– Если до десяти съ половиной онъ не придетъ, я пойду сама съ Ларіономъ Ларіоновичемъ, а ты останешься дежурить у Алеши... Молчи, пожалуйста... Пойми, у тебя юнкерская физіономія... А Ларіосику дадимъ штатское Алешине... И его съ дамой не тронутъ...
Ларіосикъ суетился, изъявлялъ готовность пожертвовать собой и идти одному и пошелъ надѣвать штатское платье.
Ножъ совсѣмъ пропалъ, но жаръ пошелъ гуще – поддавалъ тифъ на каменку, и въ жару пришла уже не разъ не совсѣмъ ясная и совершенно посторонняя турбинской жизни фигура человѣка. Она была въ сѣромъ.
– А ты знаешь, онъ, вѣроятно, кувыркнулся? Сѣрый? – вдругъ отчетливо и строго молвилъ Турбинъ и посмотрѣлъ на Елену внимательно. – Это непріятно... Вообще, въ сущности, всѣ птицы. Въ кладовую бы въ теплую убрать, да посадить, въ теплѣ и опомнились бы.
– Что ты, Алеша? – испуганно спросила Елена, наклоняясь и чувствуя, какъ въ лицо ей вѣетъ тепломъ отъ лица Турбина. – Птица? Какая птица?
Ларіосикъ въ черномъ штатскомъ сталъ горбатымъ, широкимъ, скрылъ подъ брюками желтые отвороты. Онъ испугался, глаза его жалобно забѣгали. На цыпочкахъ, балансируя, онъ выбѣжалъ изъ спаленки черезъ прихожую въ столовую, черезъ книжную повернулъ въ Николкину и тамъ, строго взмахивая руками, кинулся къ клѣткѣ на письменномъ столѣ и набросилъ на нее черный платъ... Но это было лишнее – птица давно спала въ углу, свернувшись въ оперенный клубокъ, и молчала, не вѣдая никакихъ тревогъ. Ларіосикъ плотно прикрылъ дверь въ книжную, а изъ книжной въ столовую.
– Непріятно... охъ, непріятно, – безпокойно говорилъ Турбинъ, глядя въ уголъ, – напрасно я застрѣлилъ его... Ты слушай... – Онъ сталъ освобождать здоровую руку изъ-подъ одѣяла... – Лучшій способъ пригласить и объяснить, чего, молъ, мечешься, какъ дуракъ?.. Я, конечно, беру на себя вину... Все пропало и глупо...
– Да, да, – тяжко молвилъ Николка, а Елена повѣсила голову. Турбинъ встревожился, хотѣлъ подниматься, но острая боль навалилась, онъ застоналъ, потомъ злобно сказалъ:
– Уберите тогда!..
– Можетъ быть, вынести ее въ кухню? Я, впрочемъ, закрылъ ее, она молчитъ, – тревожно зашепталъ Еленѣ Ларіосикъ.
Елена махнула рукой: «Нѣтъ, нѣтъ, не то...» Николка рѣшительными шагами вышелъ въ столовую. Волосы его взъерошились, онъ глядѣлъ на циферблатъ: часы показывали около десяти. Встревоженная Анюта вышла изъ двери въ столовую.
– Что, какъ Алексѣй Васильевичъ? – спросила она.
– Бредитъ, – съ глубокимъ вздохомъ отвѣтилъ Николка.
– Ахъ ты, боже мой, – зашептала Анюта, – чего же это докторъ не ѣдетъ?
Николка глянулъ на нее и вернулся въ спальню. Онъ прильнулъ къ уху Елены и началъ внушать ей:
– Воля твоя, а я отправлюсь за нимъ. Если нѣтъ его, надо звать другого. Десять часовъ. На улицѣ совершенно спокойно.
– Подождемъ до половины одиннадцатаго, – качая головой и кутая руки въ платокъ, отвѣчала Елена шепотомъ, – другого звать неудобно. Я знаю, этотъ придетъ.
Тяжелая, нелепая и толстая мортира въ началѣ одиннадцатаго помѣстилась въ узкую спаленку. Чертъ знаетъ что! Совершенно немыслимо будетъ жить. Она заняла все отъ стѣны до стѣны, такъ, что лѣвое колесо прижалось къ постели. Невозможно жить, нужно будетъ лазить между тяжелыми спицами, потомъ сгибаться въ дугу и черезъ второе, правое колесо протискиваться, да еще съ вещами, а вещей навѣшано на лѣвой рукѣ богъ знаетъ сколько. Тянутъ руку къ землѣ, бечевой рѣжутъ подмышку. Мортиру убрать невозможно, вся квартира стала мортирной, согласно распоряженію, и безтолковый полковникъ Малышевъ, и ставшая безтолковой Елена, глядящая изъ колесъ, ничего не могутъ предпринять, чтобы убрать пушку или, по крайней мѣрѣ, самого-то больного человѣка перевести въ другія, сносныя условія существованія, туда, гдѣ нѣтъ никакихъ мортиръ. Самая квартира стала, благодаря проклятой, тяжелой и холодной штукѣ, какъ постоялый дворъ. Колокольчикъ на двери звонитъ часто... бррынь... и стали являться съ визитами. Мелькнулъ полковникъ Малышевъ, нелепый, какъ лопарь, въ ушастой шапкѣ и съ золотыми погонами, и притащилъ съ собой ворохъ бумагъ. Турбинъ прикрикнулъ на него, и Малышевъ ушелъ въ дуло пушки и смѣнился Николкой, суетливымъ, безтолковымъ и глупымъ въ своемъ упрямствѣ. Николка давалъ пить, но не холодную, витую струю изъ фонтана, а лилъ теплую противную воду, отдающую кастрюлей.
– Фу... гадость эту... перестань, – бормоталъ Турбинъ.
Николка и пугался и брови поднималъ, но былъ упрямъ и неумѣлъ. Елена не разъ превращалась въ чернаго и лишняго Ларіосика, Сережина племянника, и, вновь возвращаясь въ рыжую Елену, бѣгала пальцами гдѣ-то возлѣ лба, и отъ этого было очень мало облегченья. Еленины руки, обычно теплыя и ловкія, теперь, какъ грабли, расхаживали длинно, дурацки и дѣлали все самое ненужное, безпокойное, что отравляетъ мирному человѣку жизнь на цейхгаузномъ проклятомъ дворѣ. Врядъ ли не Елена была и причиной палки, на которую насадили туловище прострѣленнаго Турбина. Да еще садилась... что съ ней?.. на конецъ этой палки, и та подъ тяжестью начинала медленно до тошноты вращаться... А попробуйте жить, если круглая палка врѣзывается въ тѣло! Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ, онѣ несносны! и какъ могъ громче, но вышло тихо, Турбинъ позвалъ:
– Юлія!
Юлія, однако, не вышла изъ старинной комнаты съ золотыми эполетами на портретѣ сороковыхъ годовъ, не вняла зову больного человѣка. И совсѣмъ бы бѣднаго больного человѣка замучили сѣрыя фигуры, начавшія хожденіе по квартирѣ и спальнѣ, наравнѣ съ самими Турбиными, если бы не пріѣхалъ толстый, въ золотыхъ очкахъ – настойчивый и очень умѣлый. Въ честь его появленія въ спаленкѣ прибавился еще одинъ свѣтъ – свѣтъ стеариновой трепетной свѣчи въ старомъ тяжеломъ и черномъ шандалѣ. Свѣча то мерцала на столѣ, то ходила вокругъ Турбина, а надъ ней ходилъ по стѣнѣ безобразный Ларіосикъ, похожій на летучую мышь съ обрѣзанными крыльями. Свѣча наклонялась, оплывая бѣлымъ стеариномъ. Маленькая спаленка пропахла тяжелымъ запахомъ йода, спирта и эѳира. На столѣ возникъ хаосъ блестящихъ коробочекъ съ огнями въ никелированныхъ зеркальцахъ и горы театральной ваты – рождественскаго снѣга. Турбину толстый, золотой, съ теплыми руками, сдѣлалъ чудодѣйственный уколъ въ здоровую руку, и черезъ нѣсколько минутъ сѣрыя фигуры перестали безобразничать. Мортиру выдвинули на веранду, причемъ сквозь стекла, завѣшенныя, ея черное дуло отнюдь не казалось страшнымъ. Стало свободнѣе дышать, потому что уѣхало громадное колесо и не требовалось лазить между спицами. Свѣча потухла, и со стѣны исчезъ угловатый, черный, какъ уголь, Ларіонъ, Ларіосикъ Суржанскій изъ Житомира, а ликъ Николки сталъ болѣе осмысленнымъ и не такимъ раздражающе упрямымъ, быть можетъ, потому, что стрѣлка, благодаря надеждѣ на искусство толстаго золотого, разошлась и не столь непреклонно и отчаянно висѣла на остромъ подбородкѣ. Назадъ отъ половины шестого къ безъ двадцати пять пошло времечко, а часы въ столовой, хоть и не соглашались съ этимъ, хоть настойчиво и посылали стрѣлки все впередъ и впередъ, но уже шли безъ старческой хрипоты и брюзжанія и по-прежнему – чистымъ, солиднымъ баритономъ били – тонкъ! И башеннымъ боемъ, какъ въ игрушечной крѣпости прекрасныхъ галловъ Людовика XIV, били на башнѣ – бомъ!.. Полночь... слушай... полночь... слушай... Били предостерегающе, и чьи-то алебарды позвякивали серебристо и пріятно. Часовые ходили и охраняли, ибо башни, тревоги и оружіе человѣкъ воздвигъ, самъ того не зная, для одной лишь цѣли – охранять человѣческій покой и очагъ. Изъ-за него онъ воюетъ, и, въ сущности говоря, ни изъ-за чего другого воевать ни въ коемъ случаѣ не слѣдуетъ.
Только въ очагѣ покоя Юлія, эгоистка, порочная, но обольстительная женщина, согласна появиться. Она и появилась, ея нога въ черномъ чулкѣ, край чернаго отороченнаго мѣхомъ ботика мелькнулъ на легкой кирпичной лѣсенкѣ, и торопливому стуку и шороху отвѣтилъ плещущій колокольчиками гавотъ оттуда, гдѣ Людовикъ XIV нѣжился въ небесно-голубомъ саду на берегу озера, опьяненный своей славой и присутствіемъ обаятельныхъ цвѣтныхъ женщинъ.
Въ полночь Николка предпринялъ важнѣйшую и, конечно, совершенно своевременную работу. Прежде всего онъ пришелъ съ грязной влажной тряпкой изъ кухни, и съ груди Саардамского Плотника исчезли слова:
"Да здравствуетъ Россія...
Да здравствуетъ самодержавіе!
Бей Петлюру!"
Затѣмъ при горячемъ участіи Ларіосика были произведены и болѣе важныя работы. Изъ письменнаго стола Турбина ловко и безшумно былъ вытащенъ Алешинъ браунингъ, двѣ обоймы и коробка патроновъ къ нему. Николка провѣрилъ его и убѣдился, что изъ семи патроновъ старшій шесть гдѣ-то разстрѣлялъ.
– Здорово... – прошепталъ Николка.
Конечно, не могло быть и рѣчи о томъ, чтобы Ларіосикъ оказался предателемъ. Ни въ коемъ случаѣ не можетъ быть на сторонѣ Петлюры интеллигентный человѣкъ вообще, а джентльменъ, подписавшій векселей на семьдесятъ пять тысячъ и посылающій телеграммы въ шестьдесятъ три слова, въ частности... Машиннымъ масломъ и керосиномъ наилучшимъ образомъ были смазаны и най-турсовъ кольтъ и Алешинъ браунингъ. Ларіосикъ, подобно Николке, засучилъ рукава и помогалъ смазывать и укладывать все въ длинную и высокую жестяную коробку изъ-подъ карамели. Работа была спѣшной, ибо каждому порядочному человѣку, участвовавшему въ революціи, отлично извѣстно, что обыски при всѣхъ властяхъ происходятъ отъ двухъ часовъ тридцати минутъ ночи до шести часовъ пятнадцати минутъ утра зимой и отъ двѣнадцати часовъ ночи до четырехъ утра лѣтомъ. Все же работа задержалась, благодаря Ларіосику, который, знакомясь съ устройствомъ десятизаряднаго пистолета системы Кольтъ, вложилъ въ ручку обойму не тѣмъ концомъ и, чтобы вытащить ее, понадобилось значительное усиліе и порядочное количество масла. Кромѣ того, произошло второе и неожиданное препятствіе: коробка со вложенными въ нее револьверами, погонами Николки и Алексѣя, шеврономъ и карточкой наслѣдника Алексѣя, коробка, выложенная внутри слоемъ парафиновой бумаги и снаружи по всѣмъ швамъ облѣпленная липкими полосами электрической изоляціи, не пролѣзала въ форточку.
