-нибудь другой? Неизвѣстно, но узнали. Можетъ быть, вотъ почему: съ полудня среди пѣшеходовъ и зѣвакъ обычнаго городского типа появились уже какіе-то въ пальто, съ барашковыми воротниками. Ходили, шныряли. Юнкеровъ, кадетовъ, золотопогонныхъ офицеровъ провожали взглядами, долгими и липкими. Шептали:
– Це Бовботунъ въ мисце прійшовъ.
И шептали это безъ всякой горечи. Напротивъ, въ глазахъ ихъ читалось явственное – «Слава!»
– Сла-ва-ва-вав-ва-ва-ва-ва-ва-ва-ва-ва-ва-ва... – холмы Печерска.
Поѣхала околесина на дрожкахъ:
– Болботунъ – великій князь Михаилъ Александровичъ.
– Наоборотъ: Болботунъ – великій князь Николай Николаевичъ.
– Болботунъ – просто Болботунъ.
– Будетъ еврейскій погромъ.
– Наоборотъ: они съ красными бантами.
– Бѣгите-ка лучше домой.
– Болботунъ противъ Петлюры.
– Наоборотъ: онъ за большевиковъ.
– Совсѣмъ наоборотъ: онъ за царя, только безъ офицеровъ.
– Гетманъ бѣжалъ?
– Неужели? Неужели? Неужели? Неужели? Неужели? Неужели?
– Ти-у. Ти-у. Ти-у.
Дата добавления: 2015-08-29; просмотров: 18 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |