Российская академия наук институт российской истории 29 страница

Разговор о сложении варяжской легенды Мавродин вел, комбинируя воззрения Иловайского, Шахматова, Грекова и Лихачева, при этом не очень беспокоясь об их стыковке и о логике своих рассуждений (он не менял своего взгляда на этот процесс, который изложил в 1945 г., а прос­то добавлял к нему мнения, высказанные в науке, но которые никак не согласовывались с его позицией). Вначале историк довольно четко рас-

19 Зак. 59

СКАЗАНИЕ О ПРИЗНАНИИ аіРЯГОВ В ИШРИОГРАФИЧЕСКОЙ ТРАДИЦИИ

пределил роли между Нестором и Сильвестром. С первым Мавродин связывал лишь отождествление руси и варягов, вслед за Шахматовым повторяя, что в Начальном своде 1095 г. содержалась информация о прозвании варяжских дружин «русью» только по их приходу в Киев. До­шедший же до нас вид легенды он приписал Сильвестру, который, ре­дактируя летопись по велению Владимира Мономаха, красной нитью проводил мысль о «приглашении» князей на престол. В связи с чем при­ход князя к власти в 1113 г. был освящен «исторической традицией», а также доказывалось, что династия Рюриковичей стала у власти «по воле народа». Как подытоживал Мавродин, варяжское происхождение динас­тии, ее скандинавские связи, та роль, которую играли варяги при дворе киевских князей, припоминания о временах викингов на Руси, реальные норманны времен Ярославичей и Владимира Мономаха, англосаксон­ские и ирландские предания, - все это в совокупности послужило той основой, на которой летописец создал легенду, связав единодержавные политические устремления Мономаха с теорией «призвания варягов», с вопросом о роли варягов и, наконец, с вопросом происхождения самого термина «Русь»128.

Но в те же 40-50-е гг. он говорил о внесении варяжской легенды либо в свод 1073 г, либо просто в летопись в XI в., утверждал, что Нестор раз­вил идею независимости Киева от Константинополя, подчеркнув варяж­ское происхождение Русского государства. В 1971 и 1978 гг. историк уже полностью принял схему Лихачева внесения в ПВЛ Сказания о призва­нии варягов, опять же упирая на антивизантийскую версию Нестора происхождения государственности на Руси. Затем, ведя речь о полити­ческой направленности редакции ПВЛ, приписываемой Сильвестру, повторил о последнем абсолютно все ранее им сказанное. Перегрузив свой взгляд на памятник механическим соединением разных версий его возникновения, отчего он выглядел весьма путанным и противоречи­вым, Мавродин в какой-то мере показал бесперспективность сведения варяжского вопроса к рассуждениям о политических потребностях кня­жеской власти начала XII в., ибо они, в сущности, ничего не давали. Это прекрасно понимал исследователь, вот почему в 1971 г. он в чем-то вер­нулся к сказанному в 1945 г., когда совершенно справедливо поставил вопрос о важной роли варягов в жизни восточных славян. И ученый, хотя все также дежурно заключая, что пресловутый рассказ о призвании является легендой, включавшей в себя некоторые исторические черты, «лишь тенденциозным сочинительством летописцев», вновь признал реальность Рюрика (отожествив с Рориком Фрисландским), приглашен­ного одним из новгородских «владык» на помощь в борьбе с другими «старейшинами», но затем захватившего Новгород129.

Варяжскую легенду Б.А.Рыбаков напрямую увязывал с событиями 1015-1019 гг., когда новгородцы помогли своему князю Ярославу сесть на киевский престол. И эта победа над Киевом «поставила Новгород в глазах самих новгородцев как бы впереди побежденного Киева. Отсюда был только один шаг до признания новгородцами в своих исторических разысканиях государственного приоритета Новгорода...». Историк не сомневался, что легенда была известна новгородским летописцам «еще в первой половине XI века». Затем она в том первоначальном варианте, о котором говорил А.А.Шахматов и который виделся ему в НПЛ млад­шего извода, была внесена новгородским посадником Остромиром в нов­городский свод 1050 г. (именуемый Рыбаковым «Остромировой лето­писью»). Ее появление на страницах данного свода Рыбаков объяснял его идейной направленностью, т. к. он последовательно и целенаправленно противопоставлял Новгород Киеву, умаляя и замалчивая значение по­следнего. Свод к тому же враждебно относился к варягам и резко проти­вопоставлял их руси, подтверждением чему являются статья 1043 г. позд­них новгородских летописей, которую ученый охарактеризовал «яркой антиваряжской статьей», и Правда Ярослава Мудрого. В отличие от Шах­матова исследователь считал, что статья 1043 г. имеет новгородское, а не киевское происхождение.

Вначале Рыбаков полагал, что именно при работе над третьей редак­цией ПВЛ из нее был выброшен раздел о русских князьях IX в., вместо чего было вставлено Сказание о призвании варягов, посредством кото­рого пытались «объяснить происхождение княжеской власти как власти добровольно призванной народом», что невольно связывалось с именами таких «призванных» князей как Владимир Мономах и его сын Мстислав. Позже исследователь склонился к мысли Шахматова, что оно вошло в киевскую летопись в конце XI в., а затем Нестор, по его мнению, наде­лил варягов отрицательными чертами. Историк утверждал, что ладож­ский вариант памятника, неизвестный дотоле киевлянам, был включен в ПВЛ при работе над ее третьей редакцией либо Ладожанином (так он называл летописца, посетившего в 1114 г. Ладогу), доверенным лицом сына Владимира Мономаха Мстислава, либо самим Мстиславом (как его характеризует ученый, «полуварягом-полуновгородцем»), поправки ко­торых «носят явно проваряжский характер». Именно тогда (здесь Рыбаков расходился с Шахматовым и своими коллегами, приписывающими это действие либо Нестору, либо Сильвестру) и были «придуманы» варяги-русь. «Неожиданное отождествление» руси и варягов он объяснял тем, что редактор третьей редакции ПВЛ, неправильно истолковал это место в полуисправленной рукописи Сильвестра и что у него оказался извле­ченный из княжеского архива договор с Византией 911 г., начинающийся словами: «Мы от рода русьскаго», вслед которым дан перечень имен чле­нов посольства, среди которых были варяги-норманны. «Нелепое» отож­дествление руси с варягами, убеждал Рыбаков, «ничего иного не озна­чало, кроме того, что если варяги оказывались в столице Руси, в Киеве,

19*

Имші 5.

СКАЗАНИЕ 0 ПРИЗВАНИИ ВАРЯГОВ В ИСГОРИОІТАФИЧКСКОЙ ТРАДИЦИИ

В.Л.Фомин.

если поступали на русскую службу, то их и считали русью, включали в состав людей русской державы».

Внимание, обращенное Владимиром Мономахом на Сказание о при­звании варягов, в связи с чем оно получило «совершенно иное толко­вание», Рыбаков объяснял двумя причинами. Во-первых, оно полностью было созвучно как его собственному приглашению на киевский стол в 1113 г., нарушившему «отчинный принцип Любечского съезда», так и избранию новгородцами в 1102 г. князем, вопреки желанию великого князя Святополка Изяславича, Мстислава, сына Мономаха. В связи с чем в нем на первый план была выдвинута идея всенародного избрания, приглашения «князя со стороны» (Нестор же проводил мысль об искон­ности княжеской власти «с незапамятнцх времен»). Во-вторых, Сказание абсолютно отвечало желанию столь высокого заказчика оттеснить Киев в начальной фазе русской государственности, заменив его Новгородом, возвеличить роль варягов и, тем самым, «дезавуировать киевские, русские традиции». Что было вызвано обидой Мономаха на киевское боярство, отвергшее его в 1093 г. и два десятилетия не позволявшее ему сесть в столице. Результатом чего стала «грубоватая и неумелая фальси­фикация русской летописи», в ходе которой основательной переработке и сокращению подверглась ее вводная историческая часть, и на место рассказа о полянах и Киеве была вставлена новгородская легенда о мни­мом призвании варяжских князей в Новгород.

Видя в Рюрике реальное историческое лицо, его призвание Рыбаков считал то легендарным, то говорил, когда связывал Рюрика с Рориком Фрисландским, что предание о призвании «вполне исторично»: населе­ние Северо-Западной Руси, «желая защитить себя от ничем не регламен­тированных варяжских поборов... могло пригласить одного из конунгов на правах князя с тем, чтобы он охранял его от других варяжских от­рядов. Приглашенный князь должен был «рядить по праву», т. е. мысли­лось в духе событий 1015 года. Вместе с тем он утверждал, что «само­любивый новгородский патриот» мог изобразить реальные набеги нор­маннов как добровольное призвание варягов для установления порядка: «Такое освещение варяжских походов за данью было менее обидно для самолюбия новгородцев, чем признание своей беспомощности».

Свидетельство ПВЛ о народах вокруг Балтийского моря и народах Западной Европы Рыбаков признавал за отрывок какого-то геогра­фического описания, составленного не ранее 1066-1077 гг., видя здесь ошибку в одновременном упоминании и варягов, и шведов. Историк был уверен, что фраза новгородцы от «рода варяжьска» объясняла лишь наличие среди новгородцев шведов. Сама же дань, которую платили нов­городцы варягам-скандинавам вплоть до смерги Ярослава Мудрого, пред­ставляла собой, по ею мнению, «откуп от набегов, но не повинность под­данных...»'30.

Н.В.Фо\тн.

Несколько замечаний, получивших отражение в науке, в отношении летописных сообщений о варягах сделал в 50-60-х гг. А.Н.Насонов. Так, фразу, что «от тех варяг прозвася Руская земля», он охарактеризовал как «не вполне самостоятельную догадку составителя ПВЛ», работавшего с византийскими источниками, употреблявшими термины «варяги» и «русь» как синонимы. Летописец, например, широко использовал Хрони­ку Амартола, переведенную в Киеве в конце первой половины XI в., где прямо говорится, что русь «от рода варяжеска». Отождествление руси с варягами, полагал ученый, позволило дать объяснение происхождению имени «Русь», соответствующее общей тенденции летописи. Ее состави­тель, считая, что это имя идет Ът варяжской династии, упорно проводит мысль, что род Рюрика - «единственно законный княжеский род». На рубеже ХІ-ХІІ вв., когда династия Игоря пыталась распространить свое влияние на другие территории, эта мысль «получала значение актуальной политической тенденции, в известном смысле политической програм­мы». Также Насонов утверждал, что варяги, прибывая в Киев и там оста­ваясь, называли себя русью. Позднее он посчитал, что вставка в ПВЛ «к руси; сице бо ся зваху тьи варязя русь... тако и си» принадлежит не Нес­тору, а была внесена при работе над третьей редакцией летописи'31.

М.Х.Алешковский в конце 60-х - начале 70-х гг. варяжскую легенду связал с летописью, созданной, как он полагал, на рубеже 60-70-х гг. XI в. Ее автор, основываясь на устных преданиях, попытался выяснить генеалогию княжеского рода, в связи с чем включил в свой труд рассказ о призвании князей, который Нестор перенес в 1115 г. в ПВЛ, поместив его под 854 годом. Когда в 1119 г. по воле Владимира Мономаха и его сына Мстислава осуществлялась переработка Начальной летописи, то ее редактор (летописец Василий) распределил материал варяжско^й легенды в рамках 859-882 гг. и отождествил русь с варягами. При этом Алешков-ский затруднялся точно сказать, являлся ли Василий создателем ладож­ской версии варяжской легенды. Но в переяславской копии ПВЛ, сде­ланной в 1123 г. епископом Сильвестром, о Новгороде уже говорилось как о месте прибытия Рюрика, а также шла речь о варяжском проис­хождении новгородцев. Ученый, видя противоречие летописи в том, что она ведет речь о руси и как о восточноевропейском народе и как о за­падноевропейском народе, не сомневался, что ее рассказ о западноев­ропейской, «варяжской» руси возник у Василия под влиянием хроники Амартола, в которой она прямо названа «сущей от рода варяжска». В нов­городскую летопись, основанную на тексте Нестора, сведения о варяж­ском происхождении руси и новгородцев попали в ходе работы в Новго­роде над сводом 1225-1228 гг., когда «для целей местной политики» была привлечена редакция ПВЛ, представленная в Лаврентьевской летописи. Эта вставка, считал Алешковский, была вызвана тем, что, в связи с рез­ким обострением на рубеже XII—XIII вв. отношений со Швецией, «тре-

Глйіш 5.

СКАЗАНИЕ 0 ПРИЗВАНИИ ВАРЯГОВ В ИСТ0РИ01ГАФИЧЕСК0Й ТРАДИЦИИ

бовалось приравнять новгородцев к современным шведам-варягам», сплотить их перед лицом внешней опасности со стороны шведов132.

А.Г. Кузьмин до конца 60-х гг. в своих выводах шел практически в рус­ле историографии тех лет: признавал норманство варягов, по примеру своих старших коллег именовал автора варяжской легенды «норманис­том», «редактором-норманистом», создателем «норманской концепции», придерживался мнения, что исконно географическая Русь - это Среднее Поднепровье. Но тогда он доказывал, что ее ладожский вариант, вклю­ченный из-за своей антиновгородской направленности в ПВЛ около 1118 г., является первозданным. В Новгород ладожская версия попала либо посредством третьей редакции летописи, где была произведена, чтобы не отдавать старейшинство «пригороду», замена Ладоги на Новго­род, либо НПЛ и ПВЛ, имея общий письменный источник, получили ее уже в измененном виде. Появление памятника (или его элементов) в Киеве пока еще как семейного предания историк относил ко второй по­ловине XI в., при этом акцентируя внимание на имени первого южно­русского князя, носящего имя Рюрик, внука Владимира Ярославича, Рюрика Ростиславича, умершего молодым в 1092 г., полагая, что именно с этим именем пришла на юг сама легенда. Но ее окончательное оформ­ление он связывал с Владимиром Мономахом и его потомками. Кузьмин также отмечал, что варяжская легенда и тексты, связанные с ней, более полно представлены, за исключением лишь начала рассказа о призвании варягов, не в НПЛ младшего извода, а в ПВЛ.

По его убеждению, с комментарием-уточнением к Сказанию, что варяги - это «русь», «перекликается» вставка о народах «Афетова колена», целиком заимствованная из какого-то западного источника. При этом он пояснял, что перечень народов был сориентирован также на вставку, но сделанную ранее, об «Афетовой части». На фразу, отождествлявшую нов­городцев с варягами, Кузьмин предлагал смотреть через призму ладож­ской версии варяжской легенды: она служила напоминанием о том, что Новгород был якобы построен Рюриком и его варягами. Говоря, что Ска­зание - легенда, и что редактор 1118 г., отождествивший русь с варягами, хотя и пользовался какими-то устными преданиями, но исходил из заве­домо ложных положений, ученый вместе с тем не сомневался, что оно все же содержит какие-то реальные черты и элементы ІХ-Х веков. Важно отметить, что историк рассматривал варяжскую легенду в тесном един­стве со Сказанием о славянской грамоте, содержащим полянославянскую концепцию начала Руси, выделенную Н.К.Никольским. Само время соединения Сказания о славянской грамоте с русским летописанием Кузьмин определял как не позднее третьей четверти XI в., утверждая, что оно представляло собой либо болгарский памятник, либо его болгарскую редакцию. Выделив к нему комментарии русского летописца, где русь отождествляется с полянами и связывается с легендарными учителями

ДДФомин.

пдриги и варяжская русь

славян Павлом и Андроником, исследователь читающееся здесь же пояснение, что название Руси идет от варягов («от варяг бо прозвашася русь, а первое беша словене»), приписал редактору 1118 г., настойчиво стремившемуся заменить полянославянскую концепцию начала Руси ва­ряжской, но в данном случае пытавшемуся их примирить. Сопоставляя варяжскую и полянославянскую концепции начала Руси, Кузьмин при­шел к выводу, что первая из них менее достоверна и более поздняя и наслаивается на вторую, признанную им, в отличие от Никольского, не только историографической, но и исторической реальностью. Вместе с тем он заострил внимание на наличие в источниках еще одной концеп­ции начала русской истории, содержащейся в «Слове о полку Игореве» и занесенной в него из «поэт^ко-песенной традиции», согласно которой прошлое Руси связано с Причерноморьем, а основателем княжеской династии выступает Троян133.

Польский историк X.Ловмяньский, работы которого были широко из­вестны в СССР, в 1957 и 1963 гг. представил процесс формирования Сказания о призвании варягов, скомбинировав по своему усмотрению построения прежде всего Шахматова, Лихачева и Череннина. Подчерк­нув при этом, что памятник содержит «определенные исторические дан­ные», а имена братьев «почерпнуты из местной традиции или из фольк­лора...». И видел вымысел лишь в связывании их имен «в эпическое целое легенды о ірех братьях», опирающийся на мотив «странствования», определив его, вслед за А.Стендер-Петерсеном, как исключительно скан­динавский. Ловмяньский отдавал предпочтение ладожской версии Ска­зания и был готов «рассматривать Рюрика как отца Игоря». Связывая отождествление варягов-скандинавов с русью именно с Нестором, уче­ный видел в том не какой-то политический расчет летописца, а лишь стремление, распространенное в средневековье, объяснить происхожде­ние своего народа миграцией из чужих земель. Летописца к идее вывода руси из Скандинавии подтолкнули русско-византийские договоры, где имена русских послов по преимуществу скандинавские. Фраза ПВЛ «но-вугородьци, ти суть людье новогородьци от рода варяжьска, преже бо беша словени» казалась ему либо какой-то конструкцией летописца, либо его ошибкой. Предложил два варианта ее прочтения: варягами, возмож­но, называли новгородцев в других русских землях в обиходной речи, «поскольку среди них был варяжский элемент, в особенности же посколь­ку у них были варяжские наемники», либо так называли себя новгород­цы, что не являлось «постоянным определением или прозвищем, а сле­дом случайных ссылок новгородцев на их связи с варягами»134.

Согласно взглядам на варяжскую легенду специалистов 40-70-х гг. распределились мнения исследователей той поры, занимавшихся исто­рией Киевской Руси и русско-скандинавскими связями ІХ-ХІ веков. Часть их привычно отвергала как ее историзм, так и само существование

Глава 5.

СКАЗАНИЕ О ПРИЗНАНИИ ВАРЯГОВ В ИСТОРИОГРАФИЧЕСКОЙ ТРАДИЦИИ

Рюрика135. Другая часть, несколько снижая скептическое отношение к памятнику, привычно говорила о его малодостоверности и предостере­гала, что текст легенды «нельзя понимать буквально»136. Но с середины 60-х гг. в науке, что было связано с начавшимся процессом реабилитации норманизма и отхода от «антинорманизма», появляются настроения в пользу реальности сообщаемых в ней фактов, облекая их, естественно, в норманистскую «упаковку». Так, в 1965 г. ВТ. Пашуто подчеркивал, что факт призвания есть следствие внутреннего общественного развития, и, возможно, «что Древнейшая Правда хранит в себе следы подобного ряда, обеспечивающего взаимные права славянской знати и их защиту от произвола и самого князя, и сопровождающей его иноземной дружины». И хотя через три года историк еще стандартно для тех лет произнес, что предание о Рюрике лишено прочных исторических корней, то в 1970 г. уже прямо признал его основой «исторический факт» вокняжения по «ряду» скандинава, положившего начало династии Рюриковичей137. Па­раллельно с этим историки Б.А.Рыбаков и В.В.Мавродин говорили об отождествлении летописного Рюрика с Рориком Ютландским, что еще больше вселяло убежденность в истинность норманистской интерпре­тации варяжской легенды.

Но особенно заставляли признать якобы несомненную связь летопис­ного рассказа о призвании князей со скандинавами труды археологов, возведенных А.В.Арциховским на высоту высших судей в вопросе, кем все же была варяжская русь. Но они не ограничиваются собственным ма­териалом. В 80-х гг. Д.А.Мачинский, А.Н. Кирпичников, И.В.Дубов, Г.С.Лебедев, Е.Н. Носов берут в свои руки инициативу в толковании ва­ряжской легенды, превратив ее в иллюстрацию к своим построениям и создав тому соответствующий фон. Тиражируя как доказанный факт "тож­дество Рорика Фрисландского и летописного Рюрика, они характеризо­вали призвание датчанина «хорошо рассчитанной политической акцией», позволившей славянской знати Ладоги найти «выход из политического межплеменного и международного кризиса», охватившего, по их пред­ставлениям, практически всю Балтику, и прочно закрыть дорогу к Ладоге шведам. Столь же широко и столь же декларативно преподносили они пребывание Рорика на Руси, утверждая, что его деятельность соответст­вовала прежде всего интересам славянской, племенной знати, «стремив­шейся обеспечить прочный контроль над основными центрами и путя­ми, равным образом как и стабильность экономических отношений на Балтике»138. Тогда же названные исследователи начали высказывать мне­ния, лежащие в плоскости летописеведения. Так, Мачинский в 1986 г. сказал, что варяжская легенда была записана не позже 1052 г., когда Новгород, по его мысли, превратился «во владение Киева», и связал ее с новгородским сводом 1050 г. В том же году Кирпичников, Дубов, Ле­бедев заговорили о «возможности существования не дошедшего до нас, созданного на древнесеверном языке источника летописного «Сказания о призвании варягов»...»139 (данную мысль разовьет затем Н.Н.Гринев).

В 1986 и 1990 гг. Е.Н.Носов предложил свое видение этого памятни­ка. Он уверен, что его исторической сутью «явились действительные события вдоль балтийско-волжского пути», и не исключает реальность «самого факта призвания» вступившими во временный союз мери и сла­вянскими группировками «на договорных условиях одной из групп скан­динавов для обеспечения... нормального функционирования северной части» этого пути (отрицая при этом весьма распространенную в науке идею о существовании «славяно-финской» федерации или конфедера­ции). В вопросе истории формирования варяжской легенды исследова­тель полностью придерживается взгляда А.А.Шахматова (говорит о ее сложении в начале XI в. в Новгороде с целью объяснения происхождения Русского государства ичшяжеской власти). Принимая как подлинный текст легенды, якобы читаемый в Начальном своде 1095 г. (т. е. в НПЛ), он вместе с тем утверждает, что Рюрик по своему приходу на Русь сел в Ладоге, но вскоре перешел на уже существовавшее Городище в истоке Волхова (т. н. Рюриково городище, в 2 км к югу от Новгорода), построив там княжеский замок. Именно этот центр Приильменья, а не Ладога, считает Носов, взял на себя роль «в административной организации зе­мель Северной Руси...». По его мнению, Городище выступает в поздней­шей письменной традиции под названием Словенск, и было известно восточным географам, сообщавшим применительно ко второй половине IX в. данные о трех группах русов, под именем ас-Славийя140.

В 1988 г. А.Н. Кирпичников утверждал (добавив к тому в 1990 и 1995 гг. незначительные детали), что события, которые излагаются в варяжской легенде, реально происходили в Ладоге - «федеративной» столице Верхней Руси, и поддержал мысль А.Г.Кузьмина о первичности ее ладожской версии. Полагая, что легенда и «Житие святого Ансгария» о нападении датчан в 852 г. на некий город, расположенный в славянской земле, «определенным образом дополняют друг друга», Кирпичников та­ковым видит Ладогу. При этом абсолютизируя тот факт, что ладожские слои, датируемые 842-855 гг., сохранили следы тотального пожара (если следовать такой логике, то на роль города, захваченного датчанами, мо-

«

жет претендовать любое славянское поселение той поры на огромном пространстве от Дании до Волхова, исключительно деревянные и пос­тоянно сгоравшие до тла). И датчане, по его предположение, разграбив в 852 г. Ладогу, обложили данью славяно-финскую конфедерацию, что привело к призванию советом племен в 862 г., возможно, Рорика Фри­сландского «к власти по ряду», т. е. на определенных условиях и договор­ных началах. В дальнейшем Рюрик «приобрел или узурпировал власть» над всей территорией Северо-Западной Руси, выступая в интересах новой родины как славянский, а не как скандинавский князь, а Ладога стала

Г.7днз 5 i

СШАИИЕ О НРІШАНИИ ВАРЯГОВ В ИСТОРИОГРАФИЧЕСКОЙ ТРАДИЦИИ |

i

В В Фомин

столицей новообразованного государственного объединения, которая за­тем была перенесена в Новгород, а после в Киев141.

Во второй половине 1990-х гг. Кирпичников уже специально обратил­ся к анализу Сказания о призвании варягов. Справедливо подчеркивая сложный состав памятника, ученый говорит, что он был записан впервые при Ярославе Мудром «для подтверждения единства и законности кня­жеского дома и родства со скандинавскими правителями» (не объясняя, что это могло дать русскому правящему дому в тот момент, когда, как уже отмечалось, в Европе не было кого-либо ненавистнее норманнов142), побудительной причиной чему было предложение о женитьбе, сделанное шведской принцессе Ингигерде. А около 1113 г. Нестор внес его в лето­пись. Позднее, добавляет Кирпичников, текст варяжской легенды претер­пел изменения, характер которых оставил без пояснения. По его словам, она зафиксировала «реальное событие»: появление на Северо-Западе Вос­точной Европы скандинавских пришельцев, приглашенных для отраже­ния «нового натиска скандинавов». Признавая историчность Рюрика (видя в нем Рорика Фрисландского), он не сомневается, что этот выбор «в военном отношении, похоже, себя оправдал. Вплоть до конца X в. скандинавы не нападали на области Ладоги и Новгорода, предпочитая войне торгово-транспортные и межгосударственные связи». Столицей но­воорганизованного княжества (государства) стала Ладога. И толчок к его образованию дали скандинавы, которым «без особых трудностей и в ко­роткий срок, иными словами, на подготовленной почве, удалось органи­зовать новую систему властвования и наладить механизм ее работы».

Твердо теперь полагая, что во времена Рюрика Новгорода не было, Кирпичников считает, что его название было внесено в текст варяжской легенды под влиянием новгородского приоритета и амбиций местного боярства, «чтобы не отдавать старейшинство в династических и полити­ческих делах «пригороду» Ладоге». Далее он повествует, что Рюрик, по­кинув Ладогу, основал в середине IX в. не Новгород, а Рюриково горо­дище (скандинавский Холмгард), и видит в нем «Предновгород». После смерти братьев (которых, как до этого убеждал исследователь, в действи­тельности не существовало) Рюрик совершил переворот: наемник стал самовластным вождем, а племенные старейшины утратили свою власть. В результате чего «было закреплено образование многонационального государства». Весь этот рассказ венчает вывод Кирпичникова об исполь­зовании летописцем начала XII в. при работе над легендой договора, заключенного Рюриком с призвавшими его славянскими и финскими старейшинами, и якобы написанного по-старошведски143. При этом его нисколько не смущает парадоксальная ситуация, заложником которой он стал: ладожане (славяне и финны) заключают договор с датчанином Рориком почему-то на старошведском языке (к тому же оставив без объяснений знание этого языка как приглашавшими Рорика, так и им

И.В.Фпиин.

ВАРЯГИ И НАРЯЖШН РУСЬ

ъ

самим, а также летописцем начала XII в., в данном случае логичнее речь вести о датском языке). Полную несостоятельность разговоров о сканди­навской основе легенды показали, о чем уже шла речь, норманисты Е.А.Мельникова и В.Я.Петрухин. Автор настоящих строк, говоря в 2003 г. о древностях Старой Ладоги, с которыми уже более трех десяти­летий работает Кирпичников, отмечал, что их интерпретация выходит «за рамки возможностей археологии...»144. Пример со Сказанием о призвании варягов свидетельствует, что предубежденный в норманстве варягов ар­хеолог Кирпичников свою манеру в толковании источников пытается пе­ренести и в область летописеведения.

Е.А.Мельникова и В.Я.Петрухин в работах конца 1980-х - конца 1990-х гг. проводили мысль, в своей основе близкую заключениям Гри­нева и Кирпичникова и разнящуюся от них лишь формой. Ядром варяж­ской легенды, исходный'вариант которой, как они считают, имел, оче­видно, новгородское происхождение, также является «ряд» между вер­хушкой северной конфедерации племен и одним из норманских предво­дителей, но он был заключен не на скандинавском, а на древнерусском языке145. Вместе с тем, Петрухин в 90-х гг. не только напомнил, но и при­дал новый импульс идее Г.М. Бараца о ветхозаветных истоках Сказания о призвании варягов. И в качестве источника ПВЛ он называет не только еврейский хронограф «Книга Иосиппон»: источником как рассказа о Кие и его братьях, так и одного из сюжетов легенды является Книга Юбилеев Библии, повествующая о трех сыновьях Ноя, основавших три города, о вражде потомков Ноя (ее следы Петрухин обнаруживает в других частях летописи - космографическом введении, Речи философа, повествовании о трех Ярославичах). В целом же, у него нет сомнений, что библейская традиция была для летописца образцом «понимания и адекватного опи­сания собственной истории». При этом он говорит, что «возводить весь

сюжет призвания к Библии невозможно......Если и допускать влияние

книжной (славянской или библейской) традиции, то оно явно вторично». Заканчивал свою мысль Петрухин выводом, что «разительные (эрзянские и корейские фольклорные. - В.Ф.) параллели легенде о призвании ва­рягов подтверждают ее фольклорные истоки и делают неубедительными любые (не основанные на прямых текстологических изысканиях) пред­положения об искусственности легенды»146.

В ряде работ конца прошлого - начала нынешнего столетия М.Б.Свердлов подчеркивал, «что имело место не «призвание» Рюрика... а его избрание, и «реально заключенный ряд» с ним «мог регламентиро­вать условия его княжения...». В 1998 г. И.Н.Данилевский утверждал, что в варяжской легенде летописец стремился не столько точно описать кон­кретные события, как передать «с м ы с л (разрядка автора. - В.Ф.) леген­дарного призвания Рюрика с братьями». Реальные обстоятельства об­разования государства у восточных славян, по его мнению, интересовали

Глава 5.

СКАЗАНИЕ 0 ПРИЗНАНИИ ВАРЯГОВ В ИСТОРИОГРАФИЧЕСКОЙ ТРАДИЦИИ

русского книжника гораздо меньше. А само призвание для него было связано «с первыми шагами к обретению правды (курсив автора. -В.Ф.) - истинной веры, слова Божия». Окончательный вердикт ученого гласит: к зарождению государства рассказ о призвании князей «не имеет отношения. Он -лишь первое упоминание о властных институтах, дей­ствовавших (и видимо, достаточно давно) на территории Северо-Запад­ной Руси». Не прошел, конечно, Данилевский и мимо идеи, что в основе легенды лежит библейский мотив. Только в отличие от Бараца в послед­нем он видит не текст I Книги Царств, а текст третьего стиха 111 псалма: «Блажен муж, боящийся Господа и крепко любящий заповеди Его. Силь­но будет на земле семя его; род правых благословится. Обилие и богат­ство в доме его, и правда его пребывает вовек (курсив автора. - В.Ф.). Во тьме восходит свет правым». На данную выдержку из Библии, заключает Данилевский, опирался как Видукинд Корвейский, рассказывающий о приглашении саксов бриттами, так и автор Начальной летописи, что объясняет близость их текстов147.

Дата добавления: 2015-10-21