Дѣло было вотъ въ чемъ: прятать такъ прятать!.. Не всѣ же такіе идіоты, какъ Василиса. Какъ спрятать, Николка сообразилъ еще днемъ. Стѣна дома N13 подходила къ стѣнѣ сосѣдняго 11-го номера почти вплотную – оставалось не болѣе аршина разстоянія. Изъ дома N13 въ этой стѣнѣ было только три окна – одно изъ Николкиной угловой, два изъ сосѣдней книжной, совершенно ненужныя (все равно темно), и внизу маленькое подслѣповатое оконце, забранное рѣшеткой, изъ кладовки Василисы, а стѣна сосѣдняго N11 совершенно глухая. Представьте себѣ великолѣпное ущелье въ аршинъ, темное и невидное даже съ улицы, и не доступное со двора ни для кого, кромѣ развѣ случайныхъ мальчишекъ. Вотъ какъ разъ и будучи мальчишкой, Николка, играя въ разбойниковъ, лазилъ въ него, спотыкаясь на грудахъ кирпичей, и отлично запомнилъ, что по стѣнѣ тринадцатаго номера тянется вверхъ до самой крыши рядъ костылей. Вѣроятно раньше, когда 11-го номера еще не существовало, на этихъ костыляхъ держалась пожарная лѣстница, а потомъ ее убрали. Костыли же остались. Высунувъ сегодня вечеромъ руку въ форточку, Николка и двухъ секундъ не шарилъ, а сразу нащупалъ костыль. Ясно и просто. Но вотъ коробка, обвязанная накрестъ тройнымъ слоемъ прекраснаго шпагата, такъ называемаго сахарнаго, съ приготовленной петлей, не лѣзла въ форточку.
– Ясное дѣло, надо окно вскрывать, – сказалъ Николка, слѣзая съ подоконника.
Ларіосикъ отдалъ дань уму и находчивости Николки, послѣ чего приступилъ къ распечатыванію окна. Эта каторжная работа заняла не менѣе полчаса, распухшія рамы не хотѣли открываться. Но, въ концѣ концовъ, все-таки удалось открыть сперва первую, а потомъ и вторую, причемъ на Ларіосиковой сторонѣ лопнуло длинной извилистой трещиной стекло.
– Потушите свѣтъ! – скомандовалъ Николка"
Свѣтъ погасъ, и страшнѣйшій морозъ хлынулъ въ комнату. Николка высунулся до половины въ черное обледенѣлое пространство и зацѣпилъ верхнюю петлю за костыль. Коробка прекрасно повисла на двухаршинномъ шпагатѣ. Съ улицы замѣтить никакъ нельзя, потому что брандмауэръ 13-го номера подходитъ къ улицѣ косо, не подъ прямымъ угломъ, и потому, что высоко виситъ вывѣска швейной мастерской. Можно замѣтить только если залѣзть въ щель. Но никто не залѣзетъ ранѣе весны, потому что со двора намело гигантскіе сугробы, а съ улицы прекраснѣйшій заборъ и, главное, идеально то, что можно контролировать, не открывая окна; просунулъ руку въ форточку, и готово: можно потрогать шпагатъ, какъ струну. Отлично.
Вновь зажегся свѣтъ, и, размявъ на подоконникѣ замазку, оставшуюся съ осени у Анюты, Николка замазалъ окно наново. Даже если бы какимъ-нибудь чудомъ и нашли, то всегда готовъ отвѣтъ: "Позвольте? Это чья же коробка? Ахъ, револьверы... наслѣдникъ?..
– Ничего подобнаго! Знать не знаю и вѣдать не вѣдаю. Чертъ его знаетъ, кто повѣсилъ! Съ крыши залѣзли и повѣсили. Мало ли кругомъ народу? Такъ-то-съ. Мы люди мирные, никакихъ наслѣдниковъ..."
– Идеально сдѣлано, клянусь богомъ, – говорилъ Ларіосикъ.
Какъ не идеально! Вещь подъ руками и въ то же время внѣ квартиры.
Было три часа ночи. Въ эту ночь, по-видимому, никто не придетъ. Елена съ тяжелыми истомленными вѣками вышла на цыпочкахъ въ столовую. Николка долженъ былъ ее смѣнить. Николка съ трехъ до шести, а съ шести до девяти Ларіосикъ.
Говорили шепотомъ.
– Значитъ такъ: тифъ, – шептала Елена, – имѣйте въ виду, что сегодня забѣгала уже Ванда, справлялась, что такое съ Алексѣемъ Васильевичемъ. Я сказала, можетъ быть, тифъ... Вѣроятно она не повѣрила, ужь очень у нея глазки бѣгали... Все разспрашивала, – какъ у насъ, да гдѣ были наши, да не ранили ли кого. Насчетъ раны ни звука.
– Ни, ни, ни, – Николка даже руками замахалъ, – Василиса такой трусъ, какого свѣтъ не видалъ! Ежели въ случаѣ чего, онъ такъ и ляпнетъ кому угодно, что Алексѣя ранили, лишь бы только себя выгородить.
– Подлецъ, – сказалъ Ларіосикъ, – это подло!
Въ полномъ туманѣ лежалъ Турбинъ. Лицо его послѣ укола было совершенно спокойно, черты лица обострились и утончились. Въ крови ходилъ и сторожилъ успокоительный ядъ. Сѣрыя фигуры перестали распоряжаться, какъ у себя дома, разошлись по своимъ дѣлишкамъ, окончательно убрали пушку. Если кто даже совершенно посторонній и появлялся, то все-таки велъ себя прилично, стараясь связаться съ людьми и вещами, коихъ законное мѣсто всегда въ квартирѣ Турбиныхъ. Разъ появился полковникъ Малышевъ, посидѣлъ въ креслѣ, но улыбался такимъ образомъ, что все, молъ, хорошо и будетъ къ лучшему, а не бубнилъ грозно и зловѣще и не набивалъ комнату бумагой. Правда, онъ жегъ документы, но не посмѣлъ тронуть дипломъ Турбина и карточки матери, да и жегъ на пріятномъ и совершенно синенькомъ огнѣ отъ спирта, а это огонь успокоительный, потому что за нимъ, обычно, слѣдуетъ уколъ. Часто звонилъ звоночекъ къ мадамъ Анжу.
– Брынь... – говорилъ Турбинъ, намѣреваясь передать звукъ звонка тому, кто сидѣлъ въ креслѣ, а сидѣли по очереди то Николка, то неизвѣстный съ глазами монгола (не смѣлъ буянить вслѣдствіе укола), то скорбный Максимъ, сѣдой и дрожащій. – Брынь... – раненый говорилъ ласково и строилъ изъ гибкихъ тѣней движущуюся картину, мучительную и трудную, но заканчивающуюся необычайнымъ и радостнымъ и больнымъ концомъ.
Бѣжали часы, крутилась стрѣлка въ столовой и, когда на бѣломъ циферблатѣ короткая и широкая пошла къ пяти, настала полудрема. Турбинъ изрѣдка шевелился, открывалъ прищуренные глаза и неразборчиво бормоталъ:
– По лѣсенкѣ, по лѣсенкѣ, по лѣсенкѣ не добѣгу, ослабѣю, упаду... А ноги ея быстрыя... ботики... по снѣгу... Слѣдъ оставишь... волки... Бррынь... бррынь...
«Брынь» въ послѣдній разъ Турбинъ услыхалъ, убѣгая по черному ходу изъ магазина неизвѣстно гдѣ находящейся и сладострастно пахнущей духами мадамъ Анжу. Звонокъ. Кто-то только что явился въ магазинъ. Быть можетъ, такой же, какъ самъ Турбинъ, заблудшій, отставшій, свой, а можетъ быть, и чужіе – преслѣдователи. Во всякомъ случаѣ, вернуться въ магазинъ невозможно. Совершенно лишнее геройство.
Скользкія ступени вынесли Турбина во дворъ. Тутъ онъ совершенно явственно услыхалъ, что стрѣльба тарахтѣла совсѣмъ недалеко, гдѣ-то на улицѣ, ведущей широкимъ скатомъ внизъ къ Крещатику, да врядъ ли и не у музея. Тутъ же стало ясно, что слишкомъ много времени онъ потерялъ въ сумеречномъ магазинѣ на печальныя размышленія и что Малышевъ былъ совершенно правъ, совѣтуя ему поторопиться. Сердце забилось тревожно.
Осмотрѣвшись, Турбинъ убѣдился, что длинный и безконечно высокій желтый ящикъ дома, пріютившаго мадамъ Анжу, выпиралъ на громадный дворъ и тянулся этотъ дворъ вплоть до низкой стѣнки, отдѣлявшей сосѣднее владѣніе управленія желѣзныхъ дорогъ. Турбинъ, прищурившись, оглядѣлся и пошелъ, пересѣкая пустыню, прямо на эту стѣнку. Въ ней оказалась калитка, къ великому удивленію Турбина, не запертая. Черезъ нее онъ попалъ въ противный дворъ управленія. Глупыя дырки управленія непріятно глядѣли, и ясно чувствовалось, что все управленіе вымерло. Подъ гулкимъ сводомъ, пронизывающимъ домъ, по асфальтовой дорогѣ докторъ вышелъ на улицу. Было ровно четыре часа дня на старинныхъ часахъ на башнѣ дома напротивъ. Начало чуть-чуть темнѣть. Улица совершенно пуста. Мрачно оглянулся Турбинъ, гонимый предчувствіемъ, и двинулся не вверхъ, а внизъ, туда, гдѣ громоздились, присыпанные снѣгомъ въ жидкомъ скверѣ. Золотыя ворота. Одинъ лишь пѣшеходъ въ черномъ пальто пробѣжалъ навстрѣчу Турбину съ испуганнымъ видомъ и скрылся. Улица пустая вообще производитъ ужасное впечатлѣніе, а тутъ еще гдѣ-то подъ ложечкой томило и сосало предчувствіе. Злобно морщась, чтобы преодолѣть нерѣшительность – вѣдь все равно идти нужно, по воздуху домой не перелетишь, – Турбинъ приподнялъ воротникъ шинели и двинулся.
Тутъ онъ понялъ, что отчасти томило – внезапное молчаніе пушекъ. Двѣ послѣднихъ недѣли непрерывно онѣ гудѣли вокругъ, а теперь въ небѣ наступила тишина. Но зато въ городѣ, и именно тамъ, внизу, на Крещатике, ясно пересыпалась пачками стрѣльба. Нужно было бы Турбину повернуть сейчасъ отъ Золотыхъ воротъ влѣво по переулку, а тамъ, прижимаясь за Софійскимъ соборомъ, тихонечко и выбрался бы къ себѣ, переулками, на Алексеевскій спускъ. Если бы такъ сдѣлалъ Турбинъ, жизнь его пошла бы по-иному совсѣмъ, но вотъ Турбинъ такъ не сдѣлалъ. Есть же такая сила, что заставляетъ иногда глянуть внизъ съ обрыва въ горахъ... Тянетъ къ холодку... къ обрыву. И такъ потянуло къ музею. Непременно понадобилось увидѣть, хоть издали, что тамъ возлѣ него творится. И, вмѣсто того чтобы свернуть, Турбинъ сдѣлалъ десять лишнихъ шаговъ и вышелъ на Владимірскую улицу. Тутъ сразу тревога крикнула внутри, и очень отчетливо малышевскій голосъ шепнулъ: «Бѣги!» Турбинъ повернулъ голову вправо и глянулъ вдаль, къ музею. Успѣлъ увидать кусокъ бѣлаго бока, насупившіеся купола, какія-то мелькавшія вдали черныя фигурки... больше все равно ничего не успѣлъ увидѣть.
Въ упоръ на него, по Прорѣзной покатой улицѣ, о Крещатика, затянутаго далекой морозной дымкой, поднимались, разсыпавшись во всю ширину улицы, серенькіе люди въ солдатскихъ шинеляхъ. Они были недалеко – шагахъ въ тридцати. Мгновенно стало понятно, что они бѣгутъ уже давно и бѣгъ ихъ утомилъ. Вовсе не глазами, а какимъ-то безотчетнымъ движеніемъ сердца Турбинъ сообразилъ, что это петлюровцы.
«По-палъ», – отчетливо сказалъ подъ ложечкой голосъ Малышева.
Затѣмъ нѣсколько секундъ вывалились изъ жизни Турбина, и, что во время ихъ происходило, онъ не зналъ. Ощутилъ онъ себя лишь за угломъ, на Владимірской улицѣ, съ головой втянутой въ плечи, на ногахъ, которыя его несли быстро отъ рокового угла Прорѣзной, гдѣ конфетница «Маркиза».
«Ну-ка, ну-ка, ну-ка, еще... еще...» – застучала въ вискахъ кровь.
Еще бы немножко молчанія сзади. Превратиться бы въ лезвіе ножа или влипнуть бы въ стѣну. Ну-ка... Но молчаніе прекратилось – его нарушило совершенно неизбежное.
– Стой! – прокричалъ сиплый голосъ въ холодную спину – Турбину.
«Такъ», – оборвалось подъ ложечкой.
– Стой! – серьезно повторилъ голосъ.
Турбинъ оглянулся и даже мгновенно остановился, потому что явилась короткая шальная мысль изобразить мирнаго гражданина. Иду, молъ, по своимъ дѣламъ... Оставьте меня въ покоѣ... Преслѣдователь былъ шагахъ въ пятнадцати и торопливо взбрасывалъ винтовку. Лишь только докторъ повернулся, изумленіе выросло въ глазахъ преслѣдователя, и доктору показалось, что это монгольскіе раскосые глаза. Второй вырвался изъ-за угла и дергалъ затворъ. На лицѣ перваго ошеломленіе смѣнилось непонятной, зловѣщей радостью.
– Тю! – крикнулъ онъ, – бачь, Петро: офицеръ. – Видъ у него при этомъ былъ такой, словно внезапно онъ, охотникъ, при самой дорогѣ увидѣлъ зайца.
«Что так-кое? Откуда извѣстно?» – грянуло въ турбинской головѣ, какъ молоткомъ.
Винтовка второго превратилась вся въ маленькую черную дырку, не болѣе гривенника. Затѣмъ Турбинъ почувствовалъ, что самъ онъ обернулся въ стрѣлу на Владимірской улицѣ и что губятъ его валенки. Сверху и сзади, шипя, ударило въ воздухѣ – ч-чахъ...
– Стой! Ст... Тримай! – Хлопнуло. – Тримай офицера!! – загремѣла и заулюлюкала вся Владимірская. Еще два раза весело трахнуло, разорвавъ воздухъ.
Достаточно погнать человѣка подъ выстрѣлами, и онъ превращается въ мудраго волка; на смѣну очень слабому и въ дѣйствительно трудныхъ случаяхъ ненужному уму вырастаетъ мудрый звѣриный инстинктъ. По-волчьи обернувшись на угонке на углу Мало-Провальной улицы, Турбинъ увидалъ, какъ черная дырка сзади одѣлась совершенно круглымъ и блѣднымъ огнемъ, и, наддавъ ходу, онъ свернулъ въ Мало-Провальную, второй разъ за эти пять минутъ рѣзко повернувъ свою жизнь.
Инстинктъ: гонятся настойчиво и упорно, не отстанутъ, настигнутъ и, настигнувъ совершенно неизбежно, – убьютъ. Убьютъ, потому что бѣжалъ, въ карманѣ ни одного документа и револьверъ, сѣрая шинель; убьютъ, потому что въ бѣгу разъ свезетъ, два свезетъ, а въ третій разъ – попадутъ. Именно въ третій. Это съ древности извѣстный разъ. Значитъ, кончено; еще полминуты – и валенки погубятъ. Все непреложно, а разъ такъ – страхъ прямо черезъ все тѣло и черезъ ноги выскочилъ въ землю. Но черезъ ноги ледяной водой вернулась ярость и кипяткомъ вышла изо рта на бѣгу. Уже совершенно по-волчьи косилъ на бѣгу Турбинъ глазами. Два сѣрыхъ, за ними третій, выскочили изъ-за угла Владимірской, и всѣ трое вперебой сверкнули. Турбинъ, замедливъ бѣгъ, скаля зубы, три раза выстрѣлилъ въ нихъ, не цѣлясь. Опять наддалъ ходу, смутно впереди себя увидѣлъ мелькнувшую подъ самыми стѣнами у водосточной трубы хрупкую черную тѣнь, почувствовалъ, что деревянными клещами кто-то рванулъ его за лѣвую подмышку, отчего тѣло его стало бѣжать странно, косо, бокомъ, неровно. Еще разъ обернувшись, онъ, не спѣша, выпустилъ три пули и строго остановилъ себя на шестомъ выстрѣлѣ:
«Седьмая – себѣ. Еленка рыжая и Николка. Кончено. Будутъ мучить. Погоны вырѣжутъ. Седьмая себѣ».
Бокомъ стремясь, чувствовалъ странное: револьверъ тянулъ правую руку, но какъ будто тяжелѣла лѣвая. Вообще уже нужно останавливаться. Все равно нѣтъ воздуху, больше ничего не выйдетъ. До излома самой фантастической улицы въ мірѣ Турбинъ все же дорвался, исчезъ за поворотомъ, и ненадолго получилъ облегченіе. Дальше безнадежно: глуха запертая рѣшетка, вонъ, ворота громады заперты, вонъ, заперто... Онъ вспомнилъ веселую дурацкую пословицу: «Не теряйте, кумѣ, силы, опускайтеся на дно».
И тутъ увидалъ ее въ самый моментъ чуда, въ черной мшистой стѣнѣ, ограждавшей наглухо смежный узоръ деревьевъ въ саду. Она наполовину провалилась въ эту стѣну и, какъ въ мелодрамѣ, простирая руки, сіяя огромнѣйшими отъ ужаса глазами, прокричала:
– Офицеръ! Сюда! Сюда...
Турбинъ, на немного скользящихъ валенкахъ, дыша разодраннымъ и полнымъ жаркаго воздуха ртомъ, подбѣжалъ медленно къ спасительнымъ рукамъ и вслѣдъ за ними провалился въ узкую щель калитки въ деревянной черной стѣнѣ. И все измѣнилось сразу. Калитка подъ руками женщины въ черномъ влипла въ стѣну, и щеколда захлопнулась. Глаза женщины очутились у самыхъ глазъ Турбина. Въ нихъ онъ смутно прочиталъ рѣшительность, дѣйствіе и черноту.
– Бѣгите сюда. За мной бѣгите, – шепнула женщина, повернулась и побѣжала по узкой кирпичной дорожкѣ. Турбинъ очень медленно побѣжалъ за ней. На лѣвой рукѣ мелькнули стѣны сараевъ, и женщина свернула. На правой рукѣ какой-то бѣлый, сказочный многоярусный садъ. Низкій заборчикъ передъ самымъ носомъ, женщина проникла во вторую калиточку. Турбинъ, задыхаясь, за ней. Она захлопнула калитку, передъ глазами мелькнула нога, очень стройная, въ черномъ чулкѣ, подолъ взмахнулъ, и ноги женщины легко понесли ее вверхъ по кирпичной лѣсенкѣ. Обострившимся слухомъ Турбинъ услыхалъ, что тамъ, гдѣ-то сзади за ихъ бѣгомъ, осталась улица и преслѣдователи. Вотъ... вотъ, только что они проскочили за поворотъ и ищутъ его. «Спасла бы... спасла бы... – подумалъ Турбинъ, – но кажется, не добѣгу... сердце мое». Онъ вдругъ упалъ на лѣвое колѣно и лѣвую руку при самомъ концѣ лѣсенки. Кругомъ все чуть-чуть закружилось. Женщина наклонилась и подхватила Турбина подъ правую руку...
– Еще... еще немного! – вскрикнула она; лѣвой трясущейся рукой открыла третью низенькую калиточку, протянула за руку спотыкающегося Турбина и бросилась по аллейкѣ. «Ишь лабиринтъ... словно нарочно», – очень мутно подумалъ Турбинъ и оказался въ бѣломъ саду, но уже гдѣ-то высоко и далеко отъ роковой Провальной. Онъ чувствовалъ, что женщина его тянетъ, что его лѣвый бокъ и рука очень теплые, а все тѣло холодное, и ледяное сердце еле шевелится. «Спасла бы, но тутъ вотъ и конецъ – кончикъ... ноги слабѣютъ...» Увидѣлись расплывчато купы дѣвственной и нетронутой сирени, подъ снѣгомъ, дверь, стеклянный фонарь старинныхъ сѣней, занесенныхъ снѣгомъ. Услышанъ былъ еще звонъ ключа. Женщина все время была тутъ, возлѣ праваго бока, и уже изъ послѣднихъ силъ, въ нитку втянулся за ней Турбинъ въ фонарь. Потомъ черезъ второй звонъ ключа во мракъ, въ которомъ обдало жилымъ, старымъ запахомъ. Во мракѣ, надъ головой, очень тускло загорѣлся огонекъ, полъ поѣхалъ подъ ногами влѣво... Неожиданные, ядовито-зеленые, съ огненнымъ ободкомъ клочья пролетѣли вправо передъ глазами, и сердцу въ полномъ мракѣ полегчало сразу...
Въ тускломъ и тревожномъ свѣтѣ рядъ вытертыхъ золотыхъ шляпочекъ. Живой холодъ течетъ за пазуху, благодаря этому больше воздуху, а въ лѣвомъ рукавѣ губительное, влажное и неживое тепло. «Вотъ въ этомъ-то вся суть. Я раненъ». Турбинъ понялъ, что онъ лежитъ на полу, больно упираясь головой во что-то твердое и неудобное. Золотыя шляпки передъ глазами означаютъ сундукъ. Холодъ такой, что духу не переведешь – это она льетъ и брызжетъ водой.
– Ради бога, – сказалъ надъ головой грудной слабый голосъ, – глотните, глотните. Вы дышите? Что же теперь дѣлать?
Стаканъ стукнулъ о зубы, и съ клокотомъ Турбинъ глотнулъ очень холодную воду. Теперь онъ увидалъ свѣтлые завитки волосъ и очень черные глаза близко. Сидящая на корточкахъ женщина поставила стаканъ на полъ и, мягко обхвативъ затылокъ, стала поднимать Турбина.
«Сердце-то есть? – подумалъ онъ. – Кажется, оживаю... можетъ, и не такъ много крови... надо бороться». Сердце било, но трепетное, частое, узлами вязалось въ безконечную нить, и Турбинъ сказалъ слабо:
Дата добавления: 2015-08-29; просмотров: 23 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |