Так Шаманов сам вкладывает в руку Пашки пистолет. Шамановская блудница-мысль не
может не уловить в этом соблазнительного парадокса: его, Шаманова, убьет,
наконец, чулимское безумие, которое так удивительно воплотилось в Пашке. Тут
сразу сольется все — и избавление, и месть. Кому? Не важно! — всем, кто
изнасиловал красивую его, шамановскую душу, себе-неудачнику, наконец. Шаманова
охватывает азарт борьбы за такую развязку. Теперь уже Пашка не вывернется, нет.
И Шаманов разъяряет Павла его же средствами. Он говорит с ним на «языке Чулимска».
И оттого, что он заговорил на этом наречии, для него сейчас все средства хороши,
он их не разбирает: ложь о Валентине и их отношениях, издевательство — все
годится. И Пашка готов. Он выстрелит.
Но одно дело теоретически заигрывать со смертью, другое — упереться в
направленное на тебя смертоносное дуло, когда от небытия тебя отделяет лишь
движение пальца. Чужого пальца, над которым ты уже не властен. И ужас,
смертельный ужас охватывает Шаманова. Но отступления нет. И он, «вцепившись
руками в подлокотники стула, кричит истерически» — «Стреляй!»
И Пашка стреляет.
И Шаманов умирает на секунду раньше, чем грянет выстрел. Умирает в судороге
немыслимого 200 ужаса от мгновенно ожигающего желания остановить неизбежную
смерть, от захлестнувшего желания жить. Умирает. Так во всяком случае ему
показалось.
Но выстрел не грянул. Осечка. Следует развернутая ремарка Вампилова: «На лице
Шаманова — ужас, потом недоумение… Приходит в себя, но разжать пальцы, которыми
он несколько секунд назад схватился за подлокотники, ему не сразу удается. Но
вот он овладел руками. Ладонью провел по лбу и глазам». И далее (после ухода
Пашки): «Шаманов хотел подняться, но безуспешно. Ноги его не держат». И лишь
после этого Шаманов возвращается к реальной жизни.
Что же произошло? Шаманов прожил реальность смерти, но не умер. Несколько
мгновений, проведенных «по ту сторону», поставили в нужное соотношение болтовню
о смерти и ее реальность. Шаманов, только что уткнувшийся в полный и безысходный
тупик и так хотевший смерти, теперь более всего хочет жить, он получает эту
жизнь как бы заново в ошеломляющем ощущении чудесного спасения. Он вернулся «оттуда»,
чтобы жить! ЖИТЬ! ЖИТЬ!
Естественно, что пережитая «клиническая смерть», стресс не вдруг
перерабатываются сознанием, и предложенная Вампиловым ремарка «ладонью провел по
лбу и глазам» означает первый шаг, первое движение в преодолении наваждения,
владевшего Шамановым. Понадобится целый день, чтобы это первое движение
переосмысления всего, с ним происшедшего, превратилось в ликующую радость,
овладевающую каждой клеткой его: я не умер, Я ЖИВ, Я ЖИВУ!!!
Вот я и получил ответ на первый свой вопрос.
Разумеется, вытягивая одно звено из цепи, волей или неволей приводишь в движение
всю цепь. И, разрешая одно частное недоумение, находя мотивировку одного
поступка, естественно, совершаешь разведку всей «системы» образа.
Замечу, что во всем изложенном пока я не обнаружил никаких подтверждений
любовного чувства Шаманова к Валентине, которое померещилось при первом чтении
пьесы. Но ведь Шаманов сразу после выстрела Пашки пишет записку Валентине. И
назначает ей свидание, здесь, в чайной, сразу после работы, в десять часов
вечера. Почему же?
Это и есть второй вопрос, возникший при первом размышлении.
IV
Обратимся к тексту этой сцены (353 – 354). Раздается шум подъехавшей машины.
Шаманов поднимается, отвечает Еремееву: «Сочувствую тебе, дед, помочь ничем не
могу», и далее ремарка: «прячет пистолет». Шофер окликает Шаманова: «Ну че,
поехали?» — «Сейчас поедем!» — отвечает Шаманов, «берет со стола салфетку,
достает ручку, быстро пишет и складывает салфетку вчетверо».
Когда же, почему и зачем приходит ему мысль назначить свидание Валентине?
Зина, ревнуя Шаманова, находит единственное доступное ей объяснение назначенного
свидания. Это — любовное свидание.
Но если это так, то почему же Шаманов назначает его здесь, на виду у Зины, у
отца Валентины и всех прочих? Чтобы вызвать скандал? А уж Зина наверное не
преминет его устроить и будет, вероятно, права. Да и суровый папенька Помигалов
этого не потерпит. Ерунда, все это совсем не в интересах Шаманова.
Однако свиданье-то назначено.
Далее. Когда вечером Шаманов вернется и узнает, что Валентина не получала
записки и отправилась с Пашкой, он «сбегает с крыльца и быстро уходит», то есть
бросается разыскивать Валентину. Зачем? Ведь Валентина любит его и если он
действительно сам полюбил ее, то в такой прогулке ее с кем бы то ни было ему
ничто не угрожает. А уж если Валентина предпочла ему другого, пусть даже
оскорбившись отказом от нее Шаманова, то бегать и разыскивать ее по соседним
деревням — смешно. А уж быть смешным-то 201 Шаманов не захочет ни в коем случае,
хватит уж, посмешил. Значит, если Шаманов бросается на поиски, и «где только не
побывал… и чего только не передумал», у него были основания беспокоиться за
Валентину. В запале своего безумия, он разъярил Пашку и натравил его на
Валентину. И теперь, когда Шаманов на себе убедился, что Пашка готов на все, он
отдает себе отчет, какую опасность навлек на Валентину, тем более, что Валентина
им оскорблена и отвергнута.
Сознание своей ответственности за ситуацию, которую он сам вызвал, заставляет
Шаманова писать записку, а позже искать Валентину. И тогда понятно, почему
первым его сознательным побуждением после выстрела явилась мысль о необходимости
оградить Валентину от возможных действий Пашки. А заодно уж и объяснить, что он,
Шаманов, вовсе не хотел ее обидеть, а действовал в крайнем расстройстве и в
тяжкую для себя минуту. И «свидание» он назначает ей здесь, в десять вечера и
потому, что это вовсе не «свидание», а важный, так сказать, «деловой» разговор.
И потому, что именно это он ляпнул Пашке, дразня его: «Ты увидишь… сегодня же
увидишь… Мы встречаемся с ней здесь. В десять вечера» (352). Можно не
сомневаться, что Пашка этого так не оставит и в десять вечера заявится сюда.
Тогда, если понадобится, Шаманов «примет огонь на себя».
Возникает возражение — почему же Шаманов вместо писания записки не нашел
Валентину, чтобы сразу же предупредить ее, как только ему пришла в голову эта
мысль? Думаю, что здесь сплелись два момента — логический и чувственный. По
логике — Валентина до половины десятого на работе и таким образом защищена от
Пашки. Ну, а чувственный довод в том, что Шаманов сам еще — после «смерти-то»! —
не готов к каким бы то ни было объяснениям. Ему просто надо очухаться ото всего,
что только что произошло.
Раз уж мы затронули вопрос о любви Шаманова к Валентине, уместно проверить, что
же движет Шамановым в последней сцене с ней.
Ночь. Шаманов возвращается после тщетных поисков Валентины (383). Итак, чувство
ответственности толкнуло Шаманова на поиски. «Чего я только не передумал»… Не
будем гадать, что именно думал Шаманов, когда кинулся в Ключи — а это семь
километров туда и семь обратно, — важно одно: этот поиск и тревога за Валентину
как бы приблизили его к ней. Она уже не безразлична ему. Подтолкнуло ли это
Шаманова к любовным мыслям? Думаю, что нет, хотя Зина, ревнуя, настоятельно
направляла его мысли в эту сторону. Однако главное в другом. В течение
нескольких часов поиска Шаманов сосредоточен на мыслях о Валентине. Он
производит душевные затраты на нее, а это и есть сближение, возникновение нового
отношения к ней, как к человеку, с которым он уже так или иначе связан.
Поэтому когда Шаманов, достаточно измученный и морально и физически бесплодными
поисками, находит, наконец, Валентину целой и невредимой у ворот ее дома, его
охватывает искреннее чувство радости и счастья избавления от муки своей
ответственности за все, что могло случиться, но, слава богу, не случилось. И
теперь самое время поведать Валентине, как он был не прав, какая она милая и
хорошая девочка и как он действительно искренне желает ей всяческого счастья.
Это момент подлинной и глубокой искренности Шаманова.
Но Валентина рыдает.
И Шаманов догадывается, что случилось именно то, от чего он так хотел защитить
Валентину. Но виноват-то в этом он. Он подтолкнул события к такой развязке. А
раз виноват — значит, и расплатится полной мерой. «Скажи слово, и я увезу тебя
отсюда». Тут ни слова о любви.
После того, что случилось с ним утром, Шаманов «запрограммирован на хорошее».
Ему судьбой возвращена жизнь, чтобы теперь он прожил ее «набело». И эта мысль —
начать НОВУЮ ЖИЗНЬ и теперь уж не допустить 202 в ней тех огрехов и промахов,
которые стали источником страданий в «прошлой» его жизни, — увлекает Шаманова. С
ней он прожил целый день. Первый день НОВОЙ ЖИЗНИ. Поэтому едва он произнес «я
увезу тебя отсюда», подчиняясь логике долга, как на это откликнулась логика
чувства. Он «взял ее за плечи»: «Хочешь, я тебя увезу?» — и начинает ей
увлеченно объяснять, каким совсем другим он стал за этот день, день чуда. «Ты не
знаешь, чем стала для меня за несколько часов», — говорит он. Про то, что
полюбил ее? Нет, отнюдь. Валентина лишь чудесным образом вплелась в перипетии
этого дня и оказалась пружиной событий, того не ведая. Но чудо («Если можно
объяснить чудо, то я попробую», говорит ей Шаманов) — совсем не любовь, якобы
посетившая его сердце. Чудо — несостоявшаяся, но на мгновение пережитая смерть и
дарованная случаем НОВАЯ ЖИЗНЬ. И это чудо возродило Шаманова.
Таким образом, возникшее первоначально предположение, что любовь Валентины и
ответное чувство Шаманова возродили его, для меня начисто опровергнуто.
Так, отыскивая ответ на второй вопрос, мы выяснили несостоятельность важнейшей
для понимания пьесы гипотезы о «любовной линии» Шаманова.
V
Третий и четвертый вопросы касаются Зины, и прежде всего следует разобраться,
что же такое — Зинаида Павловна Кашкина.
Вехи прошлой жизни Зины расставлены Вампиловым скупо. Однако и они дают опору
для некоторых догадок. Зина неудачница и то, что называют «несчастная баба».
Почему я так думаю?
Нет никаких упоминаний о доме, семье, близких, кроме одного — тетка, к которой
Зина ездила в отпуск. От этого веет холодом одиночества. Училась в городе,
очевидно, с пресловутой Ларисой. Но остаться там не удалось, видимо, не было «руки».
И от этого осела в душе горечь, зависть ко всяким «элитным» ларисам и к «чьим-то
там сынкам и дочкам». Был муж — разошлись. И от брака тоже осталась горечь.
Иначе Зина не сказала бы: «А я и замужем побывала». Побывала… — говорит само за
себя. Судьба забросила в Чулимск. Здесь она чужая, одинокая. Снимает мезонин над
чайной. Так и идет жизнь. Тусклая, серая чулимская жизнь. Уходит молодость.
И вдруг появляется Шаманов. С какой-то своей тайной. Непохожий на всех вокруг.
Есть в нем нечто этакое — «байроническое», впрочем, перелицованное на
современный лад.
Встретились, наверное, все в этой же чайной. Сошлись. Как? Банально. Буднично.
Как все в Чулимске. Но… Зина полюбила его. Случайная связь обернулась любовью,
захватившей ее. Но только ее. Шаманов же только спит с ней — в буквальном и
переносном смысле слова. И чем крепче закрыт от нее мир Шаманова, тем острее ее
желание проникнуть в него. Но тщетно. И Зина придумывает себе Шаманова,
объясняет его себе, объясняет так, чтобы получился ее «герой», достойный ее
любви и ее жертв. И верит, что тот Шаманов, который спит с ней — опять-таки в
буквальном и переносном смысле, — не настоящий. Настоящий — иной. И стоит только
разбудить Шаманова — и все станет по-другому. Но попытки разбудить приводят
только к отчуждению. Зина прячется от правды, которую чувствует, но боится
назвать и принять как единственную реальность. А эта правда проста и жестока:
Шаманов ее не любит. Поэтому связь с ним, порвать которую у нее нет сил,
превращается в источник постоянного страдания и неудовлетворенности.
А тут еще крутится Валентина. Не сводит влюбленных глаз с Шаманова, при одном
звуке его голоса делается сама не своя. Девчонка. Юная, чистая. Хорошо еще, что
Шаманов и к ней равнодушен так же, как и к Зинаиде.
И вот Зина уезжает в отпуск, оказывается в Городе, встречает Ларису. И
неожиданно 203 получает ключ к тайне Шаманова. Все стало ясно. Теперь Шаманов
расшифрован. Теперь его поведению Зина находит и объяснение, и оправдание. И
дело, может быть, совсем не в том, что он ее не любит, а в этой самой его драме.
Вот с каким открытием возвращается она в Чулимск после месяца разлуки, тоски,
желаний и надежд. Зина едет в Чулимск на жадно ожидаемое свидание с любимым,
который наконец-то стал для нее понятен.
Чем важны для Зины сведения, сообщенные Ларисой? И имеют ли они для нее «практический
смысл»? Зина не могла нащупать ход к Шаманову, потому что ничего о нем не знала.
Она предполагала нечто особое, значительное в обстоятельствах, приведших
Шаманова в Чулимск, и выдумывала объяснения нынешней апатии, закрытости его,
отстраненности. Теперь она знает правду. И эта правда поднимает Шаманова в ее
глазах, придает ему ореол мученика, пострадавшего в борьбе за справедливость.
Теперь Зина надеется снять с него душевное бремя, помочь ему выпрямиться и
обрести душевную гармонию. Дальше этого, я думаю, Зина не идет в своих замыслах,
и новые знания о Шаманове не связываются для нее пока ни с какими практическими
планами.
Сразу же возникает вопрос: почему Зина только сегодня утром, и вроде бы не ко
времени и не к месту, заводит разговор о том, что узнала в городе? Ведь из
текста следует, что она приехала в Чулимск по крайней мере два дня назад (314).
Почему же до сих пор она не сочла нужным или возможным поговорить с ним о таких
жгучих новостях? Она не делает этого, во-первых, потому, что умна и чутка. Ведь
если Шаманов упорно не впускает ее в свой внутренний мир, значит, он не хочет,
чтобы туда проник кто-либо, в том числе и Зина. Ей хватило ума и такта, поняв
это, не переходить установленной им границы. Должен же прийти момент, когда он
сам откроется. Во-вторых, Зина чувствует себя крайне неуверенно в отношениях с
Шамановым. Поэтому она и затаилась на время. А тут еще и разочарование, и боль,
которую вызвала холодная встреча после разлуки. Ведь неспроста и не вдруг она
спросит:
«Послушай. Ты ждал меня хоть немного?.. Или вовсе не ждал? (Мгновение ждет
ответа, потом продолжает расчесывать волосы, усмехается.) Ладно, можешь не
отвечать. Не затрудняй себя. Это я так спросила, от нечего делать…»
И чуть позже:
«Неужели уснул? Успел уже… (Помолчав.) Ну и спи. (Не без горечи.) Спать — на это
ты способен. Это единственное, что тебе еще не надоело… Ну и ладно. Ну и спи
себе» (314 – 315).
Какая же здесь горечь женской обиды и обманутой мечты!
Мы-то с вами знаем, что в это время в кармане Шаманова уже лежала повестка в суд
и что она вызвала бурю в душе его. До любви ли тут?! Но Зина, приехав, ничего
этого еще не знает и ищет объяснения его холодности — естественно же! — в измене!
Все это и составляет предлагаемые обстоятельства, с которыми Зина войдет в пьесу.
И уже совсем «перед открытием занавеса» к ним прибавится еще одно: Зина узнает о
повестке. Почему я в этом уверен? Вот почему: в контексте всех обстоятельств
вызов Шаманова в суд, то есть в Город, для Зины огромное событие. Оно может
изменить всю ее жизнь. Между тем, когда Шаманов сам скажет Зине, что получил
вызов, она это примет как уже известное и вовсе не зафиксирует на этом внимание
(336). Что же она — хитрит с Шамановым и скрывает, насколько ей это важно? Нет.
Значит, к этому времени она уже переварила это событие и не останавливается на
нем, так как происходящий разговор важнее для нее, чем выяснение того, почему он
не сказал ей об этом раньше.
Главная забота Зины в это утро — понять, почему Шаманов молчит о вызове в Город,
что он решит и как это решение отразится на его и ее жизни.
204 Как Зина узнала о повестке? Вполне возможно, что Шаманов сам положил или
подсунул эту повестку таким образом, чтобы она попалась Зине на глаза. Зачем?
Это уже в логике тех зигзагов противоречий, решить которые Шаманов оказался
бессильным, и как слабый человек (а это мы установили раньше) он мог учинить
такую провокацию. Ибо если бы Зина стала его уговаривать поехать в Город, он,
споря с ней, самоутверждался бы в решении не ехать. И напротив, если бы она
советовала ему не ехать, он, опять-таки споря с ней, уговаривал бы себя, что
ехать надо. Мы ведь установили, что в дилемме ехать — не ехать он ищет третью
возможность! Но сейчас дело не в этом, а в том, что Зина знает о повестке, но
пока ни словом об этом не обмолвилась. Между тем время идет, и Шаманов так или
иначе должен принять решение — из текста ясно, что ехать он должен сегодня или
завтра. Но Шаманов молчит, и Зина вынуждена сама начать разведку. И вот мы
подобрались к важнейшей для нее сцене (330 – 337), имея уже ряд сведений и
соображений, помогающих нам разгадать душевные ходы Зины.
Окончен завтрак. Пора идти на работу. Но Зина не может уйти, не поняв, «на каком
она свете». Зина понимает, что если Шаманов уедет в Город для участия в суде, он
может постараться переиграть всю историю, зацепиться в городе и навсегда
исчезнуть из Чулимска. В Городе он наверное встретится со старыми друзьями,
может быть, и с бывшей женой, окунется в ту совсем другую жизнь, и эта жизнь
захлестнет его и безвозвратно отнимет у Зины. Конечно, если бы Шаманов любил ее,
ей ничто не угрожало бы. В лучшем варианте он, устроившись в Городе, взял бы ее
туда и жизнь их сказочно переменилась бы. В худшем — он вернулся бы в Чулимск и
все осталось бы по-старому. Так или иначе, они были бы вместе. Но это в том
случае, если бы она была ему нужна и дорога. Сейчас все может обернуться против
нее.
В то же время Зина понимает, что вызов в Город дает ему шанс повернуть колесо
Фортуны. И Зину раздирают противоречивые желания. Если Шаманов упустит этот шанс,
он останется здесь, с ней. Но тогда вполне вероятно, что снедающая его тоска
станет еще невыносимее, а жизнь с ним еще горше. Если же он поедет в Город, для
него это может обернуться радостным исходом, зато у нее есть все основания
полагать, что она его потеряет. И все-таки Зина изберет второй вариант! Она
будет провоцировать Шаманова на поступок, а поступок — это и есть его участие в
суде со всеми возможными последствиями. Подчеркнем — в ущерб себе, с риском для
себя. Значит, Зина любит Шаманова так серьезно и глубоко, что готова рискнуть и
даже пожертвовать собственным счастьем ради его блага. Однако Шаманов ехать
отказывается. Более того — издевается над своим былым донкихотством, объявляя
его безумием.
Что же — проиграла или выиграла Зина?
Этот, может быть, единственный за все время их связи откровенный разговор
убивает в Зине очень дорогую для нее иллюзию. Нафантазировав себе Шаманова,
окружив его неким романтическим ореолом, Зина вдруг видит его действительную
слабость и действительную несостоятельность. Он не герой. Он просто такой же
неудачник, как и она сама. В чем-то своем, мечтавшемся, Зина чувствует себя
обворованной. То, что можно было оправдать и прощать «необыкновенному» Шаманову,
нельзя, да и нет оснований прощать развенчанному. Значит ли это, что пошатнулась
любовь Зины? Отнюдь. Но что-то в ней изменилось, какой-то обертон. Или взгляд —
он теперь уже не снизу вверх.
И в то же время Зина не может не испытывать и определенного удовлетворения:
Шаманов расписался в своей неспособности к борьбе, значит, уже незачем ему
рваться в город, значит, он останется здесь и с ней. А в этой ситуации она уж
сумеет оказаться нужной ему, а может быть, и необходимой. Это ее победа. Победа,
но с привкусом поражения. «Мой-то мой, да не герой» — так могла бы она
определить итог этого знаменательного разговора.
205 Этот разговор как бы завершает некий этап в характеристике Зины. Далее
произойдут события, которые резко изменят ее поведение и заставят нас усомниться
в правильности впечатления, сложившегося в начале пьесы. Это впечатление говорит
в пользу Зины, и более того, вызывает к ней сочувствие. Неопределенность и
неудовлетворенность в отношениях с Шамановым держит ее «в подвешенном состоянии».
А это, как и двойственность отношения к сложившейся ситуации, мешает ей занять
определенную и ясную позицию. Вслушайтесь в ее речь. За две сцены с Шамановым (314,
324 – 325 и 330 – 337) она четырнадцать раз (!) скажет «ладно» или «ну да ладно»,
каждый раз уходя этим словом от выяснения отношений, или прекращая возникающие
препирательства, или гася раздражение Шаманова, или отмахиваясь от его обидных «шуточек».
Это показательно. И от этого становится грустно за нее — все это «не от хорошей
жизни». У Зины достаточно острый и беспощадный ум. В первую очередь по отношению
к себе. Вспомним: «Держите вора! Держите его, он украл у меня пододеяльник» (324
– 325). Как метко разоблачен Шаманов, который стыдливо, крадучись спускается из
мезонина. Но какое это горькое признание для женщины, отдающей ему свою любовь.
Впрочем, об этой «любви» Шаманов ей скажет: «Мы с тобой знаемся, мне кажется,
уже тыщу лет» (350). Знаемся. Больнее не ударишь. А три месяца показались ему «тыщей
лет». Да и сама Зина не позволяет себе сказать ему «сколько времени мы вместе»
или «сколько времени мы любим друг друга». Она говорит «сколько мы знакомы» (334).
На всем поведении Зины, ее речах, мыслях, наконец, лежит печать искаженности.
Мучительная ее страсть к Шаманову, при его отношении к ней и при полной его
поглощенности только собой, исказила характер Зины. Все время она должна
пристраиваться к нему, жить начеку, в вечном страхе потерять его. Позже, в
разговоре с Мечеткиным (365), она посоветует этому незадачливому ловеласу: «За
счастье надо драться. Зубами и ногами». Это именно то, чего не умеет Зина. А
когда попробует, получится черт знает что. Зина не борец за себя. Она, скорее,
как жидкость, примет предложенную ей форму сосуда. Но оттого, что она умна и
самокритична, т. е. способна к трезвому самоанализу, понимание, которое не может
быть реализовано в действие, составляет предмет ее духовного разлада с собой,
искажает ее личность.
Вампилов сталкивает нас с Зиной тогда, когда этот разлад уже достиг критического
состояния, когда Зина уже раздираема противоречиями и уже достаточно запуталась
в них. Но он дает нам возможность увидеть и угадать многие хорошие ее стороны,
проникнуться к ней искренней симпатией раньше, чем она сорвется, окончательно
запутается и наделает массу несвойственных ее натуре гадостей и глупостей.
Для правильной расшифровки всего поведения Зины, когда она превратится в «пружину
интриги», особенно важно понять, чем она могла бы быть, если бы предлагаемые
обстоятельства сложились для нее иначе.
Итак, Зина поговорила «по душам» с Шамановым, выяснила, что он никуда не
собирается, что вечером он снова будет здесь, с ней («Куда я денусь?» — 337). И
еще — во всем этом долгом разговоре не сверкнуло ни искорки его тепла или
привязанности к ней, ничего, кроме раздражения, или равнодушия, или иронии.
Почему? За что?
Зина уходит в свою аптеку. Но не пройдет и получаса, как она увидит Шаманова,
воркующего с Валентиной. И бог мой! Как он сейчас не похож на того Шаманова,
который только что говорил с ней, с Зиной. В содержании этой беседы у Зины нет
никаких сомнений — вот истинная отгадка и холодности Шаманова, и его
раздражительности, и его отказа поездки в Город. Вот что изменилось за месяц ее
отсутствия! И это прозрение приходит к Зине тогда, когда она была готова ради
него пожертвовать собой, когда готова была все простить и все прощать ему. Все
оказалось удивительно пошло и банально. Просто потянуло «на клубничку». Мерзость!
206 И Зина, жестоко раненная этим предательством, летит, как фурия, опаленная
обидой и ревностью (348 – 350). Шаманов отрицает ее подозрения. Естественно! Но
почему — так? Почему он доходит до истерики, бледнеет? Почему он вне себя?
Здесь, в этой жестокой сцене, есть один важнейший зигзаг. Шаманов изливает на
Зину поток оскорблений, безжалостных и незаслуженных обвинений. И только что
разъяренная ревностью Зина не отвечает на них, так как в эту минуту более всего
ее заботит другое:
Кашкина. Что с тобой?.. На тебе лица нет… Ты не болен?
и далее:
Кашкина. Ладно, я уйду, но… (350).
Опять-таки штрих, раскрывающий Зину любящую, преданную, ставящую эту любовь выше
своей боли, обиды или злобы.
Шаманов требует, чтобы все оставили его в покое, и она, Зина, «прежде всех». «Кашкина
уходит с недоумением и обидой», — гласит ремарка. Легко представить себе ход
горьких мыслей измордованной Зины, пока, укрывшись в мезонине, она переваривает
все, только что происшедшее. И когда, собравшись с силами и приведя себя в
некоторое равновесие, она снова направляется в аптеку, то услышит голос Шаманова,
только что передавшего Еремееву записку для Валентины.
… Услышав голос Шаманова, она останавливается на пороге.
Шаманов. Отдашь ей. Только сразу, как она придет. Договорились? (Еремеев кивает.)
Да смотри, другому кому не отдай.
Еремеев. Хорошо, хорошо.
Шаманов (себе). Ну вот… (Еремееву.) Спасибо, дед.
Быстро сходит с крыльца, исчезает. Шум отъезжающей машины, Кашкина спускается
вниз… Покружив несколько перед Еремеевым, вступает с ним в разговор… (354)
Я думаю, что, услыхав слова Шаманова, Зина оказывается во власти нелепой, но все
искупающей догадки — Шаманов написал ей, Зине, покаялся за безобразия только что
происшедшего объяснения. И едва скрылась машина, Зина как вихрь слетает вниз,
кружит перед Еремеевым, ждет, что он окликнет ее и вручит ей записку. Нет. Не
окликает. Значит, записка не ей. Значит, Валентине. Значит, Шаманов не только не
раскаивается в том, что оскорбил Зину, но вообще о ней и не подумал. Значит, он
лгал ей, отрицая свои шашни с Валентиной. Тогда надо выпить чашу до дна, узнать
всю правду, все понять. И Зинаида хитростью овладевает запиской.
И вот записка, в которой ее приговор, наконец у нее в руках. Но надо позвонить в
райздрав Розе — она же наврала Еремееву, что его там ждут! Позвонила. И все еще
не читает записку. «Убрала телефон, подошла к столику, уселась» — все еще не
читает!! — «на мгновенье задумалась»… И вот только когда!!! «решительно
развернула записку». Потому, что вся нравственная природа Зины противится этому
поступку. Вот и ответ на мой третий вопрос.
Украв записку, Зина как бы перешагивает ту незримую черту, за которой начинается
неуважение к себе, мука самобичевания. Зина словно бы откупорила проклятую
бутылку и выпустила джинна эгоизма. До сих пор ее эгоизм, присущий любому живому
Дата добавления: 2015-10-21; просмотров: 21 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |