Начинают громоздиться вопросы. Их все больше и больше.
Первый и главный: что же такое происходит с Зиловым, когда, проснувшись поутру
после вчерашнего пьянства и дебоша и активно собираясь на охоту, он через каких-нибудь
два-три часа приходит к самоубийству?
И что же это такое — эта утиная охота, о которой говорится в течение всей пьесы,
к которой так готовится Зилов, но о которой и не вспомнит, когда у него
настоятельно допытываются, «что он любит больше всего?».
Что такое «алик» — имя или кличка, которой Вера называет всех знакомых мужчин и
кота, которого дарит на новоселье Зилову — «алику из аликов»?
Что связывает Зилова с официантом Димой, если в их отношениях все время
просвечивает антагонизм, взаимное неприятие и неуважение?
Почему, уже со всеми рассорившись, Зилов собирает на вечеринку всех приятелей,
хотя и «видеть их не желает», и заставляет их пить за утиную охоту?
И почему насмерть оскорбленные и выгнанные Зиловым Саяпин и Кузаков, как ни в
чем не бывало, возвращаются за ним в «Незабудку»?
И почему позже Зилов скажет им и Диме — «вам выгодна моя смерть!»?
И что такое каждый из них — Зилов, Вера, Галина, Дима, Ирина… Какие они? В какие
узлы взаимосвязей завязаны?
И много-много других вопросов, ответить на которые и значит — проникнуть в мир
пьесы, вжиться в нее, ощутить ее во всех тончайших связях, как реальную жизнь,
населенную реальными живыми людьми.
Я еще совсем не думаю о том, каким будет мой спектакль, как я его буду ставить,
в каких декорациях разыгрывается действие. Не думаю и о том, что я хочу сказать.
Пока я должен лишь узнать и понять.
Раздумывая над пьесой, надо как бы забыть, что это «пьеса». Взглянуть на нее,
как на кусок реальной жизни, не связанной никакими театральными рамками. Жизнь.
И все, что происходит, — происходит по законам жизни, а не по условным законам
театра.
Вообще, чтобы в результате прийти к театральному зрелищу, к той или иной условности
109 формы, к точности жанра, начинать надо, так сказать, с отрицания театра. Нет
никакого театра, есть только одно — жизнь с ее правдой, с ее добром и злом, с ее
реальностью и конкретностью. Лишь пройдя через этот жизненный, бытовой этап
восприятия пьесы, можно прийти к новой и иной «правде театра».
Попробуем как бы забыть, что перед нами пьеса Вампилова, и окунемся в жизнь
большого сибирского города, где на самом деле живет действительный Зилов и его
друзья-приятели.
ЗИЛОВ И ЕГО УТИНАЯ ОХОТА
В тот хмурый, дождливый день, когда начинается наше знакомство с Зиловым, все
события с ним уже произошли — и ушла от него Галина, и жестоко оскорблена и
отвергнута им Ирина, и умер отец, так и не дождавшись его приезда, и предана им
Вера, и уже произошел скандал в «Незабудке». И тем не менее у него и в мыслях
нет самоубийства. И даже появление могильного венка не вызывает этой мысли, хотя
шуточка друзей мерзковата и жестока и не может не испортить настроения, не
натолкнуть на некие мистические размышления. И, невзирая на все это, Зилов
собирается на охоту и остро переживает, что погода испортилась и его напарник по
охоте Дима не торопится. И на охоту продолжает собираться до последнего
посетившего его воспоминания о скандале в «Незабудке». Лишь оно ставит последнюю
точку и заставляет Зилова вынести себе смертный приговор.
Что же такое открыл, понял, осмыслил Зилов в это ненастное утро, что взялся за
ружье, чтобы убить себя?
«Зилову около 30 лет, он довольно высок, крепкого сложения; в его походке,
жестах, манере говорить много свободы, происходящей от уверенности в своей
физической полноценности. В то же время и в походке, и в жестах, и в разговоре у
него сквозят некие небрежность и скука, происхождение которых невозможно
определить с первого взгляда» (154)285*.
Таков Зилов сегодня — инженер, работающий в Бюро технической информации, которая,
по его убеждению, никому не нужна и которой никто не читает. Однако Зилов
признает, что эта контора — самое подходящее место для него и его дружка Саяпина,
так как из них уже ничего не будет, ибо они «ленивы и развращены». «Впрочем, —
говорит Зилов, — я-то еще мог бы чем-нибудь заняться. Но не хочу. Желания не
имею». (202)
«Мог бы» — значит чувствует в себе неизрасходованные и непримененные силы,
способности, возможности. Но — «не хочу». Значит, его устраивает такая жизнь и
такая работа? Если бы было так, тогда — гармония, удовлетворенность, душевный
покой.
Но в самую-самую искреннюю и отчаянную минуту Зилов признается: «Мне самому
опротивела такая жизнь». «Я знаю, я сам виноват». «Мне все безразлично, все на
свете». (221) Но если «опротивела», если сознаю вину — значит, хочу чего-то
другого, не так ли? И тут ответа нет. Как в той сказке: «Пойди туда, не знаю
куда, принеси то, не знаю что».
Но если Зилова мучает неудовлетворенность и собой и тем, как он живет, если он
мечется от некой раздвоенности — значит, хочет обрести некую цельность и
стабильность — не так ли? Зилов завидует цельности и ясности официанта Димы,
хотя и презирает его. Ему завидно саяпинское отсутствие душевных мук, сомнений и
колебаний, хотя и противно.
Какой же ясности, цельности ищет Зилов? И в чем она? Найти ответ не так просто.
Могильный венок «Незабвенному безвременно сгоревшему на работе Виктору
Александровичу Зилову от безутешных друзей» 110 приносит чужой мальчик, который
оказывается тоже… Витя. «А тебе не кажется это странным?» — спрашивает Зилов.
Мальчик Витя принес повзрослевшему и живому еще Виктору Зилову венок на могилу.
Чертовщина! И Зилов будет укорять Витю:
Зилов. Ты тоже хорош. Живым венки разносишь…
Мальчик. Я не знал, что вы живой (156).
Он был первым, кого увидел Зилов в это роковое утро, и будет последним, кого он
увидит перед тем, как взять в руки ружье, чтобы застрелиться. «Не волнуйся, все
как надо!..» — крикнет он напоследок — перед смертью! — этому мальчишке. Что это
такое? Венок, мальчик Витя… Это ведь самое начало пьесы, и нам задается некий «камертон»,
по которому мы должны настроиться. В смятенном сознании Зилова — а сознание его
сметено и выведено из равновесия всем тем, что произошло до этого утра, и тем,
что происходит сегодня, — в смятенном восприятии Зилова мальчик Витя возникает
словно бы укор и приговор живому еще Зилову, который тоже когда-то был таким же
чистым и юным мальчишкой Витькой, а теперь стал тем, чем он стал, и пришел к
тому, к чему пришел. Ведь если первое появление мальчика имеет сюжетную
логическую мотивировку и необходимость, то обращение к нему Зилова, увидевшего
его через окно в финальной сцене, такой мотивировки и необходимости не имеет, а
следовательно, выступает как образная и символическая связь.
В пьесе почти нет сведений о прошлом Зилова. Реальное действие охватывает всего
два-три часа его жизни, а воспоминания — лишь последние полтора месяца. И все же
по разрозненным черточкам можно кое-что собрать, кое о чем догадаться.
Где-то далеко-далеко живут его старики. Отцу то ли 72, то ли 75, да и мать стара
и слаба. Но все это теперь Зилов представляет себе смутно — за четыре года он не
удосужился проведать родителей. «Хреновый я был ему сын», — покается Зилов.
Всегда ли было так? Наверно, нет. Жена вспоминает, что шесть лет назад они жили
хорошо, читали по вечерам, разговаривали. Да и Зилов вспомнит: «Когда-то мы
обещали друг другу верить». Когда-то они даже хотели обвенчаться в церкви,
потому что то, что происходило между ними, казалось им значительным, особым: «представь
себе, мы поднимаемся по ступеням, входим, а там тишина, горят свечи и все так
торжественно». (198) И тогда, шесть лет тому назад, Галина полюбила его, выбрала.
А это не мало — Галине свойственна редкая душевная цельность и глубина чувств.
Значит, было в Зилове что-то, кроме «физической полноценности», что привлекло к
нему Галину и заставляет ее терпеть его измены, ложь и все еще не терять надежды
на перемену, все еще верить, что произойдет чудо. И оно совсем не в том, что
плохой Зилов вдруг станет хорошим, а в том, что он станет прежним.
Мы не знаем, как, когда и почему началась «порча» Зилова. Об этом мы можем
только догадываться.
Три женщины связаны с ним. Разные. Непохожие. И с очень разными биографиями. И
все три любят Зилова. За что? Пусть не покажется глупым этот вопрос. Конечно,
любят потому, что любят, и, казалось бы, нечего искать этому объяснений. К тому
же Зилов еще и достаточно привлекателен физически. Но только ли в этом дело? А
не угадывают ли все они — и Галина, и Вера, и Ирина — некую неординарность
Зилова, что-то такое, чего нет в других? К нему тянется и однолюбка Галина,
эталон верности и постоянства; и Вера, которая прошла «и огонь, и воду, и медные
трубы» и давно утратила девичьи иллюзии; и Ирина, еще полная этих иллюзий,
которая бросается очертя голову в эту любовь, однако вовсе не по легкомыслию или
распущенности, а потому, что встретила Единственного и Непохожего.
Может быть, в чувстве к Зилову их соединяет одно главное — доверие к тому, что
подо всей шелухой, которой окружил себя Зилов, есть Душа, есть Сердце, и что
однажды 111 обязательно эта его Суть предстанет в своем истинном и прекрасном
качестве. Недаром же Галина в час разрыва с ним, исчерпав весь, казалось,
неисчерпаемый запас терпения, не упрекает его ни в изменах, ни во лжи, а назовет
то, в чем ошиблась более всего: «У тебя нет сердца, вот в чем дело. Совсем нет
сердца…» (220)
Сам же Зилов живет жизнью, которая вроде бы и не жизнь, во всяком случае — не
его жизнь, не та, которой он хочет. Он совершает поступки, которые вроде бы не
его поступки, вроде бы он их и не совершил бы. Моментами он прекрасно видит себя
со стороны и то, что видит, ему гадко и противно, однако ни остановиться, ни
изменить что-либо он не может, не успевает, а возможно, и не хочет по-настоящему.
И однако не перестает страдать от этого — и вот это самое важное — именно потому,
что и сам верит, будто бы у него есть то, чего нет у его дружков, — Душа и
Сердце. Поэтому-то в кульминационную минуту отчаяния он с ужасом задает себе
вопрос: «Неужели у меня нет сердца?» (221)
Тут очень уместно вспомнить рассуждение о душе одного из героев А. Каштанова в
повести «Белые дома Толочи». Вот оно:
«Все мы одинаковы. Все мы как сотворим глупость, сразу вспоминаем — у нас душа.
Мол, это снаружи мы пакостники, а внутри, в душе, невиннейшие агнцы божьи…
Заряды электрические только на поверхности проводника идут, сердцевина не нужна.
И душа наша так же на поверхности, на нашей коже, не в глубине, а там, где мы
друг о дружку тремся. Трением нашим она и создается» (курсив мой. — М. С.)286*.
Действительно, тщетно надеяться, что душа наша может жить и сохраняться где-то
отдельно от нашей повседневной практики общения с окружающим миром. Такое «двоедушие»
— душа для себя и душа для других — самообман. И уж ежели пакостна одна половина,
нечего рассчитывать, что убережешь другую.
Что же случилось? Как же дошел «до ручки» Зилов? Как он потерял себя?
Неизвестно. Да и происходит это незаметно. Завертелся, закрутился, как в
беличьем колесе, и уж не остановишься.
Человек, истязающий собаку, директор завода, нарушающий нормы охраны окружающей
среды, — с нравственной точки зрения явления одного ряда, при всей их кажущейся
несоизмеримости. «Ну подумаешь, собаке хребтину переломил! Что ж его — повесить
теперь за это?» «А кто у нас все нормы да законы соблюдает? Знаете — или дело
делать, или законы выполнять». Рассуждение знакомое и — увы — привычное. Но ведь
каждый из этих проступков начинается с одного и того же — с допуска, с нарушения
нравственного закона. И в этом-то главная опасность: нравственный закон —
категория зыбкая, неуловимая. Поди докажи — есть он у тебя или нет! И его
нарушение, если оно не привело к нарушению Уголовного кодекса, ненаказуемо. Это
удобно — измерять нравственность Уголовным кодексом, перед которым подлец может
оставаться чистым, как стеклышко, а следовательно, безнаказанным.
Безнаказанность — вот она лазейка для безнравственности, бессовестности,
бездуховности.
Наличие в себе нравственного закона всегда связано с тем, что А. П. Чехов
называл «общей идеей», наличием нравственной цели, которая направляет и
деятельность человека, и самую жизнь его. Ну, а если нет этой «общей идеи», если
есть день, час, минута, которая определяется сиюминутными желаниями,
потребностями, и цель моя сводится только к их удовлетворению? За этой минутой
последует другая, и с ней придут иные желания и потребности, а стало быть, и
иная цель. Ну, а если я знаю, что ни за что не должен расплачиваться и совесть —
«когтистый зверь» — меня не потревожит, равно как и милиция?
Один допуск влечет за собой следующий, этот — еще и еще. Процесс делается
безостановочным 112 и уже необратимым. И тогда важно лишь одно — не вступать в
конфликт с Уголовным кодексом и сохранять видимость добропорядочности. (Вспомним,
что утром после попойки и скандала, подробностей которого Зилов не помнит, он
тревожно допытывается у Димы: «Милиции не было?.. Ну, слава богу…».) (155)
Можно над этим не задумываться, и тогда — никаких проблем. Жизнь такова, и ни
переделать ее, ни изменить нам не дано. Да и зачем? Так — легче. Так — удобнее.
Кузаков спросит пытавшегося покончить с собой Зилова: «Чем ты недоволен? Чего
тебе не хватает? Молодой, здоровый, работа у тебя есть, квартира, женщины тебя
любят. Живи да радуйся. Чего тебе еще надо?» (243) И действительно! Вот ведь как
все просто и ясно. И Кузаков посоветует, как совершенную глупость (да и что,
кроме глупости, можно посоветовать этому взбесившемуся дурню Зилову?): «А если
тебе не нравится твоя жизнь, ну и отлично, живи по-другому, кто тебе мешает?» (244)
Ан нет! Не тут-то было! Заблуждение, самая главная ошибка Зилова именно в том,
что он все время намеревается «жить по-другому». Он уверен, что все зависит от
него — собраться, сосредоточиться и… «все в порядке. А если что не так, мы все
можем вернуть в любую минуту. Хоть сейчас. Все в наших руках» (196). Но ничего
не изменить, ничего не исправить. Жизнь не перепишешь набело. Жизнь не допускает
черновиков.
Нравственный допуск мстит за себя. Он производит необратимую душевную порчу.
Количество переходит в качество. И сколько бы раз ни пытался Зилов поступить
иначе, чем подсказывает ему веление минуты, столько же раз он терпел фиаско.
Проверим. Жизнь все время подсовывает ему возможность выбора решения — или
нравственного, или безнравственного. Но первое — всегда труднее, так как в чем-то
требует самоограничения, запрета себе чего-то. Безнравственное же — легко и
удобно: я поступаю так потому, что мне этого хочется, потому, что мне это
приятно или выгодно.
Зилов любит Галину. Однако позволил себе забыть об этом. Почему? А все потому же.
В данную минуту его повлекло к другой женщине. Потом к следующей. Сейчас ему
захотелось побыть с дружками и нарушить данное Галине обещание. Недаром же она
говорит: «Хуже всего, когда тебя нет дома и не знаешь, где ты… Когда ты говоришь
по телефону со мной, мне кажется, что ты врешь». (170) Но какое это имеет
значение? Все равно Галина, как верная Пенелопа, будет терпеть и ждать. Во что
же он превратил их совместную жизнь? В ложь непрерывную, ложь, ложь… День за
днем, год за годом.
У Л. Н. Толстого есть жестокая мысль о том, что мы тем более не любим человека,
чем больше причиняем ему зла. Несомненно так! Что же кроме скуки, раздражения
при этом может вызывать Галина в Зилове, который кругом виноват перед ней? А она
при этом всегда чиста перед ним, терпелива, верна и беззаветно его любит! Лишь
теряя Галину, он осознает, что у него ничего нет, кроме нее, и только она ему и
нужна. Но это — только теряя ее, когда катастрофа уже произошла. Палка, которую
он гнул, гнул, не выдержала и переломилась — Галина потеряна для него
безвозвратно. А как началось это движение к неизбежному крушению, когда?
Незаметно, почти неуловимо, с маленькой-маленькой лжи, с первого, пусть
пустякового, обмана. Но… лиха беда начало!
Зилов умен. Он все видит и все понимает и про себя и про других. Если бы это
понимание помогло ему удерживаться! Но нет. Он отмахивается от своего
критического второго Я — не мешай, не надоедай, ведь стоит мне захотеть — и я
все исправлю, верну!
Но — не получается. Никак не получается. Засасывает жизнь, дружки, подружки,
ежечасные соблазны. А потом становится противновато, еще шевелятся где-то там,
на донышке, остатки совести. Но ничего! Чтобы покончить с этой раздвоенностью,
надо собраться, сосредоточиться и тогда… тогда он 113 станет другим, все пойдет
иначе, вся жизнь… Только бы собраться. Но разве здесь, в этой сутолоке, где он
сплошь увяз в тех связях, отношениях, обстоятельствах, которые уже неуправляемы,
уже диктуют ему свою волю и свои законы, — разве здесь можно сосредоточиться,
прийти к какому-то решению? Нет и нет! И возникает бегство от этой жизни на
утиную охоту. «Знаешь что ты там увидишь? Такое тебе и не снилось, клянусь тебе.
Только там и чувствуешь себя человеком… Ты увидишь, какой там туман. А когда
поднимается солнце? О, это как в церкви, даже почище, чем в церкви… А ночь?..» и
т. д. (221 – 222)
Что это? Восторженный гимн природе? Да, и это. Значит, Зилов от своей городской
жизни рвется «на природу»? Да, и это. Но при чем тут утиная охота! О нем скажут:
«У него так. Главное — сборы да разговоры». И еще: «Убил ты что-нибудь хоть раз?
Признайся! Ну хоть бы маленькую, ну хоть вот такую птичку?» (177) И сам он
признает: «Конечно, стрелок я неважный, но разве в этом дело?» (222) Да и Дима
не раз подчеркнет, что Зилов «мазила», что охотник он никудышный.
«Разве в этом дело?» — говорит Зилов. Так в чем же дело? Загодя, за много
месяцев начинает Зилов готовиться к охоте. А уж чем ближе срок, тем более
нарастает нетерпение, и напряжение Зилова становится почти истерическим:
Зилов (с отчаянием). Еще целых полтора месяца! Подумать только…
Официант (усмехаясь). Доживешь?
Зилов. Не знаю.
Дима. Как дожить — не представляю. (161)
Это в самом начале пьесы. А вот как в конце ее:
Зилов. Сам подумай, какая разница: сегодня я гляжу на эти рожи, а завтра я на
охоте… У меня предчувствие, что на этот раз мне повезет. Дима, ну сколько я могу
мазать? Неужели и в этот раз? (227 – 228)
Значит, вроде бы утиная охота — страсть Зилова, которой он одержим и живет-то от
охоты до охоты. Но как тогда с этим увяжется другое: на новоселье гости приносят
подарки. И Саяпины, купившие Зилову охотничьи принадлежности, настоятельно
требуют, чтобы он догадался, что же они ему подарят:
Валерия. Догадайся, что мы тебе подарим.
Зилов. Не знаю. Подарите мне остров. Если вам не жалко.
Валерия. Нет, серьезно.
Зилов. Ну не знаю.
Валерия. Вот что ты любишь больше всего?.. Ну что?
Зилов. Что я люблю… Дай подумать.
Валерия. Ну жену, это само собой…
Галина. Да нет, давно не любит…
Вера (усмехнулась). Может, любовницу.
… Валерия. Ну, сообразил?
Зилов. Соображаю, не могу сообразить.
Валерия. Вот тупица. Ну что же ты любишь — в самом деле!
Галина. Он любит друзей больше всего.
Вера. Женщин. Подарите ему женщину.
Кузаков. Все чепуха. Больше всего на свете Витя любит работу.
… Валерия. Нет, от него ничего не добьешься. Ладно. Ты не знаешь, а мы знаем,
что ты любишь. (175 – 176)
Сцена эта в высшей степени примечательна. Во-первых, на настоятельные вопросы «что
он любит?» Зилов не может найти ответа. И не гостям, бог с ними, самому себе,
вот что крайне важно и уже в начале пьесы дает нам ключик к пониманию той
душевной опустошенности, о которой сам Зилов во весь голос объявит в монологе за
запертой дверью:
«Ты права, мне все безразлично, все на свете, — скажет он. — У меня нет ничего —
только ты, сегодня я это понял. Что у меня есть, кроме тебя?.. Друзья? Нет у
меня никаких друзей… Женщины?.. Да, они были, но зачем? Они не нужны. Поверь мне…
А что еще? Работа моя, что ли?.. Ничего у меня нет в жизни, кроме тебя. Помоги
мне! Без тебя мне крышка!» (221)
114 Это горькое и страшное признание придет позже, но и здесь, на новоселье,
предчувствие, смутное ощущение беды, когда Зилов не может найти в себе ничего,
что он любил бы, возникает, как тревожный сигнал и предостережение.
К тому же, здесь очень важно, что мысль об охоте, которой он бредит с первой и
до последней страницы пьесы и с которой связывает нечто важнейшее в своей жизни,
эта мысль и не приходит ему в голову. Значит, охота для него нечто совсем иное,
чем «любимое занятие», хобби или любовь к природе.
У такого серьезного писателя, как Вампилов, ничто не может быть случайно. И если
в начале пьесы он задает нам такую сцену, акцентирует на ней внимание,
приостанавливает ради нее развитие событий, значит, он придает ей большое
значение и как бы приглашает нас задуматься над содержанием, скрытым за этим
проходным и, казалось бы, незначительным эпизодом.
То, что прошедшие перед мысленным взором Зилова воспоминания приводят его к
мысли о самоубийстве как единственном выходе из тупика, в который он уперся, и
то, что вместе с этой мыслью возникает не вынужденный обстоятельствами, а
сознательный отказ от утиной охоты, требует расшифровки. Вот что он говорит по
телефону Диме, приняв решение никуда не ехать, а пустить себе пулю в лоб: «Дима?..
Знаешь, я не поеду… Да нет, хочу тебя предупредить: я вообще не поеду… Раздумал…
Да вот раздумал… У меня другие планы…» (240) «Вообще не еду» — не сейчас, не
сегодня или завтра, а вообще. Это уже программное заявление, это уже
свидетельство какой-то происшедшей в нем коренной перемены точек зрения. Значит,
с охотой связывалось для Зилова нечто такое, на что он надеялся — и долго! — как
на избавление от нынешней и ставшей неизбежной развязки — самоубийства. Стало
быть, мысль о нем все-таки, пусть подспудно, где-то в подсознании, но
существовала.
На что же надеялся Зилов? Раз он исходит из обманчивой иллюзии, что все в его
власти, все он еще может изменить, то утиная охота для него становится некой
ступенькой, условием для такой нравственной перестройки. Но, естественно,
возникает вопрос — если Зилову, чтобы собраться, сосредоточиться и побыть без
дружков, без женщин, без привычной городской круговерти, нужно выбраться «на
природу», то почему не сделать это просто на берегу озера, в лесу, в поле.
Главное ведь — побыть в одиночестве. Почему нужна охота?
Ну допустим, что охота — дело серьезное, требующее собранности, воли, выдержки и
т. д. Но при чем же здесь официант Дима, непременный напарник, Дима, который сам
плоть от плоти того мира, той жизни, из которой Зилов стремится вырваться?
И здесь придется разобраться в том, что же такое официант Дима и что за связь
существует между ним и Зиловым.
ОФИЦИАНТ-СНАЙПЕР
О Диме говорят:
Саяпин. Смотри, какой стал. А в школе робкий был парнишка.
Зилов. Э, видел бы ты его с ружьем. Зверь. Гигант! Полсотни метров влет — глухо.
Что ты! Мне бы так. (162)
Галина спросит Зилова, кто придет к ним на новоселье: «Неужели этот твой ужасный
Дима?»
Зилов. А почему он ужасный?
Галина. Не знаю, но он ужасный. Один взгляд чего стоит. Я его боюсь.
Зилов. Ерунда. Нормальный парень. (168)
И, наконец, Зилов скажет:
«Ты жуткий парень, Дима, но ты мне больше нравишься. Ты хоть не ломаешься, как
эти…» (245)
115 Вдумаемся в эти несколько замечаний, рассыпанных в пьесе.
Итак, Дима в школе был «робким парнишкой», и если сегодня об этом вспоминает
Саяпин, то именно потому, что происшедшая с Димой метаморфоза разительна. В
определении «робкий парнишка» просвечивает некая неполноценность, ущербность,
второсортность. А следовательно, и определенная «закомплексованность». Комплекс
неполноценности — вот что преодолел в себе Дима. И стал «ужасным» и «жутким»
парнем.
Комплекс неполноценности обязательно связан с ощущением превосходства других над
тобой — в силе ли, в уме ли, в удачливости ли — все равно. Важно, что я — хуже
других, я — второй сорт. Чтобы преодолеть это, нужны огромное душевное усилие,
собранность и целеустремленность воли, а в данном случае и мстительная
жестокость к тем, кто был «первым сортом». Преодолевая свой комплекс, Дима
создает себя как некую идеальную модель бескомплексности. И неважно, если с
водой выплеснешь ребенка, если, преодолевая душевную слабость, робость, вместе с
ними избавишься и от самой души.
Неоднократно Дима раскрывает свое кредо. Да, он не стал инженером, как его
одноклассник Саяпин или Зилов. Подчеркнем — плохим инженером и бездельником. Он
стал только официантом. Но — безупречным, идеальным официантом. И здесь держится
железных правил, «закона». И по этому закону дело, работа — читай: престиж,
репутация — священны и неприкосновенны. Быть хорошим официантом куда почетнее,
чем быть плохим инженером — уж в этом-то Дима уверен. Да и выгоднее. И Саяпин, и
особенно Зилов отдают себе отчет, что Дима, не в пример им, «состоялся». Потому,
в утешение себе, отводят место ему все-таки во «втором сорте». Вот какой штрих
вводит Вампилов:
Зилов. Сколько с меня?
Официант Рубль шестьдесят.
Зилов (достает деньги). Да. Я тебе должен три рубля.
Официант. Три двадцать, Витя.
Зилов. А, извини… Вот. (Отдает деньги.) Спасибо.
Официант. Тридцать пять копеек с меня.
Зилов (махнул рукой). Благодарю. (212)
Вроде бы унизительно должать официанту, а? Тем более, если он для тебя «второй
сорт». И, беря реванш за это унизительное питье в долг, Зилов сует 35 копеек «на
чай» — знай свое место!
Из этой скрытой неприязни и соревнования — кто же из них все-таки «второй сорт»
— возникают и насмешливая репличка официанта Зилову, не в меру разгулявшемуся: «Хозяин
— барин. Как обычно». И оскорбительное: «Эй, ты, лакей!» напившегося Зилова.
Только дело-то в том, что Дима знает и уверен, кто есть кто, кто «первый», кто «второй»,
а Зилов лишь пытается это доказывать, и в первую очередь самому себе.
Но вот — урок охоты, который с высоты своего величия и который уж раз Дима
Дата добавления: 2015-10-21; просмотров: 23 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |