– Что вамъ? – спросилъ профессоръ.
Николка по изможденному лицу и этой бородѣ узналъ, что онъ именно профессоръ, а тотъ жрецъ меньше – какой-то помощникъ.
Николка кашлянулъ, все глядя на острый пучокъ, который выходилъ изъ лампы, странно изогнутой – блестящей, и на другія вещи – на желтыя пальцы отъ табаку, на ужасный отвратительный предметъ, лежащій передъ профессоромъ, – человѣческую шею и подбородокъ, состоящіе изъ жилъ и нитокъ, утыканныхъ, увѣшанныхъ десятками блестящихъ крючковъ и ножницъ...
– Вы родственники? – спросилъ профессоръ. У него былъ глухой голосъ, соотвѣтствующій изможденному лицу и этой бородѣ. Онъ поднялъ голову и прищурился на Ирину Най, на ея мѣховую шубку и ботики.
– Я его сестра, – сказала Най, стараясь не смотрѣть на то, что лежало передъ профессоромъ.
– Вотъ видите, Сергѣй Николаевичъ, какъ съ этимъ трудно. Ужь не первый случай... Да, можетъ, онъ еще и не у насъ. Въ чернорабочую вѣдь возили трупы?
– Возможно, – отозвался тотъ высокій и бросилъ какой-то инструментъ въ сторону...
– Ѳедоръ! – крикнулъ профессоръ...
– Нѣтъ, вы туда... Туда вамъ нельзя... Я самъ... – робко молвилъ Николка...
– Сомлѣете, барышня, – подтвердилъ сторожъ. – Здѣсь, – добавилъ онъ, – можно подождать.
Николка отвелъ его въ сторону, далъ ему еще двѣ бумажки и попросилъ его посадить барышню на чистый табуретъ. Сторожъ, пыхтя горящей махоркой, вынесъ табуретъ откуда-то, гдѣ стояли зеленая лампа и скелеты.
– Вы не медикъ, панычу? Медики, тѣ привыкаютъ сразу, – и, открывъ большую дверь, щелкнулъ выключателемъ, Шаръ загорѣлся вверху подъ стекляннымъ потолкомъ. Изъ комнаты шелъ тяжкій запахъ. Цинковые столы бѣлѣли рядами. Они были пусты, и гдѣ-то со стукомъ падала вода въ раковину. Подъ ногами гулко звенѣлъ каменный полъ. Николка, страдая отъ запаха, оставшегося здѣсь, должно быть, навѣки, шелъ, стараясь не думать. Они со сторожемъ вышли черезъ противоположныя двери въ совсѣмъ темный коридоръ, гдѣ сторожъ зажегъ маленькую лампу, затѣмъ прошли немного дальше. Сторожъ отодвинулъ тяжелый засовъ, открылъ чугунную дверь и опять щелкнулъ. Холодомъ обдало Николку. Громадные цилиндры стояли въ углахъ чернаго помѣщенія и доверху, такъ, что выпирало изъ нихъ, были полны кусками и обрѣзками человѣческаго мяса, лоскутами кожи, пальцами, кусками раздробленныхъ костей. Николка отвернулся, глотая слюну, а сторожъ сказалъ ему:
– Понюхайте, панычу.
Николка закрылъ глаза, жадно втянулъ въ носъ нестерпимую рѣзь – запахъ нашатыря изъ склянки.
Какъ въ полуснѣ, Николка, сощуривъ глазъ, видѣлъ вспыхнувшій огонекъ въ трубкѣ Ѳедора и слышалъ сладостный духъ горящей махорки. Ѳедоръ возился долго съ замкомъ у сѣтки лифта, открылъ его, и они съ Николкой стали на платформу. Ѳедоръ дернулъ ручку, и платформа пошла внизъ, скрипя. Снизу тянуло ледянымъ холодомъ. Платформа стала. Вошли въ огромную кладовую. Николка мутно видѣлъ то, чего онъ никогда не видѣлъ. Какъ дрова въ штабеляхъ, одни на другихъ, лежали голые, источающіе несносный, душащій человѣка, несмотря на нашатырь, смрадъ человѣческаго тѣла. Ноги, закоченѣвшія или разслабленныя, торчали ступнями. Женскія головы лежали со взбившимися и разметанными волосами, а груди ихъ были мятыми, жеваными, въ синякахъ.
– Ну, теперь будемъ ворочать ихъ, а вы глядите, – сказалъ сторожъ, наклоняясь. Онъ ухватилъ за ногу трупъ женщины, и она, скользкая, со стукомъ сползла, какъ по маслу, на полъ. Николке она показалась страшно красивой, какъ вѣдьма, и липкой. Глаза ея были раскрыты и глядѣли прямо на Ѳедора Николка съ трудомъ отвелъ глаза отъ шрама, опоясывающаго ее, какъ красной лентой, и глядѣлъ въ стороны. Его мутило, и голова кружилась при мысли, что нужно будетъ разворачивать всю эту многослитную груду слипшихся тѣлъ.
– Не надо. Стойте, – слабо сказалъ онъ Ѳедору и сунулъ склянку въ карманъ, – вонъ онъ. Нашелъ. Онъ сверху. Вонъ, вонъ.
Ѳедоръ тотчасъ двинулся, балансируя, чтобы не поскользнуться на полу, ухватилъ Най-Турса за голову и сильно дернулъ. На животѣ у Ная ничкомъ лежала плоская, широкобедрая женщина, и въ волосахъ у нея тускло, какъ обломокъ стекла, свѣтился въ затылкѣ дешевенькій, забытый гребень. Ѳедоръ ловко, попутно выдернулъ его, бросилъ въ карманъ фартука и перехватилъ Ная подъ мышки. Голова того, вылѣзая со штабеля, размоталась, свисла, и острый, небритый подбородокъ задрался кверху, одна рука соскользнула.
Ѳедоръ не швырнулъ Ная, какъ швырнулъ женщину, а бережно, подъ мышки, сгибая уже разслабленное тѣло, повернулъ его такъ, что ноги Ная загребли по полу, къ Николке лицомъ, и сказалъ:
– Вы смотрите – онъ? Чтобы не было ошибки...
Николка глянулъ Наю прямо въ глаза, открытые, стеклянные глаза Ная отозвались безсмысленно. Лѣвая щека у него была тронута чуть замѣтной зеленью, а по груди, животу расплылись и застыли темныя широкія пятна, вѣроятно, крови.
– Онъ, – сказалъ Николка.
Ѳедоръ такъ же подъ мышки втащилъ Ная на платформу лифта и опустилъ его къ ногамъ Николки. Мертвый раскинулъ руки и опять задралъ подбородокъ. Ѳедоръ взошелъ самъ, тронулъ ручку, и платформа ушла вверхъ.
Въ ту же ночь въ часовнѣ все было сдѣлано такъ, какъ Николка хотѣлъ, и совѣсть его была совершенно спокойна, но печальна и строга. При анатомическомъ театрѣ въ часовнѣ, голой и мрачной, посвѣтлѣло. Гробъ какого-то неизвѣстнаго въ углу закрыли крышкой, и тяжелый, непріятный и страшный чужой покойникъ сосѣдъ не смущалъ покоя Ная. Самъ Най значительно сталъ радостнѣе и повеселѣлъ въ гробу.
Най – обмытый сторожами, довольными и словоохотливыми, Най – чистый, во френчѣ безъ погонъ, Най съ вѣнцомъ на лбу подъ тремя огнями, и, главное, Най съ аршиномъ пестрой георгіевской ленты, собственноручно Николкой уложенной подъ рубаху на холодную его вязкую грудь. Старуха мать отъ трехъ огней повернула къ Николке трясущуюся голову и сказала ему:
– Сынъ мой. Ну, спасибо тебѣ.
И отъ этого Николка опять заплакалъ и ушелъ изъ часовни на снѣгъ. Кругомъ, надъ дворомъ анатомическаго театра, была ночь, снѣгъ, и звѣзды крестами, и бѣлый Млечный Путь.
Турбинъ сталъ умирать днемъ двадцать второго декабря. День этотъ былъ мутноватъ, бѣлъ и насквозь пронизанъ отблескомъ грядущаго черезъ два дня рождества. Въ особенности этотъ отблескъ чувствовался въ блескѣ паркетнаго пола въ гостиной, натертаго совмѣстными усиліями Анюты, Николки и Ларіосика, безшумно шаркавшихъ наканунѣ. Такъ же вѣяло рождествомъ отъ переплетиковъ лампадокъ, начищенныхъ Анютиными руками. И, наконецъ, пахло хвоей и зелень освѣтила уголъ у разноцвѣтнаго Валентина, какъ бы навѣки забытаго надъ открытыми клавишами...
Я за сестру...
Елена вышла около полудня изъ двери турбинской комнаты не совсѣмъ твердыми шагами и молча прошла черезъ столовую, гдѣ въ совершенномъ молчаніи сидѣли Карась, Мышлаевскій и Ларіосикъ. Ни одинъ изъ нихъ не шевельнулся при ея проходѣ, боясь ея лица. Елена закрыла дверь къ себѣ въ комнату, а тяжелая портьера тотчасъ улеглась неподвижно.
Мышлаевскій шевельнулся.
– Вотъ, – сиплымъ шепотомъ промолвилъ онъ, – все хорошо сдѣлалъ командиръ, а Алешку-то неудачно пристроилъ...
Карась и Ларіосикъ ничего къ этому не добавили. Ларіосикъ заморгалъ глазами, и лиловатыя тѣни разлеглись у него на щекахъ.
– Э... чертъ, – добавилъ еще Мышлаевскій, всталъ и, покачиваясь, подобрался къ двери, потомъ остановился въ нерѣшительности, повернулся, подмигнулъ на дверь Елены. – Слушайте, ребята, вы посматривайте... А то...
Онъ потоптался и вышелъ въ книжную, тамъ его шаги замерли. Черезъ нѣкоторое время донесся его голосъ и еще какіе-то странные ноющіе звуки изъ Николкиной комнаты.
– Плачетъ, Николъ, – отчаяннымъ голосомъ прошепталъ Ларіосикъ, вздохнулъ, на цыпочкахъ подошелъ къ Елениной двери, наклонился къ замочной скважинѣ, но ничего не разглядѣлъ. Онъ безпомощно оглянулся на Карася, сталъ дѣлать ему знаки, беззвучно спрашивать. Карась подошелъ къ двери, помялся, но потомъ стукнулъ все-таки тихонько нѣсколько разъ ногтемъ въ дверь и негромко сказалъ:
– Елена Васильевна, а Елена Васильевна...
– Ахъ, не бойтесь вы, – донесся глуховато Еленинъ голосъ изъ-за двери, – не входите.
Карась отпрянулъ, и Ларіосикъ тоже. Они оба вернулись на свои мѣста – на стулья подъ печкой Саардама – и затихли. – Дѣлать Турбинымъ и тѣмъ, кто съ Турбиными былъ тѣсно и кровно связанъ, въ комнатѣ Алексѣя было нечего. Тамъ и такъ стало тѣсно отъ трехъ мужчинъ. Это былъ тотъ золотоглазый медвѣдь, другой, молодой, бритый и стройный, больше похожій на гвардейца, чѣмъ на врача, и, наконецъ, третій, сѣдой профессоръ. Его искусство открыло ему и турбинской семьѣ нерадостныя вѣсти, сразу, какъ только онъ появился шестнадцатаго декабря. Онъ все понялъ и тогда же сказалъ, что у Турбина тифъ. И сразу какъ-то сквозная рана у подмышки лѣвой руки отошла на второй планъ. Онъ же часъ всего назадъ вышелъ съ Еленой въ гостиную и тамъ, на ея упорный вопросъ, вопросъ не только съ языка, но и изъ сухихъ глазъ и потрескавшихся губъ и развитыхъ прядей, сказалъ, что надежды мало, и добавилъ, глядя въ Еленины глаза глазами очень, очень опытнаго и всѣхъ поэтому жалѣющаго человѣка, – «очень мало». Всѣмъ хорошо извѣстно и Еленѣ тоже, что это означаетъ, что надежды вовсе никакой нѣтъ и, значитъ, Турбинъ умираетъ. Послѣ этого Елена прошла въ спальню къ брату и долго стояла, глядя ему въ лицо, и тутъ отлично и сама поняла, что, значитъ, нѣтъ надежды. Не обладая искусствомъ сѣдого и добраго старика, можно было знать, что умираетъ докторъ Алексѣй Турбинъ.
Онъ лежалъ, источая еще жаръ, но жаръ уже зыбкій и непрочный, который вотъ-вотъ упадетъ. И лицо его уже начало пропускать какіе-то странные восковые оттѣнки, и носъ его измѣнился, утончился, и какая-то черта безнадежности вырисовывалась именно у горбинки носа, особенно ясно проступившей. Еленины ноги похолодѣли, и стало ей туманно-тоскливо въ гнойномъ камфарномъ, сытномъ воздухѣ спальни. Но это быстро прошло.
Что-то въ груди у Турбина заложило, какъ камнемъ, и дышалъ онъ съ присвистомъ, черезъ оскаленные зубы притягивая липкую, не влѣзающую въ грудь струю воздуха. Давно уже не было у него сознанія, и онъ не видѣлъ и не понималъ того, что происходило вокругъ него. Елена постояла, посмотрѣла. Профессоръ тронулъ ее за руку и шепнулъ:
– Вы идите, Елена Васильевна, мы сами все будемъ дѣлать.
Елена повиновалась и сейчасъ же вышла. Но профессоръ ничего не сталъ больше дѣлать.
Онъ снялъ халатъ, вытеръ влажными ватными шарами руки и еще разъ посмотрѣлъ въ лицо Турбину. Синеватая тѣнь сгущалась у складокъ губъ и носа.
– Безнадеженъ, – очень тихо сказалъ на ухо бритому профессоръ, – вы, докторъ Бродовичъ, оставайтесь возлѣ него.
– Камфару? – спросилъ Бродовичъ шепотомъ.
– Да, да, да.
– По шприцу?
– Нѣтъ, – глянулъ въ окно, подумалъ, – сразу по три грамма. И чаще. – Онъ подумалъ, добавилъ: – Вы мнѣ протелефонируйте въ случаѣ несчастного исхода, – такія слова профессоръ шепталъ очень осторожно, чтобы Турбинъ даже сквозь завѣсу бреда и тумана не воспринялъ ихъ, – въ клинику. Если же этого не будетъ, я пріѣду сейчасъ же послѣ лекціи.
Изъ года въ годъ, сколько помнили себя Турбины, лампадки зажигались у нихъ двадцать четвертаго декабря въ сумерки, а вечеромъ дробящимися, теплыми огнями зажигались въ гостиной зеленыя еловыя вѣтви. Но теперь коварная огнестрѣльная рана, хрипящій тифъ все сбили и спутали, ускорили жизнь и появленіе свѣта лампадки. Елена, прикрывъ дверь въ столовую, подошла къ тумбочкѣ у кровати, взяла съ нея спички, влѣзла на стулъ и зажгла огонекъ въ тяжелой цѣпной лампадѣ, висящей передъ старой иконой въ тяжеломъ окладѣ. Когда огонекъ созрѣлъ, затеплился, вѣнчикъ надъ смуглымъ лицомъ богоматери превратился въ золотой, глаза ея стали привѣтливыми. Голова, наклоненная набокъ, глядѣла на Елену. Въ двухъ квадратахъ оконъ стоялъ бѣлый декабрьскій, беззвучный день, въ углу зыбкій язычокъ огня устроилъ предпраздничный вечеръ, Елена слѣзла со стула, сбросила съ плечъ платокъ и опустилась на колѣни. Она сдвинула край ковра, освободила себѣ площадь глянцевитаго паркета и, молча, положила первый земной поклонъ.
Въ столовой прошелъ Мышлаевскій, за нимъ Николка съ поблекшими вѣками. Они побывали въ комнатѣ Турбина. Николка, вернувшись въ столовую, сказалъ собесѣдникамъ:
– Помираетъ... – набралъ воздуху.
– Вотъ что, – заговорилъ Мышлаевскій, – не позвать ли священника? А, Николъ?.. Что жь ему такъ-то, безъ покаянія...
– Ленѣ нужно сказать, – испуганно отвѣтилъ Николка, – какъ же безъ нея. И еще съ ней что-нибудь сдѣлается...
– А что докторъ говоритъ? – спросилъ Карась.
– Да что тутъ говорить. Говорить болѣе нечего, – просипѣлъ Мышлаевскій.
Они долго тревожно шептались, и слышно было, какъ вздыхалъ блѣдный отуманенный Ларіосикъ. Еще разъ ходили къ доктору Бродовичу. Тотъ выглянулъ въ переднюю, закурилъ папиросу и прошепталъ, что это агонія, что, конечно, священника можно позвать, что ему это безразлично, потому что больной все равно безъ сознанія и ничему это не повредитъ.
– Глухую исповѣдь...
Шептались, шептались, но не рѣшились пока звать, а къ Еленѣ стучали, она черезъ дверь глухо отвѣтила: «Уйдите пока... я выйду...»
И они ушли.
Елена съ колѣнъ исподлобья смотрѣла на зубчатый вѣнецъ надъ почернѣвшимъ ликомъ съ ясными глазами и, протягивая руки, говорила шепотомъ:
– Слишкомъ много горя сразу посылаешь, мать-заступница. Такъ въ одинъ годъ и кончаешь семью. За что?.. Мать взяла у насъ, мужа у меня нѣтъ и не будетъ, это я понимаю. Теперь ужь очень ясно понимаю. А теперь и старшаго отнимаешь. За что?.. Какъ мы будемъ вдвоемъ съ Николомъ?.. Посмотри, что дѣлается кругомъ, ты посмотри... Мать-заступница, неужто жь не сжалишься?.. Можетъ быть, мы люди и плохіе, но за что же такъ карать-то?
Она опять поклонилась и жадно коснулась лбомъ пола, перекрестилась и, вновь простирая руки, стала просить:
– На тебя одна надежда, пречистая дѣва. На тебя. Умѣли сына своего, умоли господа бога, чтобъ послалъ чудо...
Шепотъ Елены сталъ страстнымъ, она сбивалась въ словахъ, но рѣчь ея была непрерывна, шла потокомъ. Она все чаще припадала къ полу, отмахивала головой, чтобъ сбить назадъ выскочившую на глаза изъ-подъ гребенки прядь. День исчезъ въ квадратахъ оконъ, исчезъ и бѣлый соколъ, неслышнымъ прошелъ плещущій гавотъ въ три часа дня, и совершенно неслышнымъ пришелъ тотъ, къ кому черезъ заступничество смуглой дѣвы взывала Елена. Онъ появился рядомъ у развороченной гробницы, совершенно воскресшій, и благостный, и босой. Грудь Елены очень расширилась, на щекахъ выступили пятна, глаза наполнились свѣтомъ, переполнились сухимъ безслезнымъ плачемъ. Она лбомъ и щекой прижалась къ полу, потомъ, всей душой вытягиваясь, стремилась къ огоньку, не чувствуя уже жесткаго пола подъ колѣнями. Огонекъ разбухъ, темное лицо, врѣзанное въ вѣнецъ, явно оживало, а глаза выманивали у Елены все новыя и новыя слова. Совершенная тишина молчала за дверями и за окнами, день темнѣлъ страшно быстро, и еще разъ возникло видѣніе – стеклянный свѣтъ небесного купола, какія-то невиданныя, красно-желтыя песчаныя глыбы, масличныя деревья, черной вѣковой тишью и холодомъ повѣялъ въ сердцѣ соборъ.
– Мать-заступница, – бормотала въ огнѣ Елена, – упроси его. Вонъ онъ. Что же тебѣ стоитъ. Пожалѣй насъ. Пожалѣй. Идутъ твои дни, твой праздникъ. Можетъ, что-нибудь доброе сдѣлаетъ онъ, да и тебя умоляю за грѣхи. Пусть Сергѣй не возвращается... Отымаешь, отымай, но этого смертью не карай... Всѣ мы въ крови повинны, но ты не карай. Не карай. Вонъ онъ, вонъ онъ...
Огонь сталъ дробиться, и одинъ цѣпочный лучъ протянулся длинно, длинно къ самымъ глазамъ Елены. Тутъ безумные ея глаза разглядѣли, что губы на ликѣ, окаймленномъ золотой косынкой, расклеились, а глаза стали такіе невиданные, что страхъ и пьяная радость разорвали ей сердце, она сникла къ полу и больше не поднималась.
По всей квартирѣ сухимъ вѣтромъ пронеслась тревога, на цыпочкахъ, черезъ столовую пробѣжалъ кто-то. Еще кто-то поцарапался въ дверь, возникъ шепотъ: «Елена... Елена... Елена...» Елена, вытирая тыломъ ладони холодный скользкій лобъ, отбрасывая прядь, поднялась, глядя передъ собой слѣпо, какъ дикарка, не глядя больше въ сіяющій уголъ, съ совершенно стальнымъ сердцемъ прошла къ двери. Та, не дождавшись разрѣшенія, распахнулась сама собой, и Николъ предсталъ въ обрамленіи портьеры. Николкины глаза выпятились на Елену въ ужасѣ, ему не хватало воздуху.
– Ты знаешь, Елена... ты не бойся... не бойся... иди туда... кажется...
Докторъ Алексѣй Турбинъ, восковой, какъ ломаная, мятая въ потныхъ рукахъ свѣча, выбросивъ изъ-подъ одѣяла костистыя руки съ нестрижеными ногтями, лежалъ, задравъ кверху острый подбородокъ. Тѣло его оплывало липкимъ потомъ, а высохшая скользкая грудь вздымалась въ прорѣзахъ рубахи. Онъ свелъ голову книзу, уперся подбородкомъ въ грудину, расцѣпилъ пожелтѣвшіе зубы, пріоткрылъ глаза. Въ нихъ еще колыхалась рваная завѣса тумана и бреда, но уже въ клочьяхъ чернаго глянулъ свѣтъ. Очень слабымъ голосомъ, сиплымъ и тонкимъ, онъ сказалъ:
– Кризисъ, Бродовичъ. Что... выживу?.. А-га.
Карась въ трясущихся рукахъ держалъ лампу, и она освѣщала вдавленную постель и комья простынь съ сѣрыми тѣнями въ складкахъ.
Бритый врачъ не совсѣмъ вѣрной рукой сдавилъ въ щипокъ остатки мяса, вкалывая въ руку Турбину иглу маленькаго шприца. Мелкія капельки выступили у врача на лбу. Онъ былъ взволнованъ и потрясенъ.
Пэтурра. Было его житія въ Городѣ сорокъ семь дней. Пролетѣлъ надъ Турбиными закованный въ ледъ и снѣгомъ запорошенный январь 1919 года, подлетѣлъ февраль и завертѣлся въ метели.
Второго февраля по турбинской квартирѣ прошла черная фигура, съ обритой головой, прикрытой черной Шелковой шапочкой. Это былъ самъ воскресшій Турбинъ. Онъ рѣзко измѣнился. На лицѣ, у угловъ рта, по-видимому, навсегда присохли двѣ складки, цвѣтъ кожи восковой, глаза запали въ тѣняхъ и навсегда стали неулыбчивыми и мрачными.
Въ гостиной Турбинъ, какъ сорокъ семь дней тому назадъ, прижался къ стеклу и слушалъ, и, какъ тогда, когда въ окнахъ виднѣлись теплые огонечки, снѣгъ, опера, мягко слышны были дальніе пушечные удары. Сурово сморщившись, Турбинъ всею тяжестью тѣла налегъ на палку и глядѣлъ на улицу. Онъ видѣлъ, что дни колдовски удлинились, свѣту было больше, несмотря на то, что за стекломъ валилась, разсыпаясь милліонами хлопьевъ, вьюга.
Мысли текли подъ шелковой шапочкой, суровыя, ясныя, безрадостныя. Голова казалась легкой, опустѣвшей, какъ бы чужой на плечахъ коробкой, и мысли эти приходили какъ будто извнѣ и въ томъ порядкѣ, какъ имъ самимъ было желательно. Турбинъ радъ былъ одиночеству у окна и глядѣлъ...
«Пэтурра... Сегодня ночью, не позже, свершится, не будетъ больше Пэтурры... А былъ ли онъ?.. Или это мнѣ все снилось? Неизвѣстно, провѣрить нельзя. Ларіосикъ очень симпатичный. Онъ не мѣшаетъ въ семьѣ, нѣтъ, скорѣе нуженъ. Надо его поблагодарить за уходъ... А Шервинскій? А, чертъ его знаетъ... Вотъ наказанье съ бабами. Обязательно Елена съ нимъ свяжется, всенепремѣнно... А что хорошаго? Развѣ что голосъ? Голосъ превосходный, но вѣдь голосъ, въ концѣ концовъ, можно и такъ слушать, не вступая въ бракъ, не правда ли... Впрочемъ, неважно. А что важно? Да, тотъ же Шервинскій говорилъ, что они съ красными звѣздами на папахахъ... Вѣроятно, жуть будетъ въ Городѣ? О да... Итакъ, сегодня ночью... Пожалуй, сейчасъ обозы уже идутъ по улицамъ... Тѣмъ не менѣе я пойду, пойду днемъ... И отнесу... Брынь. Тримай! Я убійца. Нѣтъ, я застрѣлилъ въ бою. Или подстрѣлилъ... Съ кѣмъ она живетъ? Гдѣ ея мужъ? Брынь. Малышевъ. Гдѣ онъ теперь? Провалился сквозь землю. А Максимъ... Александръ Первый?»
Текли мысли, но ихъ прервалъ звоночекъ. Въ квартирѣ никого не было, кромѣ Анюты, всѣ ушли въ Городъ, торопясь кончить всякія дѣла засвѣтло.
– Если это паціентъ, прими, Анюта.
– Хорошо, Алексѣй Васильевичъ.
Кто-то поднялся вслѣдъ за Анютой по лѣстницѣ, въ передней снялъ пальто съ козьимъ мѣхомъ и прошелъ въ гостиную.
– Пожалуйте, – сказалъ Турбинъ.
Съ кресла поднялся худенькій и желтоватый молодой человѣкъ въ серенькомъ френчѣ. Глаза его были мутны и сосредоточенны. Турбинъ въ бѣломъ халатѣ посторонился и пропустилъ его въ кабинетъ.
– Садитесь, пожалуйста. Чѣмъ могу служить?
– У меня сифилисъ, – хрипловатымъ голосомъ сказалъ посѣтитель и посмотрѣлъ на Турбина и прямо, и мрачно.
– Лѣчились уже?
– Лѣчился, но плохо и неаккуратно. Лѣченіе мало помогало.
– Кто направилъ васъ ко мнѣ?
– Настоятель церкви Николая Добраго, отецъ Александръ.
– Какъ?
– Отецъ Александръ.
– Вы что же, знакомы съ нимъ?..
– Я у него исповѣдался, и бесѣда святого старика принесла мнѣ душевное облегченіе, – объяснилъ посѣтитель, глядя въ небо. – Мнѣ не слѣдовало лѣчиться... Я такъ полагалъ. Нужно было бы терпѣливо снести испытаніе, ниспосланное мнѣ богомъ за мой страшный грѣхъ, но настоятель внушилъ мнѣ, что я разсуждаю неправильно. И я подчинился ему.
Турбинъ внимательнѣйшимъ образомъ вглядѣлся въ зрачки паціенту и первымъ долгомъ сталъ изслѣдовать рефлексы. Но зрачки у владѣльца козьяго мѣха оказались обыкновенные, только полные одной печальной чернотой.
– Вотъ что, – сказалъ Турбинъ, отбрасывая молотокъ, – вы человѣкъ, по-видимому, религіозный.
– Да, я день и ночь думаю о богѣ и молюсь ему. Единственному прибѣжищу и утѣшителю.
– Это, конечно, очень хорошо, – отозвался Турбинъ, не спуская глазъ съ его глазъ, – и я отношусь къ этому съ уваженіемъ, но вотъ что я вамъ посовѣтую: на время лѣченія вы ужь откажитесь отъ вашей упорной мысли о богѣ. Дѣло въ томъ, что она у васъ начинаетъ смахивать на идею фиксъ. А въ вашемъ состояніи это вредно. Вамъ нужны воздухъ, движеніе и сонъ.
– По ночамъ я молюсь.
– Нѣтъ, это придется измѣнить. Часы молитвы придется сократить. Онѣ васъ будутъ утомлять, а вамъ необходимъ покой.
Больной покорно опустилъ глаза.
Онъ стоялъ передъ Турбинымъ обнаженнымъ и подчинялся осмотру.
– Кокаинъ нюхали?
– Въ числѣ мерзостей и пороковъ, которымъ я предавался, былъ и этотъ. Теперь нѣтъ.
«Чертъ его знаетъ... а вдругъ жуликъ... притворяется; надо будетъ посмотрѣть, чтобы въ передней шубы не пропали».
Турбинъ нарисовалъ ручкой молотка на груди у больного знакъ вопроса. Бѣлый знакъ превратился въ красный.
– Вы перестаньте увлекаться религіозными вопросами. Вообще поменьше предавайтесь всякимъ тягостнымъ размышленіямъ. Одѣвайтесь. Съ завтрашняго дня начну вамъ впрыскивать ртуть, а черезъ недѣлю первое вливаніе.
– Хорошо, докторъ.
– Кокаинъ нельзя. Пить нельзя. Женщинъ тоже...
– Я удалился отъ женщинъ и ядовъ. Удалился и отъ злыхъ людей, – говорилъ больной, застегивая рубашку, – злой геній моей жизни, предтеча антихриста, уѣхалъ въ городъ дьявола.
– Батюшка, нельзя такъ, – застоналъ Турбинъ, – вѣдь вы въ психіатрическую лѣчебницу попадете. Про какого антихриста вы говорите?
– Я говорю про его предтечу Михаила Семеновича Шполянского, человѣка съ глазами змѣи и съ черными баками. Онъ уѣхалъ въ царство антихриста въ Москву, чтобы подать сигналъ и полчища аггеловъ вести на этотъ Городъ въ наказаніе за грѣхи его обитателей. Какъ нѣкогда Содомъ и Гоморра...
– Это вы большевиковъ аггелами? Согласенъ. Но все-таки такъ нельзя... Вы бромъ будете пить. По столовой ложкѣ три раза въ день...
– Онъ молодъ. Но мерзости въ немъ, какъ въ тысячелѣтнемъ дьяволѣ. Женъ онъ склоняетъ на развратъ, юношей на порокъ, и трубятъ уже трубятъ боевыя трубы грѣшныхъ полчищъ и виденъ надъ полями ликъ сатаны, идущаго за нимъ.
– Троцкого?
– Да, это имя его, которое онъ принялъ. А настоящее его имя по-еврейски Аваддонъ, а по-гречески Аполліонъ, что значитъ губитель.
– Серьезно вамъ говорю, если вы не прекратите это, вы, смотрите... у васъ манія развивается...
– Нѣтъ, докторъ, я нормаленъ. Сколько, докторъ, вы берете за вашъ святой трудъ?
– Помилуйте, что у васъ на каждомъ шагу слово «святой». Ничего особенно святого я въ своемъ трудѣ не вижу. Беру я за курсъ, какъ всѣ. Если будете лѣчиться у меня, оставьте задатокъ.
– Очень хорошо.
Френчъ разстегнулся.
– У васъ, можетъ быть, дѣнегъ мало, – пробурчалъ Турбинъ, глядя на потертыя колѣни. – «Нѣтъ, онъ не жуликъ... нѣтъ... но свихнется».
– Нѣтъ, докторъ, найдутся. Вы облегчаете по-своему человѣчество.
– И иногда очень удачно. Пожалуйста, бромъ принимайте аккуратно.
– Полное облегченіе, уважаемый докторъ, мы получимъ только тамъ, – больной вдохновенно указалъ въ бѣленькій потолокъ. – А сейчасъ ждутъ насъ всѣхъ испытанія, коихъ мы еще не видали... И наступятъ они очень скоро.
– Ну, покорнѣйше благодарю. Я уже испыталъ достаточно.
– Нельзя зарекаться, докторъ, охъ, нельзя, – бормоталъ больной, напяливая козій мѣхъ въ передней, – ибо сказано: третій ангелъ вылилъ чашу въ источники водъ, и сдѣлалась кровь.
«Гдѣ-то я уже слыхалъ это... Ахъ, ну конечно, со священникомъ всласть натолковался. Вотъ подошли другъ къ другу – прелесть».
– Убѣдительно совѣтую, поменьше читайте апокалипсисъ... Повторяю, вамъ вредно. Честь имѣю кланяться. Завтра въ шесть часовъ, пожалуйста. Анюта, выпусти, пожалуйста...
– Вы не откажетесь принять это... Мнѣ хочется, чтобы спасшая мнѣ жизнь хоть что-нибудь на память обо мнѣ... это браслетъ моей покойной матери...
– Не надо... Зачѣмъ это... Я не хочу, – отвѣтила Рейссъ и рукой защищалась отъ Турбина, но онъ настоялъ и застегнулъ на блѣдной кисти тяжкій, кованый и темный браслетъ. Отъ этого рука еще больше похорошѣла и вся Рейссъ показалась еще красивѣе... Даже въ сумеркахъ было видно, какъ розовѣетъ ея лицо.
Турбинъ не выдержалъ, правой рукой обнялъ Рейссъ за шею, притянулъ ее къ себѣ и нѣсколько разъ поцѣловалъ ее въ щеку... При этомъ выронилъ изъ ослабѣвшихъ рукъ палку, и она со стукомъ упала у ножки стола.
– Уходите... – шепнула Рейссъ, – пора... Пора. Обозы идутъ на улицѣ. Смотрите, чтобъ васъ не тронули.
– Вы мнѣ милы, – прошепталъ Турбинъ. – Позвольте мнѣ прійти къ вамъ еще.
– Придите...
– Скажите мнѣ, почему вы однѣ и чья это карточка на столѣ? Черный, съ баками.
– Это мой двоюродный братъ... – отвѣтила Рейссъ и потупила свои глаза.
– Какъ его фамилія?
– А зачѣмъ вамъ?
– Вы меня спасли... Я хочу знать.
– Спасла и вы имѣете право знать? Его зовутъ Шполянскій.
– Онъ здѣсь?
– Нѣтъ, онъ уѣхалъ... Въ Москву. Какой вы любопытный.
Что-то дрогнуло въ Турбинѣ, и онъ долго смотрѣлъ на черные баки и черные глаза... Непріятная, сосущая мысль задержалась дольше другихъ, пока онъ изучалъ лобъ и губы предсѣдателя «Магнитнаго Тріолета». Но она была неясна... Предтеча. Этотъ несчастный въ козьемъ мѣху... Что безпокоитъ? Что сосетъ? Какое мнѣ дѣло. Аггелы... Ахъ, все равно... Но лишь бы прійти еще сюда, въ странный и тихій домикъ, гдѣ портретъ въ золотыхъ эполетахъ.
– Идите. Пора.
– Николъ? Ты?
Братья столкнулись носъ къ носу въ нижнемъ ярусѣ таинственнаго сада у другого домика. Николка почему-то смутился, какъ будто его поймали съ поличнымъ.
– А я, Алеша, къ Най-Турсамъ ходилъ, – пояснилъ онъ и видъ имѣлъ такой, какъ будто его поймали на заборѣ во время кражи яблокъ.
– Что жь, дѣло доброе. У него мать осталась?
Дата добавления: 2015-08-29; просмотров: 27 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |