< Медаль за растление> 10 страница

- Андрон, а что значит – быть братьями?

- Ну, помнишь, ты как-то сказал, что вы с Егором были как братья? Я тоже хочу, чтоб мы были как братья. Там, доверяли друг другу, поддерживали, всегда везде ходили вместе.

- Даже на футбол?

- Ну, кроме футбола… - упс! Первая брешь в будущих братских отношениях!

- А что значит – доверять? Мы вроде бы и так друг другу доверяем…

- Нет, это не то. Я хочу, чтобы у нас даже секретов не осталось друг от друга. Например, я веду дневник. И я мог бы давать тебе его читать иногда. Если, конечно, хочешь. Или… - внезапно я осёкся. Что за бред вообще пришёл мне в голову? Как можно стать, как я соизволил сформулировать, братьями, абсолютно не зная друг друга? Как можно просить человека о полном и безапелляционном доверии, не заслужив подобного подарка? Я совершенно неправильно сформулировал свою просьбу, ведь мне хотелось абсолютно другого. Я вёл себя по отношению к человеку определённым образом и собирался требовать, чтобы он вёл себя точно так же со мной. Вместо просьбы позволить мне любить его, закрыть глаза на мои странности и оставаться по возможности друзьями, я вовлекал невинную жертву своей расторможенной сексуальности в дикие и слишком прогрессивные для существующего вокруг нас социума игры. Естественно, мысли в моей голове в тот момент пролетали куда примитивнее, но общий смысл их, дошедший внезапно и больно ошпаривший, был приблизительно таким же.

- Ну, хорошо, давай попробуем быть братьями.

- Ты согласен?

- Да, согласен. Ты теперь мой братан, Андрон!

К сожалению, эта фраза победила все остальные, вырвавшиеся из множества ртов одновременно с нею, и, как Царь Горы, заняла своё победное место на пике звучания и всеобщего внимания. Наши одноклассники повернули головы в направлении двух сдвинутых кроватей, притаившихся в восточном углу комнаты. В их взглядах читалось недоумение и зарождающаяся насмешка.

- Хули, бля, палите? Пиздите о чём пиздели! Нехуй подслушивать!

Да, мой мужчинка бывал очень груб, когда возникала необходимость.

27.

Новость о странном родственном союзе, заключенном двумя парнями, лежавшими рядом на кровати, быстро побежала на своих длинных и сильных ногах (подозреваю, что их было не менее четырёх, судя по скорости), силясь посетить все уголки спального корпуса в максимально сжатые сроки. Порой я мог заметить на себе или на Диме чьи-то смешливые взгляды, перешептывания за спиной и неловкие паузы при входе в комнату, но в лицо никто не осмеливался что-нибудь сказать. Дима имел больший авторитет, чем я, но и со мной мало кому хотелось портить отношения, тем более в преддверии скорых четвертных и годовых контрольных. Чихая на возникший вокруг нас ореол слухов, я наслаждался своим завоеванием, был счастлив, как никогда.

По-прежнему не решаясь на откровенные разговоры, страшась, во-первых, нарушения конфиденциальности, а во-вторых, возможности неправильной их оценки, я с усиленным энтузиазмом и маниакальным рвением строчил теперь предложение за предложением в свой дневник. Возможно, это была кратковременная перемена пола, сделавшая меня из двенадцатилетнего кадета одиннадцатилетней девочкой, по уши влюблённой в своего соседа. Конечно, я не рисовал в дневнике никаких сердечек, да и цветных ручек у меня никогда не было, но главные атрибуты – томный мечтательный взгляд, устремлённый куда-то вверх, тяжёлые и сладкие вздохи, любование украдкой – всё это сложно было не заметить. Однако никто не замечал. Почти никто.

Прослышав одними из первых о странном повороте взаимоотношений, Костя с Женей обратились ко мне за разъяснениями. Я же усердно не вылезал из образа легкомысленной дурочки и отвечал на все расспросы несерьёзно, уклоняясь от прямых ответов. Но если Жене, озабоченному только собственной персоной, личными переживаниями и суицидально-клоунскими замашками, моих ужимок оказалось достаточно, то Костя, намного тоньше чувствующий людей и ауру происходящего, продолжал обеспокоенно наблюдать со стороны. Наверняка ему не понравился такой поворот событий, и гораздо больше, чем моё первое в отношении него предательство, когда я поволок кровать в противоположный угол комнаты, прекратив наше соседство. Но этот солнечный мальчик с весёлыми конопушками, за которые его так и прозвали – Конопушка, по природе своей являлся Созерцателем, а не Творцом или Разрушителем. Посему Костя просто грустил в одиночестве, переживая момент утраты. А я, хоть и был тогда невероятной сукой и законченным эгоистом, всё же не мог его тревог не замечать. И, как утешительный приз, Костику досталась в итоге роль нашего с Димой младшего брата. Роль вполне официальная, поскольку так же заявленная во всеуслышание, но в равной мере фиктивная. На тебе, Костя, не обижайся!

Весна заявляла о своих правах всё увереннее, солнечные тёплые деньки выдавались всё чаще, и подростковые гормоны заволновались. Выделяясь в кровь всё в большем количестве, они циркулировали по организму, ударяя в голову и настойчиво требуя выхода. Исключительно мужской коллектив стал сходить с ума. Имевшие ранее место быть конфликты и противостояния казались невинными шалостями в сравнении с творившимся теперь. Жестокость играла новыми, яркими и сочными красками, поражая воображение. Несчастные забитые лохи теперь не знали, куда деваться. Ранее они считали, что достигли самого дна, и хуже просто быть не может. Но внезапно их дно, к которому их прижимало давлением и плющило, как каких-нибудь камбал или скатов, разверзлось. Открылась новая огромная яма, куда сразу устремилась вся застойная вода нашего болотца, и образовалось завихрение, водоворот, затягивающий обитателей глубже и переворачивающий многое с ног на голову. Внезапно под ударами насмешек и издевательств оказались кадеты, ранее чувствовавшие себя вполне вольготно. Открыл свои двери фестиваль драк, разбитых носов и нескончаемых рапортов. У воспитателей, учителей, медперсонала и остальных взрослых заболела голова.

Первой серьёзной жертвой весенней истерии пал наш добряк Виктор Викторович. Его сердце не вынесло массового психоза, и одним грустным утром он не явился в корпус. Его забрала из дома «скорая» и увезла в реанимацию. К счастью, все необходимые действия были предприняты своевременно, что спасло нашему воспитателю жизнь, однако на работу Виктор Викторович не торопился возвращаться. И тогда администрацией корпуса был запущен калейдоскоп – чехарда нанятых, а затем уволившихся воспитателей для третьего взвода первой роты.

Первым в череде пытающихся прижиться в сформировавшемся мужском сообществе стал, как ни странно, человек, совершенно далёкий от армии, казачества, и вообще формы. Обыкновенный гражданский, найденный впопыхах для замены вышедшего из строя офицера. Сразу стало понятно, что этот человек надолго не задержится в стенах сего чудного учебного заведения. И основные причины я уже озвучил: это результат спешного поиска кандидата и его гражданское положение. Стал бы Простаквашин терпеть кого-то, подчиняющегося ему лишь в рамках рабочих отношений? Нет, тоталитарный тиран скорее съел бы свои погоны и запихнул себе в задницу аксельбант, чем допустил присутствие не подмятого под себя мужика. Хотя этот мужик, думаю, с радостью бы подмялся под директора. Да и мужиком называть его дальше язык не поворачивается.

В общем, это было нечто. Худощавого телосложения, роста выше среднего, с ржавыми волосами и заметными при упорном и близком рассмотрении веснушками. Слишком выраженная манерность как в разговоре, так и в движениях. Существо, чувствующее себя явно дискомфортно среди военных, но не сумевшее побороть соблазн оказаться рядом с молодым кадетским мяском. Скрывающийся, но слишком явный гомосексуалист с вечно скрещенными ручками, непременным блокнотиком в них. Полное отсутствие командного голоса при наличии обширной палитры речевых дефектов. Гнилые зубы и тотальная неуверенность в себе. Этот человек не имел никаких шансов задержаться хоть на сколько-нибудь приличный срок.

Всю власть оно отдало командиру взвода и командирам отделения, не удосужившись даже полистать устав корпуса или почитать специализированную литературу. Имея в запасе образование психолога, оно не сумело применить его на практике. Естественно, о каком-то уважении к этому человеку, о послушании и подчинении и речи быть не могло. За своего новоиспеченного «воспитателя» приняли только униженные и оскорблённые, выказывая ему всяческую поддержку и демонстрируя готовность сотрудничать. Наши командиры – Егор, Дима и Артём – тоже особо не выкобенивались, понимая, что на смену этому человеку найдут кого-то жестче, и свой авторитет надо бы поберечь, репутацию сохранить и оставить незапятнанной. А я, в свою очередь, тоже соблюдал нормы приличия, поскольку с первых минут знакомства с «ржавым» заметил его ко мне плохо скрываемую симпатию и смекнул, что от этого слизняка вполне возможным представляется добиться многих желанных вещей, на которые бы никогда не согласился его предшественник Жмур.

Теперь скучные часы строевой подготовки для меня сменились приятным времяпрепровождением в библиотеке, а время, выделенное на самоподготовку, я коротал в компьютерном клубе. Конечно, я не говорил прямо, куда и зачем я иду, всегда придумывая правдоподобные и не очень отговорки. Завистливые одноклассники не упускали возможности открыть воспитателю глаза на происходящее, но тот предпочитал строить из себя дурачка, упрекать мальчишек в клеветничестве, а на меня смотреть замасленными глазёнками и повторять: «Вы здесь единственный достойный кадет! Единственный!».

В связи с постепенным потеплением сугробы стали потихоньку таять, уменьшаясь в объемах, но увеличивая плотность. Там, где раньше легко было провалиться, теперь можно было и постоять, и походить, а иногда даже и попрыгать. Но мои полоумные адреналинозависимые товарищи по взводу не собирались считаться с данным фактом и продолжали при любой удобной возможности сигать в окно второго этажа, чтобы приземлиться в сугроб – мода, родившаяся из истерики по поводу несчастной любви. Руководство корпуса и дежурные воспитатели, охранники и медсёстры оставались настолько слепыми, что на поведение азартных прыгунов в итоге пожаловались сотрудники психиатрической больницы, чьи окна выходили как раз на те злополучные сугробы. Не знаю, то ли врачи и санитары попросту волновались за подростков, то ли пресловутые прыжки будоражили и без того буйных пациентов клиники, но жалоба возымела эффект. За наш взвод взялись все скопом. Директор приставил к нам своего заместителя, дабы оказать конструктивный эффект на расшатанную дисциплину, а также научить «Ржавого» основным приёмам борьбы с непослушными кадетами. Каким-то образом старшине удалось запереть окна в нашей спальне. Теперь, чтобы не задохнуться ночью или проветрить помещение днём, нам приходилось гоняться за старшиной, умолять того о снисхождении, выслушивать потоки дерьма на свой счет и довольствоваться пятью минутами сквозняка, на протяжении которых под окнами незатейливо маячил охранник. В результате жалоб дурдома наш второй дом стал и сам напоминать дурдом.

Лишившись такого весёлого развлечения, одноклассники приуныли. Предпринимались несколько неудачных попыток разнообразить быт усиленными издёвками над Бесом, но и это быстро осточертело. И тогда, откликнувшись на возрастающий в геометрической прогрессии спрос, возникло новое предложение. Мы называли его «засыпать». Сейчас эта опасная и бессмысленная игра известна под названием «собачий кайф». Суть не изменилась.

Человек должен был либо лечь, либо встать к стенке. Лежачее положение обеспечивало более безопасный вариант развития событий, поэтому все стояли. Делалось от десяти до двадцати, а то и больше, глубоких вдохов-выдохов, отчего начинала кружиться голова. И в этот момент человек задерживал дыхание, а кто-нибудь сильно надавливал ему в область солнечного сплетения. И человек терял сознание. После того, как его тело обмякало, окружающие сильно дубасили «откинувшегося» или «заснувшего» по лицу, и в течение 10-15 секунд тот приходил в себя, совершенно ошалевший, не понимающий, где он находится, что вообще происходит, и усиленно отбивающийся от пощечин. Это развлечение предназначалось скорее для «анестезиологов», чем для самого усыпляемого. Безнаказанно надавать пощечин, посмотреть на обмякшее тело и посмеяться над процессом прихода в себя – чем не альтернатива прыжкам в окно!

С грустью могу констатировать, что родоначальником данной моды стал Дима. Его пример, а также рассказы с красочными описаниями видений «во сне» подвигли и меня на участие в эксперименте. Несколько раз ничего не получалось. Или я мало дышал, или не так-то легко отключался, но первое время приходилось довольствоваться только ролью ассистента. Ассистировал, кстати говоря, я тоже не очень успешно. Надавливал либо слишком сильно, что в обморок можно было упасть скорее от боли, либо не туда, куда следовало. В общем, отчаявшись найти свою роль в новой забаве, я решил больше с нею не связываться. Но однажды Дима всё-таки уговорил меня попробовать ещё раз. Как того требовалось, я встал спиной к стенке, сделал много глубоких вдохов и выдохов, и голова закружилась, а перед глазами всё поплыло. Через мгновение я испугался, что потеряю равновесие и рухну на пол, поэтому, предупреждая возможные плохие последствия, лёг на кровать. Дима неожиданно и сильно надавил мне на грудь. Помню мелькнувшую мысль: «Да ничего у вас не получится…» И всё. Пустота. Боль. Назойливые удары, раздражающие похлеще комариных укусов. Руки плохо слушаются, но я пытаюсь отмахиваться. Свет, зрение фокусируется. Всё-таки я «заснул».

Этот опыт только укрепил намерение держаться от игры в стороне. Никаких волшебных снов, сказочных ощущений и обещанного путешествия в параллельный мир в моём случае не наблюдалось. А если нет результата – для чего так себя истязать и выставлять на потеху другим? Но таких, как я, было очень мало. Эпидемия «засыпания» расползалась по корпусу хуже гриппа. Пожалуй, даже хуже слухов. От нашего взвода в обе стороны – что к младшим, что к старшим – опасная мода простёрла липкие щупальца, рекрутируя всё новых и новых последователей. Внезапно многие вспомнили, что слышали о подобном или когда-то этим занимались. В стороне в основном оставались только лохи, которыми большинство брезговало, а многие даже не хотели их касаться. Лохи, плохо понимая со стороны механизм игры и не имея нужной практики, пытались организовывать свои собственные сеансы «сна», но у них мало что выходило.

Тем временем игра эволюционировала. Технология и правила изменились. Теперь никто не лежал на кровати, и к стенке сразу не становились. Сначала человек сидел на корточках, и дышал не столько глубоко, сколько часто – видимо, из-за частого дыхания теперь и называют эту игру «собачий кайф». Надышавшись, человек резко поднимался и прислонялся спиной к стенке. Но «анестезиолог» больше не давил пациенту на грудную клетку, теперь игра намного больше походила на удушение – горло «засыпающего» передавливалось шарфом, покрывалом или ремнем. Хорошо, если подопытный закрывал глаза. В противоположном случае картина была страшноватой: зрачки закатывались, человек обмякал и валился на подстраховочную команду. Зато теперь никого не приходилось бить, в сознание «задушенные» приходили довольно быстро. Рассказы после игры обожали слушать все. Однако ряд признаков указывал на то, что сочинять эти рассказы всем нравилось ещё больше. Половина игроков попросту симулировала «засыпание», и от незнания, как всё должно происходить на самом деле, а также из-за желания выделиться, отличиться, заставить всех о себе говорить, некоторые начинали дёргаться, как при эпилептическом припадке, другие (неудачники!) начинали с закрытыми глазами размахивать руками, отчего окружающие расступались, и «уснувшие» в результате свободного падения разбивали себе лбы и носы о кровати или об пол.

В какой-то момент старшие узнали и об этой игре. Случилось это, скорее всего, благодаря не в меру болтливым кадетам нашего взвода, успевших посвятить в курс дела новоиспеченного воспитателя. Тот передал всю информацию по цепочке наверх, и вскоре ежедневная самоподготовка превратилась в занятия по ОБЖ, где нам все силились объяснить, в чем заключается вред незатейливой игры, какие могут возникнуть страшные последствия, и что все мы останемся дебилами до конца жизни, если не прекратим сие мракобесие.

Я обычно сидел и тихо радовался, что оказался в стороне от конфликта. Иногда даже позволял себе вставлять небольшие ремарки в речь воспитателей и учителей, подтверждая и дополняя сказанное ими. «Ржавый» лучезарно улыбался и неустанно повторял:

- Я же говорил – вы самый умный, самый достойный из кадет! Вы единственный задумались о последствиях, единственный, кто смог предвидеть печальный результат этого дурачества!

Такие оценки и внимание мне льстили, поэтому я поддакивал ещё сильнее. Однако не воспитательным акциям, не псевдо-задушевным разговорам и не строгим санкциям суждено было положить конец эпидемии «собачьего кайфа». Всё предопределил случай. Одним прекрасным днём столовая накормила воспитанников кадетского корпуса киви. И вечером того же чудного дня 90% воспитанников, извините за выражение, просрались как никогда в жизни. Вызвали скорую, но такое огромное количество поносящих подростков обслужить она не могла. Позволив всем просраться (многие делали это в ванну для мытья ног, некоторые в душевых), воспитатели распустили личный состав в увольнительные, а корпус закрыли на недельный карантин. Вернувшихся по истечении карантина в корпус, нас ошарашило известие. Один из шестиклассников, который был в своём взводе козлом отпущения, попробовал играть в «собачий кайф» дома со своей младшей сестрой. Вернувшиеся домой родители обнаружили сестру мёртвой. Шестиклассника отправили в интернат, а об игре все быстро забыли.

28.

Подобное происшествие укрепило уверенность администрации в принятом ею недавнем решении. Оно касалось духовности кадет. Подводить к новым переменам решили постепенно, и для начала ввели в учебную программу предмет «Закон Божий». Раз в неделю здание корпуса посещал священнослужитель, верховный поп всея Лесосибирска. В течение часа он беседовал с одним взводом, потом уделял час другому и т.д. Получается, у него раз в неделю был человеческий нормированный шестичасовой день! Беседы велись на разные темы: дружба и церковь, любовь и церковь, рок-музыка и церковь…

- Группа такая-то открытым текстом призывает поклоняться Сатане, а группа вот такая-то боится открытой манифестации своих антихристских идей, их песни кажутся пустым набором звуков. Но если на специальном магнитофоне прокручивать запись задом наперёд, то можно расслышать такие фразы, как «Сатана – наш бог!» и «Сатана будет править миром!».

Поп читал по бумажке, при этом причитая басом, как они все это умеют. Кадеты в основном зевали и скучали. Исключение составлял Короленко, который разве что не мастурбировал на эти лекции. Этот маленький уклунок сидел за партой, подперев свою крошечную головку детскими ручонками, и сквозь огромные линзы очков влюблено пожирал глазами священнослужителя. Оказывается, во времена, когда Короленко учился в церковной школе, этот поп был то ли директором, то ли учителем… В общем, у них сложились свои особые отношения. А самым главным счастливчиком в течение часа поповьих причитаний считался Мурат Шарафутдинов. Он сразу всем заявил, что является мусульманином, исповедует ислам и посещать уроки Закона Божьего не будет. Как Мурат коротал этот час, я не помню, но уверен, что ему было куда веселее, даже если он просто бродил на улице или сидел на скамейке у входа. Я бы сам с удовольствием почитал вместо выслушивания скучных, опостылевших и банальнейших с позволения сказать лекций. И свобода Мурата подтолкнула меня к идее. Открыто отречься от христианства я бы не посмел – подобная провокация могла иметь серьёзные и долгоиграющие последствия. Я уже начинал чувствовать нелюбовь со стороны директора корпуса, его заместителей, некоторых воспитателей. Не знаю, с чем эта нелюбовь была связана – скорее всего, что-то подсознательное. Весна разгоралась, и дурнели не только малолетки, но и взрослые мужчины, а исходившая от меня аура инакости провоцировала всплески неаргументированной неприязни и агрессии. Поэтому нужно было действовать тихо, хитро, почти незаметно, но действовать. Хотелось бороться за своё право быть не таким, как все, отстаивать индивидуальность, отвоёвывать самость. Почему провокацией к действиям послужила именно религия? Просто она стала самым чужеродным для моего мира элементом в кадетском корпусе.

Да, форму, военную подготовку и дисциплину организм тоже отторгал, равно как и обращения «господин», «разрешите обратиться» и т.п. Но ежедневные молитвы по 12 раз, празднование церковных особых дат, а теперь ещё и уроки закона божьего усиливали и без того тоталитарный режим учебного заведения. Религия шла рука об руку с властью, помогая последней и во многом ей потворствуя взамен на выгоду для себя. И если со всем, что прописано в уставе корпуса, я бороться не мог, потому как это было неотъемлемой частью самого понятия «кадет», то свобода мусульманина от христианского гнёта показала прореху в обшивке адской машины. Поэтому я решил сначала бороться с христианством.

В первую очередь я пытался решить вопрос, к чьему же стану мне примкнуть? Ислам для меня не далеко стоял от православия, оставаясь ещё более тёмным и непривлекательным лесом. Я хотел отличаться решительно от всех, чтобы больше никого такого как я в корпусе не было. И в этих поисках взгляд мой упал на книги американской писательницы Урсулы Ле Гуин. К тому моменту мною были поглощены несколько из её романов. Сначала привлекательными показались герои, сюжет, описываемый мир и его законы, где большую роль играла магия. Но потом, вчитавшись получше, я обнаружил как будто второе дно её книг, гораздо более глубокую психологическую подоплеку и сюжета, и характеров персонажей. Книги стали подобием откровения, хотя я тогда был ещё слишком незрел, чтобы оценить их по достоинству. Но будучи увлеченным, я сделал свой выбор. Я решил придумать свою собственную религию, почерпнув многое из книг американской писательницы.

Первый удар был нанесён по молитве. Теперь, когда все талдычили «Отче наш», я закрывал глаза и, отрешившись от окружающего гула, шептал свою собственную, придуманную молитву. Это была даже не молитва, а скорее некое подобие заклинания. Так получилось, что не отдавая себе в этом отчета, я в конечном счете подался в язычество. Что, в прочем, неудивительно и предсказуемо, поскольку самым увлекательным элементом истории ещё с младших классов для меня стали мифы Древней Греции. К сожалению, я был не настолько скрупулезен и горазд на выдумки, как древние греки, поэтому моя религия никак не строилась. Боги не имели имён, оставаясь безымянными даже в молитвах. Соответственно, никакой строгой системы или пантеона тоже не складывалось. Но двенадцатилетнему мальчику это не казалось важным. Главным для него стало то, что он уже пошёл против системы. Что вместо их отче он обращается к повелителям воды, огня, земли и воздуха. Даже не зная их имен, он чувствовал, что намного ближе подобрался к единению с природой, окружающим миром и вселенной, чем остальные 120 человек, монотонно повторяющих одно и то же изо дня в день по много раз, даже не задумываясь о смысле произносимых слов. Все они поступали подобным образом не из личных побуждений, не по велению сердца, не из-за душевных порывов, а потому что так было надо. А мальчику нужно было другое. Он чувствовал всё несколько иначе и требовал иного подхода к решению духовного вопроса.

Обратившись к магии и язычеству, я стал отчего-то более степенным, спокойным. Возможно, это явилось следствием ложного чувства значимости, когда мне казалось, что я знаю гораздо больше своих сверстников, и загадочное выражение моего лица отливало надменностью. Теперь среди моих предпочтений значились не шумные и весёлые игры, а тихие задумчивые прогулки. Действие сменилось созерцанием, а общение на равных – поучениями. Большим плюсом нового увлечения неожиданно стало отрешение от ранее очень активных поисков члена. Теперь я уже не носился по району, как загоняющая зверя борзая, и не прятался за деревьями, как охотящаяся кошка, пытаясь во всём разглядеть сексуальную подоплеку, извлечь её из любой ситуации, будь то даже мочеиспускание. Теперь я чаще бродил по лесу в раздумьях, планах на будущее и попытках постижения неких тайн. Порой я доезжал на автобусе до остановки, которую раньше даже не замечал, а от неё долго брёл на берег Енисея. И там, глядя на тающие проплывающие мимо льдины, думал, мечтал, плакал и смеялся. Это была самая нездоровая сторона происходящего – смены настроения. Видимо, такой эффект произвело наслоение влюблённости на противостояние христианству. Я смотрел на воду и чувствовал себя спокойно и комфортно, уютно и возвышенно. А потом понимал, что скоро эти льдины проплывающие огромными пластами, сталкивающиеся и наезжающие друг на друга, проплывут мимо Диминого дома. И появлялась щемящая боль внутри, и, несмотря на широкую улыбку, не сходящую с лица, из глаз катились слёзы, а желание жить пропадало напрочь. Однажды я для чего-то даже поехал в тот район, где жил Дима. Будучи уверенным, что не запомнил дорогу к его дому, я попросту надеялся на случайную встречу. Да что там – просто было приятно бродить по тем местам, где, возможно, гуляет он, и видеть всё то же самое, что доводится видеть и ему. К своему удивлению, я всё-таки нашёл его дом, постоял какое-то время, глядя на него, и уехал. Что это было? Кто теперь поймёт… Мы назвали друг друга братьями, но этого мне оказалось мало. А больше никакого сближения пока не происходило, что заставляло меня страдать.

Между тем в корпусе некоторые кадеты стали обращать внимание на моё мракобесие. То ли свои заклинания я стал шептать слишком громко, то ли что-то другое выдало меня, но теперь во время молитвы перед едой многие смотрели не на икону, висящую на восточной стене, а на меня. И когда они осознавали, что я шепчу нечто, иное отличное от их вызубренной «Отче наш», то приходили в ужас. Многие подходили и спрашивали, чем это я во время молитвы занимаюсь, некоторые просто усмехались, были и такие, кто приходил в благоговейный ужас. Я в основном отмалчивался или посылал назойливых интересующихся по известным адресам. Но это только подливало масла в огонь. Вскоре за спиной я стал различать шепотки. Мой пьедестал впервые покачнулся.

Тем временем администрация корпуса и поп всея Лесосибирска нанесли сокрушительный ответный удар. Одно из помещений в учебном здании давно было освобождено от складируемого там хлама. Потом наняли бригаду рабочих, и те принялись что-то мастерить, но никто не знал, что же там такое творится. Дирекция держала проект в секрете. Стёкла помещения даже заклеили газетами, чтобы любопытные кадеты раньше времени не разгадали загадку. К счастью, работы велись как раз за стенкой ненавистного кабинета истории, и шум заглушал взбалмошную учительницу, делая полтора часа вполне себе сносными.

И вот роковой день операции Икс настал. На утреннем построении с гордым видом Простаквашин объяснял, что еженедельных мучений церковными лекциями ему показалось недостаточно, и он рад объявить своим «кадетам, мальчишкам, сыновьям», что в здании учебного корпуса в ближайшее время откроется домовая церковь. Отныне нам всем будет доступна такая роскошь, как исповедь, причастие и даже крещение, а все церковные праздники мы будем отмечать, не покидая альма-матер. Что такое домовая церковь? Это одно из помещений здания, оформленное в стиле храма или часовни, но только священнослужители находятся там не постоянно – их нужно как бы заказывать, вызывать на дом.

Первым же ужасом, связанным с домовой церковью, явилась исповедь. Все снова ужасно завидовали татарам, которых не заставляли общаться со священником принудительно. Оказалось, что многие через процедуру исповеди уже проходили, а многие – неоднократно. Поэтому я просил каждого делиться опытом – что же нужно говорить, как себя вести.

- Ничего особенного! – проводил ликбез Баранов. – Просто заходишь, целуешь икону или крест, становишься на колени и рассказываешь что-то вроде: «Я матерюсь, иногда ворую, не слушаю родителей, вру» - и всё в таком духе. Потом тебя спросят, всё ли ты рассказал, ты снова целуешь крест и - свободен!

Вся моя первая и единственная исповедь приблизительно так и выглядела. Для пущего эффекта я старался придать голосу недостающей скорби и драматизма, повествуя о стандартных для любого человека грешках и тщательно имитируя раскаянье. Весь акт экзерцизма занял не более десяти минут, которые стоили мне испорченного настроения на целый день. Совершённое под давлением насилие над моими волей, душой и разумом довело меня едва ли не до слёз. Я искал утешения, поддержки и опоры. И следующая ночь, услышав мои молитвы-заклинания, приготовила по этому поводу большой сюрприз.

29.

Мы с Димой снова не спали. Настроение у моего соседа по кровати было отличным и заразительным, благодаря чему ему удалось вытянуть меня из тёмной ямы стресса от исповеди. Той ночью мы ни над кем не издевались и даже ничего не ели, просто болтали, словно встретились впервые и не успели обсудить массу вопросов. Иногда кто-то из наших «сожителей» издавал во сне смешные звуки, или за окном внезапно вскрикивала безумная птица, и тогда тишину взрывал наш громкий хохот, пугая нас же самих и заставляя прятать его в подушку. От души навеселившись, меня потянуло на более серьёзные темы. И я осторожно сделал шаг в сторону опасных тем:

- А что ты рассказывал батюшке вчера?

- Да всякую хрень, как и остальные. Что я матерюсь, обманываю родителей. Что недолюбливаю своего брата.

- Родного?

- Да, а какого ещё?

- Ну, мы с тобой недавно стали братьями.

Дата добавления: 2015-09-29