преподает Зилову:
Зилов. У меня предчувствие, что на этот раз мне повезет.
Официант. Предчувствия побоку. Если не можешь стрелять, предчувствия не помогут.
Как мазал, так и будешь.
Зилов. Дима, ну сколько я могу мазать? Неужели и в этот раз?
Официант. Витя, я тебе сто раз объясняю: будешь мазать до тех пор, пока не
успокоишься.
Зилов. Да что это такое? «Не волнуйся», «успокойся»! Дима, шутишь ты надо мной,
что ли? Я понимаю, нужен глаз, рука как у тебя…
Официант. Витя, глаз у тебя на месте, и рука нормальная, и все ты понимаешь, но
как дойдет до дела — ты не стрелок. А почему? Потому что в охоте главное — это
как к ней подходить. Спокойно или нет. С нервами или без нервов… Ну вот, сели на
воду, что ты делаешь?
Зилов (поднимаясь). Как — что я делаю?
Официант (перебивает). Ну вот. Ты уже вскакиваешь, а зачем? Ведь это все как
делается? Спокойно, ровненько, аккуратненько, не спеша.
Зилов. А влет? Тоже не спеша?
116 Официант. Зачем? Влет бей быстро, но опять же полное равнодушие… Как сказать…
Ну так, вроде бы они летят не в природе, а на картинке.
Зилов. Но они не на картинке. Они-то все-таки живые.
Официант. Живые они для того, кто мажет, а кто попадает, для того они уже
мертвые. Соображаешь? (227 – 228)
Позвольте! Да об охоте ли здесь речь? Не сформулировал ли здесь Дима всю свою
жизненную позицию и философию? Разберемся.
Зилов «мажет». Мажет на охоте, но мажет и в жизни. Ведь ничего из его жизни-то
не получилось, коли он недоволен ею и несчастлив. А почему? И вот ответ: «Будешь
мазать до тех пор, пока не успокоишься». Что это значит? Ведь «беспокоится»
Зилов потому, что его мучает недовольство собой, то есть терзают остаточные
признаки совести. Следовательно, «успокоиться» для Зилова обозначает…
освободиться от них!
«В охоте главное — это как к ней подходить. С нервами или без нервов» — это
очень важно для понимания Зилова. Зилов нервничает. При всех его утверждениях,
что ему все стало безразлично, он неспокоен. А почему? Да потому, что, идя все
время на поводу у обстоятельств, у велений минуты, он не становится хозяином
положения и собственной жизни, а подчиняется им, как щепка течению ручья. И
происходит все это «с нервами». А чувства — плохой помощник, кто его знает, куда
они заведут. Зилов не научился еще не «переживать», а по убеждению Димы, это как
раз то, что препятствует устойчивости и гармонии. И Дима поучает — «полное
равнодушие… как будто они летят не в природе, а на картинке», ибо «живые они для
тех, кто мажет».
И действительно, все его поступки, все отношения с людьми лишены каких бы то ни
было эмоций. И даже когда он ударит Зилова, обозвавшего его «лакеем», то сделает
это спокойно и расчетливо, предварительно удостоверившись, что никто этого не
увидит.
Чему же учится Зилов у Димы? Умению стрелять без промаха? Нет. Точность стрельбы
— это лишь проявление другой точности. Дима сделал себя таким, каким хотел
сделать. Хочет ли Зилов, преодолев свой комплекс неполноценности, стать вторым
Димой? О, нет! Именно возникшая в нем, Зилове, бездуховность — идеал Димы — и
повергает его в муки и терзания. Он хочет быть иным, чем Дима, совсем иным, но,
как Дима, хочет суметь сделать себя по задуманной модели. Дима для Зилова (как
он думает) вовсе не эталон человека, но эталон того, как можно преодолеть
комплексы и в какую гармонию привести хаос, ими порожденный.
Зилов завидует Диме и потому не может от него оторваться.
117 Дима же презирает Зилова. Даже в обращении — «старичок» (не «старик», как
принято и положено между друзьями и сверстниками, а «старичок»!) просвечивают
снисходительность и уничижительность. Но поражения Зилова, его срывы и
трепыхания доставляют Диме великое наслаждение: как в зеркало смотрится он в них
и видит, чем мог бы быть сам, если бы не сделал из себя «Человека». Это подобно
тому, как хорошенькая девчонка окружает себя подружками-дурнушками,
подчеркивающими ее привлекательность. И Зилов это чувствует и не может
примириться с тем, что все время проигрывает в этом негласном соревновании.
Дима на охоте убивает уток. Точно. Метко. Без промаха. Убивает уток — и только.
Для Зилова же утиная охота и именно с Димой — это тот оселок, на котором он
испытывает своя душевные силы, свою способность к преодолению себя. Он словно бы
убивает не уток, а собственные слабости. И когда его ягдташ будет полнее, чем у
Димы, вот тогда и будет одержана некая символическая победа и над собой и над
Димой. А пока… Вспомним, что говорит Галина: «Ну скажи, убил ты что-нибудь хоть
раз? Признайся! Ну хотя бы маленькую, ну хоть вот такую птичку?»…
Но вот мы подходим к развязке событий. Зилов схватил ружье и направил его на
друзей, требуя их ухода. Смылся Саяпин, убрался Кузаков и лицом к лицу остались
Зилов и Дима. «А теперь опусти ружье», — говорит Дима, совершенно уверенный в
том, что Зилов никогда не выстрелит в него — кишка тонка! Куда там!
Зилов. И ты убирайся.
Мгновение они смотрят друг другу в глаза. Официант отступает к двери.
Живо.
Официант задержал появившегося в дверях Кузакова и исчез вместе с ним. (247)
Что случилось? Вспомним опять же, как говорила Галина о Диме: «Один взгляд чего
стоит. Я боюсь его». Да, Галина уловила, что на нее, как и на всех прочих, Дима
смотрит так, словно бы они уже мертвые, нарисованные на картинке, превращенные в
мишени. Этот-то глаз — зеркало души! — увидал сейчас Дима у Зилова. Этот Зилов
может убить. Может убивать. Может перешагивать через чужие жизни сознательно и
без всяких душевных вибраций. И Дима сдается. Дима отступает перед им же самим
сотворенным подобием своим.
Что же Зилов? Он падает на тахту и…
Вздрагивает. Еще раз. Вздрагивает чаще. Плачет или смеется он, понять невозможно,
но его тело долго содрогается так, как это бывает при сильном смехе или плаче (247).
118 Что же осмеивает или оплакивает Зилов? Я думаю, что его потрясает та
легкость, с которой он мог бы убить своих друзей. И то душевное облегчение,
которое он при этом испытал. «Живые они для тех, кто мажет. Для тех, кто
попадает, они уже мертвые», — вот он урок Димы! Но ведь менее всего хотел Зилов
быть двойником Димы. И стал им. Стал.
И это, как все в пьесе, — и трагично и… смешно. Из попыток вернуть то, что в нем
было когда-то, ничего не вышло. Он истощил, опустошил свою душу, и ныне она
бесплодна. И никакие бегства от себя, никакие «утиные охоты» ни от чего уже не
спасут. Зилов осознает это наконец. Оказывается, он давно уже стал сколком с
Димы, только все никак не хотел себе в этом признаться. Потому и трепыхался,
потому и «расстраивался». И теперь Зилов уже не покончит с собой. Зачем? Он ведь
добился того, к чему стремился, — определенности, цельности. Не такой, как
хотелось, правда. А все-таки — цельности и определенности. Другой уж не будет. И
теперь, отправляясь на охоту, он отправляется просто на охоту, чтобы убивать
уток, бить по ним без промаха, потому что теперь у него и «глаз на месте, и рука
нормальная, и все он понимает». А с «метафизическими» глупостями покончено раз и
навсегда. Да и в самом деле — почему он должен быть другим? Мучить себя?
Переживать? Прав, тысячу раз прав Кузаков: «Молодой, здоровый, работа есть,
квартира, женщины любят. Живи и радуйся. Чего еще надо?»
ЛЮБОВНИЦА
Итак, мы отметили, что, проснувшись поутру и получив от друзей венок, Зилов тем
не менее собирается на охоту и вовсе не склонен убивать себя. До момента, когда
он все же схватился за ружье, чтобы застрелиться, никаких принципиально новых и
значительных событий, которые могли бы дать толчок к такому решению, не
произойдет. Никаких событий, кроме воспоминаний.
Мы проживаем то или иное событие зачастую почти безотчетно, не проникая в смысл
происходящего. Но когда впоследствии вспоминаем об этом событии, мы неизбежно
осмысливаем и так или иначе оцениваем его. И это важно для понимания природы
этой пьесы: ведь она о том, как Зилов жил, не сосредоточиваясь на происходящем,
не пытаясь его осмыслить, не отдавая себе отчета в том, какие же поступки он
совершает, прислушиваясь лишь к голосу сиюминутных своих желаний. Именно поэтому
в сегодняшнее утро, когда Зилов просматривает киноленту своей жизни, он
обнаруживает, что те его проступки, ошибки, пропуски, которые казались неважными
и, главное, — оставались безнаказанными, теперь приобретают глубокое и уже
непоправимое содержание. Возмездие приходит подобно возвращению бумеранга.
Что же будет вспоминать Зилов?
В его руках оказывается плюшевый кот — подарок Веры на новоселье. От этого
случайного толчка мысль зацепляется за тот день — день новоселья. Кабы знать
тогда, что с этого дня начнется цепочка всяких бед!
Вера… Бывшая его любовница. Надоевшая. Брошенная им. О которой он скажет: «Невеста!
Вы меня не смешите. Спросите лучше, с кем она здесь не спала!» Да, разумеется,
Вера совсем не безупречна. Но потому ли, что она распущенна, развратна и порочна?
Нет. Но ее окружают алики, которым она нужна и интересна только как средство
удовлетворения их преходящих желаний.
Саяпин. Слушай, что это ты всех так называешь?
Вера. Как, алик?
Саяпин. Да вот аликами. Все у тебя алики. Это как понимать? Алкоголики, что ли?
Зилов. Да она сама не знает.
Саяпин. Может, это твоя первая любовь — Алик?
Вера. Угадал! Первая — алик. И вторая — алик. И третья. Все алики.
Зилов. Понял что-нибудь? (164)
Саяпину, может быть, и не дано понять. 119 А Зилов лишь делает вид, что не
понимает, что не будь все они аликами — Вера, надо думать, и не стала бы
потаскушкой. И, вероятно, потому Вера и назовет Зилова «аликом из аликов», что
он может понять и даже понимает, но не хочет понимать. Тем более, что Вера не
просто путается с Зиловым, а любит его. Да, конечно, Вера плывет по воле
обстоятельств и давно растеряла иллюзии. А боль от этой невосполнимой потери
компенсирует грубоватой до цинизма прямотой.
Поэтому, сразу разгадав Кушака и его намерения, она тут же назовет его аликом.
Аликом назовет и игрушечного кота, тем самым превратив его в символ, который и
преподнесет супругам Зиловым «на счастье». Вспоминая сегодня Веру, Зилов
вынужден отдать себе отчет — что же делал он и как поступала в ответ Вера.
Сперва он пытался прятаться от нее, а попавшись, хамил ей. И с восторгом
ухватился за возможность подсунуть ее Кушаку. А нет — так Кузакову, который,
видите ли, разгадал, будто легкомыслие Веры показное и вовсе она не то, чем
кажется. Очень примечательно, что Зилов активно опровергает это предположение
Кузакова. А почему? Да потому, что если допустить, что Вера не просто
легкодоступная девка, а нечто иное, то на Зилова падает моральная
ответственность перед ней. А Зилов во всех случаях отмахивается ото всего, что
может потребовать ответа у его совести.
Заметим, что и далее, когда Кузаков приведет Веру в контору (да еще назло Зилову!),
Зилов набросится на них с оскорблениями именно потому, что ее союз с Кузаковым
как будто бы подтверждает моральную вину Зилова перед ней. И еще более
откровенно и грубо это проявится в яростных нападках на «жениха и невесту» во
время скандала в «Незабудке».
Вера не пытается вернуть или удержать Зилова. Однако она создает острые ситуации,
при которых Зилов не мог бы не почувствовать угрызений совести, если она, хоть
малюсенькая, есть у него. Ну а коли нет ее, пусть хоть покрутится! Вера не глупа,
так же, как и Зилов. И создавая эти самые «ситуации», она отлично понимает, что
хочет того или нет ее изолгавшийся дружок, он вынужден увидеть себя во всей
своей неприглядности.
Зилов просит Веру вести себя прилично в присутствии Кушака, боясь
скомпрометировать себя в глазах начальника. Вера переходит в атаку и разжигает
вожделение Кушака.
Зилов категорически отвергает какую бы то ни было возможность появления Веры у
него дома на новоселье. Вера создает ситуацию, при которой Зилов под давлением
Кушака, собирающегося на новоселье, вынужден пригласить и Веру.
Уж если Вера пришла, Зилов хочет избежать весьма вероятного скандала. Вера не
только приносит свой символический подарок — кота-алика, но своими шуточками
создает напряженность, которая вот-вот обернется взрывом.
Зилов был бы рад, если бы Вера переспала с Кушаком — и начальнику угодил бы, и
от нее избавился. Вера прямо и ясно разоблачает его пакостный замысел и
вынуждает Зилова признаться в нем.
Зилов рекомендует Кузакову «заняться» Верой, но начисто отметает возможность
серьезного отношения к ней. Вера затевает с Кузаковым далеко идущий роман и
демонстрирует перед Зиловым свое «семейное счастье».
Вот в том-то и дело: демонстрирует! Значит — не то ей важно, любит или нет она
своего Колю, а то, что в пику Зилову предпочла его и может быть вполне счастлива
без Зилова. Нетрудно догадаться, что все это лишь потому, что она любит Зилова.
И страдает. Как бы ни прикрывала и ни прятала это страдание. Но цели она
достигает: Зилов бесится. Но только не от ревности. А от того, что выглядит во
всей этой истории уж больно неприглядно.
Кстати, тут раскрывается половинчатость и неустойчивость Зилова. Ведь коли хотел
он избавиться от надоевшей любовницы и освободился от нее наконец — так радуйся!
Ан нет. И ведь не только потому, что мерзко 120 выглядит в этой развязке, но и
потому, что получилось на самом деле так, вроде бы не он ее, а она его бросила.
Теперь, когда вспоминает, он видит все в истинном свете и вынужден беспощадно
судить себя. Но это теперь. А тогда? Тогда, когда все это происходило, а не
возвратилось как обжигающее воспоминание-анализ, воспоминание-самосуд? Тогда все
было подчинено одному — выкрутиться бы из ситуации, выйти сухим из воды.
Нравственное начало непременно связано с развитой душевной способностью ставить
себя на место другого, и это понимание не только себя, но и другого регулирует
поступки и определяет границы дозволенного. А как же без этого понять, что есть
зло, а что — добро?
ЖЕНА
Новоселье…
Что же, собственно, тогда произошло? Казалось бы, все было нормально и никакого
особого осадка тогда не оставило. Ну немножко потрепала нервы Вера… Подумаешь,
не впервой! Ну обозлился Кушак, что уплыла из-под носа девчонка… Ну и что. Ну
Саяпины раззадорились на чужую квартиру, глазки загорелись… Не ново.
Пили, ели, веселились, как могли… «Всем хорошо, все довольны. Приятный вечер», —
подытожил тогда Зилов (164). И как-то совсем незаметно прошла для него во всей
этой круговерти Галина — жена.
Почему же с того вечера все поползло-поехало?
Получили новую квартиру. Переехали с окраины, из коммуналки, «на Бродвей». В
центр. Хорошо? Хорошо. Да и возможности стали другие. Какие? А вот они: «Так кто
же седьмой — интересно?» — спрашивает Галина, узнав, что будет незваный гость.
Зилов. Одна милая женщина.
Галина. Да?
Зилов. Разве я тебе о ней не говорил?
Галина. Представь — нет. Сюрприз.
Зилов. Совсем забыл! Ее зовут Вера. Она, насколько я знаю, ничего себе,
интересная… В общем, Кушак от нее в восторге.
Галина. Понятно. В первый же вечер из нашей квартиры ты устраиваешь!..
Зилов. Ну что ты. У него чистая любовь.
Галина. Чистая любовь, а жена будет сидеть дома?
Зилов. Его жена старая ведьма! И между прочим, он просил меня поговорить с тобой.
Я забыл.
Галина. О чем?
Зилов. Чтобы ты разрешила им здесь встречаться.
Галина. А если я говорю — нет?
Зилов. Поздно.
Галина. Я не хочу, чтобы у нас, в нашей квартире…
Зилов. Что с ней сделается, с квартирой, если бедняга Кушак, — между прочим, эту
самую квартиру, ты знаешь, выбил нам он, а не кто-нибудь, — что с ней сделается,
если он отдохнет здесь часок-другой, помечтает, скажет милой женщине пару
глупостей, что от этого — потолок обвалится? (168)
Если бы Кушак действительно попросил Зилова об этом, а Зилов согласился бы — все
это было бы довольно мерзко. Но ведь в том-то и дело, что Кушак не просил, и не
для него, а для себя выговаривает Зилов возможность иметь на часок-другой
свободную «хату», в которую, уж конечно, Галина не заглянет, раз будет знать,
что там Кушак с подружкой. И хочу обратить внимание не на эту очередную
нечистоплотность Зилова (который, кстати, тут же будет обнимать вынужденную
согласиться Галину!), а на полную глухоту и равнодушие Зилова к тому, чем живет
и чем полна сейчас Галина.
Галина представляет собой, увы, совсем не частый в наше время образец душевной
цельности и чистоты. В ремарке сказано:
Галине двадцать шесть лет. В ее облике важна хрупкость, а в ее поведении —
изящество, которое различимо не сразу и ни в коем случае не выказывается ею
нарочно. Это качество, несомненно процветавшее у нее в юности, в настоящее время
сильно заглушено 121 работой, жизнью с легкомысленным мужем, бременем
несбывшихся надежд (167).
Но «бремя несбывшихся надежд» не убило в ней способности надеяться снова и снова,
верить в чудо, которое может, должно совершиться. Чудо — это возврат к той
искренности и подлинности чувств, которую знали они с мужем шесть лет назад.
Ведь если не эта надежда, что же объяснит неистощимость терпения Галины и все
еще живую любовь ее к Зилову? И сегодня, в день, когда они обрели наконец-то
свой дом, — как же страстно, исступленно хочется ей верить в чудо, в то, что
теперь-то и начнется новая и счастливая пора их жизни. И нынче все так странно
сошлось! Галина и всегда-то верит в то, что прошлое не исчезает, что оно
воскресает — и ведь надо же какое совпадение! — и как оно удивительно
подтверждает эту ее веру именно сегодня:
Галина. Знаешь, сегодня я получила письмо. Совсем неожиданно. И думаешь от кого?
Зилов. Ну? (Наливает себе рюмку.) От кого же?
Галина. Представь себе, от друга детства. И как только он обо мне вспомнил —
удивительно?
(Зилов выпивает.)
Наши родители дружили, а мы с ним были жених и невеста. А разъехались, когда нам
было всего по двенадцать лет (Смеется.) Он был очень смешной. Когда мы прощались,
он заплакал, а потом сказал, и, знаешь, совсем серьезно: «Галка, укуси меня на
прощанье».
Зилов Ну и что? (Наливает.) Укусила ты его?
Галина. Да. За палец.
Зилов. Забавно. (Выпивает.)
Галина. Пишет, что у него не удалась семейная жизнь, намерен век прожить
холостяком.
Зилов. Что ж. Неплохая мысль. (170)
Да! Конечно же, Галина в этом голосе из прошлого слышит добрый знак своим
надеждам. Прошлое живо! И их прошлое с Зиловым тоже живо! И вернется, непременно
вернется!
Но Зилову «до лампочки» и нынешнее особое счастливое возбуждение Галины, и эта
глупая сентиментальная детская история. Так «до лампочки», что он и не замечает,
как на мечты жены о воскрешении их семейного счастья отвечает, что «остаться
холостяком — неплохая мысль». И это вовсе не осознанная жестокость. Небрежность
и глухота ко всему, кроме самого себя. Ужасно другое. Подобное так привычно для
Галины, что обиду она проглатывает, будто и не обида это вовсе.
Историю с письмом я пространно процитировал потому, что надо уничтожить
возможность одного ошибочного предположения, будто Галина уйдет от Зилова
действительно к человеку, который ее любит. Это Зилов употребит во зло этот
рассказ и будет сперва подтрунивать над женой по поводу этого «друга детства» и
его писем; потом использует это для якобы реальной «ревности»; и, наконец, сам
поверит в то, что ради «друга детства» бросает его жена. Все это чепуха! И
никакого «романа в письмах» у Галины нет и быть не может, даже если ее старый
друг и любит ее действительно и пишет ей. Она любит Зилова, его одного и
навсегда. Это ее крест и мука, но что поделаешь, если бог создал ее однолюбкой и
наградил этой горькой любовью к человеку без сердца и совести!
Уйдут гости, и Галина скажет Зилову о самом затаенном и святом для нее, о том, в
чем словно бы материализуются ее мечты о чуде:
Галина. Слушай, слушай, что я тебе скажу.
Зилов. Ну.
Галина. Я хочу ребенка.
Зилов. Опять?
… Галина. Никогда я его так не хотела… а ты? что ты на это скажешь?
Зилов. Я?.. Ну если пора, в самом деле, то почему бы…
Галина. Нет. Ты его не хочешь, я знаю.
Зилов. Да нет, с чего ты взяла? Я не против… Ну чего ты расстроилась? Это же не
проблема. Сказано — сделано.
Галина. Тебе он не нужен. (182)
122 Так закончился для Галины этот день — день великих иллюзий. Чуда не будет.
Все останется так, как было. Попытка достучаться к былым чувствам Зилова тщетна.
И ведь не то чтобы Зилов не понимал, что в этом разговоре он больно ранил Галину.
Нет, понимает. И сорвет недовольство собой на подвернувшемся Кушаке. Но в том-то
и беда, что это понимание ничегошеньки в нем не меняет.
И когда спустя некоторое время Галина позвонит ему однажды в контору, чтобы
сейчас же, немедленно разделить с ним великую радость свою — будет у них ребенок,
жданный, желанный! — что же?
Зилов. Ребенок?.. Ты уверена?.. Ну и прекрасно. Поздравляю… Сын, я уверен… А как
же? Ну рад… Да рад я, рад… Ну что тебе — спеть, сплясать?.. Увидеться?.. Сегодня
увидимся. Ведь не сию же минуту он у тебя будет… Что?.. Подожди! (Видно, что на
том конце брошена трубка. Этим он несколько раздосадован.) Ну вот, уже и
разобиделась (190).
Снова Зилов проскочил мимо события, которое могло бы многое изменить и в его
жизни, и в их отношениях с Галиной. Проскочил потому, что в это самое время его
ждала новая симпатия — приглянувшаяся девчонка. До Галины ли тут? Да и куда она
денется?
Ну, а не будь в этот момент ожидавшей его Ирины, изменило бы это что-нибудь?
Вряд ли. Потому что — будет ребенок или не будет его — не все ли равно? Ведь не
возьмет на себя Зилов долю этой ноши. Потянет ее Галина, одна, раз уж ей так
хочется усложнить свою жизнь.
Однако Зилов «несколько раздосадован» тем, что жена разобиделась. Снова он
виноват перед ней. Ведь он знает и понимает, как он должен был бы вести себя в
этой ситуации. Но это требовало бы некоторых усилий, необходимости от чего-то
отказаться (в данном случае — от Ирины). А зачем? Сойдет и так. Все образуется,
перемелется — мука будет.
Только не рассчитывает он, что Галина, потрясенная его равнодушием, загнанная им
в тупик одиночества, бросится в отчаянии в больницу и уничтожит то, что могло бы
быть счастьем и смыслом ее жизни.
И еще Зилов вспомнит, что когда это стало ему известно, в нем не шевельнулось
живое чувство, зато он изобразил бурю возмущения, горя, оскорбленности:
Зилов (грозно). Говори! Ты была в больнице?
Галина. Можно подумать, что ты этого не хотел.
Зилов (расходясь). Что ты натворила?.. Как ты могла?.. Почему ты это скрыла?!.
Говори! Ты не смела распоряжаться одна, слышишь?.. Ты понимаешь, что ты делаешь?
Понимаешь?.. Нет, этого я тебе не прощу!
Галина. Перестань паясничать. Пауза.
Зилов. Это ужасно… Ужасно, что ты со мной не посоветовалась. (Маленькая пауза.)
А что теперь?.. Теперь уж не вернешь… (195)
«Перестань паясничать» — и моментально Зилов сдается, не возражает, не пытается,
хоть приличия ради, защитить свою «искренность». И сразу успокаивается. И всего
предыдущего — и того, что засыпался на лжи, вернувшись под утро домой, и
клоунской мелодрамы по поводу аборта — всего предыдущего словно и не бывало.
Снова и снова Зилов будто и не замечает, что каждым своим словом наносит Галине
раны и приближает неизбежность катастрофы. «Ни одному твоему слову не верю», —
много раз повторяет Галина в то утро, словно обозревая выжженную, бесплодную
пустыню этих шести лет, прожитых с Зиловым. И констатирует: «Ничего у нас не
осталось». Это настораживает Зилова. Это совпадает с глубоко запрятанным его
страхом: а не погибло ли в нем самом нечто очень важное, драгоценное, то, для
обретения чего он и стремится на свою утиную охоту? Потому и скажет он: «Давай
без паники…», что остро ощущает в самом себе эту панику, этот страх душевного
банкротства. 123 И с пугающим призраком неизбежности расплаты он борется,
уговаривая не столько Галину, сколько самого себя: «Да нет, все в порядке. А
если что не так, мы можем все вернуть в любую минуту. Хоть сейчас. Все в наших
руках» (196).
Вот она — формула, которой глушит в себе Зилов пробуждающуюся порой тревогу — не
произошло ли в нем некой порчи, некой потери себя. Нет, «все в порядке», «все в
наших руках»! И сейчас же это надо проверить, доказать, и не столько Галине,
сколько себе, себе. Ведь все в порядке! И Зилов затевает воскрешение того
далекого и прекрасного вечера, когда он был другим и они так любили друг друга.
Сперва Зилов уверен в успехе эксперимента. Важно только, чтобы Галина не подвела
и подыграла ему, как надо. Прошлое воскреснет, вернутся искренние, подлинные те
чувства. Итак, начинаем игру! Все будет, как было тогда!
И тут-то происходит нечто очень неожиданное для Зилова: с каждой секундой он
убеждается все более и все беспощаднее, что в нем ничто не откликается, чувства
мертвы, не оживают, нет. И это тем более страшно, что Галина, которой, казалось
бы, сейчас невозможно принять участие в этом спектакле и в которой все сейчас
состоит из боли и горя, поддается игре. И на глазах Зилова возникает та прежняя,
юная и чистая девушка, охваченная непреодолимой страстью, влечением к любимому,
страхом перед тем неизбежным уже, но неведомым шагом, который она боится сделать
и не может не сделать! И то, что прежняя и так же любящая его Галина воскресла,
а он мертв, пуст и ничто не откликается в нем, и он не помнит ничего не только
памятью, но — главное — чувством, повергает его в ужас и смятение. И это
естественно: в Галине так легко отозвалось ее прежнее потому, что какова бы ни
была ее жизнь за эти шесть лет — сама она в сути своей не изменилась. Она
сохранила себя и осталась собой. И Зилов это понимает, как и то, что если он
оказался неспособным к воскрешению, значит…
Галина. Ты должен это вспомнить… Вспомни, прошу тебя!..
Дата добавления: 2015-10-21; просмотров: 27 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |