< Медаль за растление> 4 страница

И потекли неинтересные школьные будни. Я был довольно застенчивым, не рвался нарушать дисциплину или убеждать всех в том, что я ботаник. Со мной общались между делом, но никаких дружеских или хотя бы приятельских отношений ни с кем не завязывалось. Школа меня волновала мало. Я продолжал проводить практически всё свободное время с братом, делая наш досуг менее опасным и более творческим. Сначала мы изнасиловали наш двухкассетный японский магнитофон, в котором предусматривалась функция записи голоса на плёнку. Это была игра в радио. Потом я сделал нам с братом паспорта на примере родительских, и мы играли в паспортный стол и ещё в какую-то деловую муть. Дальше моя фантазия заработала в довольно неожиданном направлении: я стал рисовать игры. Я брал листок бумаги (чаще – несколько), расчерчивал под линейку этот листок на квадратики – вот вам и игровое поле. Правила придумывались в основном по ходу игры. Такое развлечение оставалось актуальным довольно долгий период времени. Даже сейчас мне иногда хочется сделать какую-нибудь игру, но моей вечной проблемой осталась несостоятельность детально продумать правила и игровой процесс.

Недостаток экстрима можно было заполнить издевательствами над братом. Однажды я пошёл в магазин, а вернувшись, решил разыграть своего «подопечного». Я стал сотрясать нашу железную дверь ударами, как в тот раз, когда мы спасались бегством от грузина. Испуганный брат открыл мне, я ввалился в коридор, рухнул на пол и закричал:

- Закрывай скорее дверь!

Брат повиновался, а потом испуганно посмотрел на меня и, немного заикаясь, спросил:

- Что случилось?

- Я встретил грузина! Он гнался за мной!

У брата глаза моментально стали влажными. Я не унимался.

- Мне плохо! Мне плохо! – повторял я и начал изображать припадки.

У брата началась истерика. Он плакал и умолял меня перестать, но я всё не унимался. Когда я решил, что уже хватит и стал успокаиваться, брат сорвался, принёс из кухни чайник с водой и окатил меня с ног до головы. Он так любил меня и так переживал. А я вёл себя, как последняя мразь.

Большую часть моего внимания и озабоченности отнимали метаморфозы, происходившие с моим телом. Волосы покрыли практически весь лобок, начинали появляться под мышками и на ногах. Дурацкие усики, которые тогда меня совершенно не смущали, оперили верхнюю губу. Будучи убеждённым, что всё это являлось следствием мастурбации, я теперь был уверен, что с лёгкостью смогу определить среди сверстников и ребят постарше таких же шалунов, как и я.

Никаких проблем или комплексов, а также различных недоумений по поводу моего полового созревания у меня не возникало. Каким-то непостижимым образом я был уже неплохо подкован в этом вопросе. Иногда вообще кажется, что я знал о сексе практически всё с самого рождения. Даже не могу вспомнить, откуда я набирался информации. Помнится, на один из дней рождений ещё в Северо-Енисейском мне подарили «Энциклопедию для подростков», написанную каким-то знаменитым в Америке чуваком. Наверно, часть знаний была почерпнута оттуда. А основной массив информации был сформирован из ниток, вытянутых из детских разговоров, слухов, мифов и легенд. Чушь вроде волос на ладонях или потери зрения из-за мастурбации мой мозг отсеивал автоматически, оставляя только самые правдоподобные сведения.

Папа всегда любил отдавать нас во всякие кружки, на секции, в музыкальные школы и им подобные развивающие учреждения, поэтому нет ничего странного в том, что практически одновременно с началом учебного года мы с братом стали посещать секцию вольной борьбы. При разнице в 4 с лишним года мы ходили в одну и ту же группу – в младшую, - поскольку для соответствующей моему возрасту группы у меня отсутствовали какие бы то ни было необходимые начальные навыки. Заниматься с малолетками довольно скучное занятие: в спаррингах я участие не принимал, потому как исход их был слишком предсказуем, а хвалёной сексуальности этого вида спорта младшей группе не доставало бы ещё лет шесть. Но я всё равно туда ходил, потому что папа сказал – надо. Я вообще соглашался на многое и делал разные вещи зачастую лишь для папы. Хоть у меня всегда был выбор, я всегда мог сказать – не хочу, не буду, - я всё равно занимался нелюбимыми вещами, лишь бы угодить ему. Папе.

Так случилось и в следующей ситуации. Наверно, в начале октября, то есть спустя всего месяц с тех пор, как я пошёл в новую школу, папа внезапно заговорил со мной о таком месте, где, на мой взгляд, всё было диаметрально противоположно моей природе и внутреннему миру.

-Ты не хотел бы учиться в кадетском корпусе?

- А что это такое?

- Раньше мы их называли суворовскими училищами. Это очень престижная, элитная школа только для мальчиков. Они там учатся, как и в обычной школе, но ещё проходят курс начальной военной подготовки. Все ходят в красивой форме.

- Это как армия, что ли? Нет, я не хочу.

- Почему? Ты подумай хорошенько. Там намного серьёзнее подходят к образованию, качество знаний у тебя будет намного выше. Там не будет всех этих полудурков, с которыми тебе приходится общаться в школе. В кадетском корпусе идёт строгий отбор учеников, и контингент там будет сродни тебе. Сможешь познакомиться со многими ребятами, а большинство из них потом очень может быть станут солидными людьми с высоким положением и хорошими должностями. Дружба в таких школах очень крепкая и очень много значит, у тебя будут хорошие связи. Может, тебе даже потом не нужно будет идти в армию, а если нужно будет, то ты пойдёшь уже в офицерском чине, и сам будешь командовать.

Обрисованные папой перспективы показались мне заманчивыми, тем более что итог он подвёл одним небольшим, но много значившим штришком:

- В любом случае, попробуй сдать экзамены! Не получится – никто тебя ругать не будет. А если сможешь, то лишний раз себе докажешь, чего ты стоишь. И потом решишь – хочешь ты там учиться или нет.

И я дал согласие на участие в конкурсном отборе. Каким-то образом папе и вправду удалось договориться о том, чтобы у меня принимали вступительные экзамены в индивидуальном порядке и на 4 месяца позже, чем положено. Причина такого реверанса со стороны администрации корпуса выяснилась почти что сразу: помимо меня влиться в кадетские ряды хотело ещё 2 претендента. Итак, мест было всего два, а претендентов три: я, мальчик с мозгами и хорошими физическими данными; Максимов – мерзкая рыжая, с бледной кожей тварь, чьи позиции укреплялись какими-то там знакомствами; Короленко – старше меня почти на год недоразумение, в развитии остановившееся на уровне моего брата.

Экзамены по русскому и математике я сдал превосходно, Максимов так себе, Короленко отвратительно. Спортивные нормативы я выполнил все, а многие и перевыполнил. Тут Максимов с Короленко были на одном уровне – нулевом. Они так и не смогли ни разу подтянуться, бегать Короленко было нельзя из-за проблем с сердцем, отжиматься ни один из них не умел, ну, и так далее по списку. Для меня было очевидным, что мне место в кадетском корпусе обеспечено. И, раз по словам папы это заведение – престижное и элитное, маленькому недоноску Короленко не светило сюда попасть. Однако выяснилось, что и за ним стоят власть и знакомства: раньше Короленко учился в богословской гимназии, и теперь его патроном был сам протоирей. В итоге все трое претендентов стали кадетами.

Естественно, больше вопрос о том, чего я хочу, а чего нет, не вставал. Мне предстояло снова сменить школу, поменять свой быт и даже характер с мировоззрением, о чем я пока что не догадывался. Мне не было грустно уходить из предыдущей школы – я не успел никоим образом к ней привязаться или привыкнуть. Я даже был рад. Публика там мне действительно не нравилась.

12.

В кадетском же корпусе мои будущие одноклассники и, если можно так сказать, сослуживцы расположили меня к себе гораздо больше с первого дня. Этот первый день был очень странным в плане ощущений. Да, до этого я уже 3 или 4 раза посещал здание корпуса, когда сдавал экзамены и приезжал за результатами. Но тогда это место было не моим, оно было чуждым мне – совершенно другой мир, о котором я ничего не знаю и к которому не принадлежу. Но вот настал день, когда я тоже стал частью того мира, и мне предстояло погрузиться в него с головой, познакомится со всеми теми парнями в форме, которых я видел лишь издалека, марширующими; узнать, что это за дяди такие командуют этими мальчиками; надеть впервые форму и встать впервые в строй.

Добираться до корпуса нужно было на автобусе. Дорога занимала минут 30-40. Потом ещё немного пройти пешком, и вот ты уже у дверей учебного здания. Все три новичка, все три белые вороны собрались здесь практически одновременно. Мы держались друг друга, хотя недавно были соперниками, вследствие чего каждый недолюбливал остальных двоих и был о них не слишком хорошего мнения. Теперь это всё отходило на второй план, ведь мы были знакомы только друг с другом, а нас окружал новый неизвестный мир, который вполне мог оказаться враждебным.

Кадеты, не слишком торопясь, стекались к учебному корпусу. Они входили в здание, отмечались на вахте, находившейся сразу напротив входа, расписывались в каком-то журнале и шли в гардероб. После освобождения от бушлата и шапки они начинали наводить красоту: пристальное внимание уделялось обуви, которую отряхивали от снега или капель и начищали. Потом подходила очередь ремня и бляхи. У всех имелись маленькие тряпочки, в которые был завёрнут непонятный комочек. Если у кого-то такого комочка не было, с ним делились другие. Этим комочком кто-то натирал свою тряпочку, а кто-то – бляху. В любом случае, это вещество придавало бляхе блеск и полировало её. После всех процедур с бляхой и ремнём дело доходило до воротничков и общего опрятного внешнего вида в целом. Меня такая озабоченность немного напрягала и пугала. Я не слишком-то был приучен следить за состоянием обуви и одежды. Эти заботы всегда лежали на маминых плечах.

Когда кадетов собралось уже достаточное количество, а время всё ближе подбиралось к отметке «8 часов утра», в корпус стали входить уже взрослые дяди – офицеры-воспитатели. Каждый раз, как кто-то входил, охранники на вахте подпрыгивали и отдавали честь. Нет, вру, не каждый раз. Некоторые, видимо, позволяли установиться панибратским отношениям между ними и охранниками, поэтому охранники просто подскакивали, чтобы улыбнуться и пожать руку. Внезапно, когда вошёл очередной дядя, охранники подскочили особенно быстро, приложили руку к головному убору, вытянулись по струнке, и один из них что-то провопил. После этого все застыли на своих местах, кто сидел – повскакивали, и тоже вытянулись по струнке. Охранник начал что-то говорить. В тот день я вообще ничего не расслышал, но в последствие я выучил всю эту процедуру наизусть.

Естественно, вошедшим в здание человеком был директор кадетского корпуса. Охранник скомандовал всем «смирно» и принялся докладывать:

- Господин директор, разрешите доложить! – получив разрешение он продолжал: называл своё звание и фамилию и сообщал, что за время его дежурства ничего не произошло. После команды «вольно» директор поднимался на второй этаж.

И тут начиналась последняя суета. Кто что-то не успел доделать, бросали начатое или спешили скорее завершить. Многие отправились в некое подобие холла справа от дверей (слева аналогичное пространство было оборудовано под гардероб и коридор). Там, уже заранее примерно зная свои места, кадеты распределялись по неким блокам, пять человек в ряд. Я не знал, что нам делать. У нас не было формы, никого из кадетов мы не знали, а из взрослых здесь тоже ни один наш знакомый не присутствовал. Положение спас пузатый круглолицый, но довольно высокий мужчина.

- Так, вы у нас, значит, новобранцы?

- Да, - сдавленным и немного хриплым голосом промямлил я, а Максимов в это же время громко рявкнул:

- Так точно!

«Вот гнида!» - подумал я.

- Молодец! – похвалил его пузатый дядя. – Уже начинаешь ориентироваться! Так, вы стойте здесь, возле вахты, в строй вам нельзя, вы без формы. Сегодня у нас директор пришёл с утра, поэтому он вас и представит вашему взводу и всей роте. Пока можете посидеть.

С облегчением от появившейся хоть в какой-то степени определённости я рухнул на ближайшую скамейку. Практически все кадеты уже выстроились по блокам, заняв свои привычные, по всей видимости, места. Некоторых выдвигали из задних рядов вперёд – на замену отсутствующих, как я понял. На нас особого внимания никто не обращал. За всё время нашего пребывания в стенах сего заведения ни один кадет даже не подошёл с нами поговорить. Они были всё больше озабочены внешним видом.

Ровно в восемь утра пузатый дядя скомандовал первой роте построение. В принципе, надобности в этом не было никакой, поскольку все уже давным-давно построились. Однако этого требовал протокол и правила, а здесь всё должно было идти и совершаться по правилам. Дальше пузатый дядя скомандовал командирам взводов доложить ему обстановку. И началось шоу покруче миланских дефиле: с гордым видом от каждого блока отделялся человек, стоявший рядом, но вне самого блока. Этот человек маршировал по незамысловатой угловатой траектории к пузатому дяде. Там он отточенными телодвижениями разворачивался к дяде лицом и отчеканивал свой доклад, содержавший информацию о количестве присутствующих, отсутствующих и причинах их отсутствия. И так трижды. Дядя всё слушал и записывал в блокнот. Выслушав все доклады, он несколько секунд потратил на подсчеты, потом записал окончательные результаты, оторвал листок и довольно неформально послал самого крайнего и дальнего от нас парня куда-то с этим листком. Как оказалось – в столовую. Тем временем директор всё не спускался, но появилась пара опоздавших.

Видимо, командир роты, коим являлся пузатый дядя, решил продемонстрировать нам все прелести кадетской жизни сразу, чтоб немного припугнуть и дисциплинировать, поэтому на опоздавших он обрушил почти что весь свой командирский гнев, на который был способен. Он заставил этих двух пареньков, от неожиданности совершенно опешивших – в обычной практике к опоздавшим относились попустительски, - по всей форме маршировать, спрашивать разрешения, объясняться, и, в конце концов, назначил им обоим «наряд вне очереди». Вне какой очереди – не понял никто, потому как в то время никаких нарядов не было ни у кого, кроме иногородних, остававшихся в корпусе с ночевкой. Для остальных же это учебное заведение функционировало почти как обычная школа, за исключением специальной формы, офицеров-воспитателей и постоянных построений. Но всё это я узнал намного позже, а пока что происходящее производило на меня гнетущее впечатление, пугало и отбивало любое желание сюда возвращаться.

- А теперь, господа-кадеты, внимание. В нашем полку прибыло! К третьему взводу первой роты примкнули ещё трое кадет. Парни, идите сюда! – и под пристальными взглядами приблизительно шестидесяти человек мы поплелись к командиру роты, в центр холла.

Назвав по очереди свои фамилии, мы с разрешения командира встали в строй, в самый конец, в самый последний ряд, поскольку были без формы. Никто с нами не обмолвился приветственным словечком, поскольку история с опоздавшими раскрыла аспекты настроения ротного командира на сегодня, и никто больше не хотел никаких наказаний. Парень, убежавший в столовую, вернулся, и тогда пузатый дядя скомандовал что-то вроде: «Внимание, рота! Справа в колонну по одному в столовую шагом марш!» - и рота тронулась. Теперь все могли немного расслабиться, и к нам стали оборачиваться наши новые одноклассники, поздравлять нас и знакомиться с нами. Самым активным «новым другом» был Мурат Шарафутдинов. Он, до появления в классе Короленко, был самым низким, поэтому стоял в одном ряду с нами. Внешне он сильно напоминал моего знакомого из Северо-Енисейского Руслана: короткий ежик на голове, кругловатое лицо, немного суженные глаза, коренастое телосложение, смуглая кожа. «Хитрый татарин» - это даже не нужно было писать ему на лбу, он прямо-таки излучал в пространство подобное сообщение: «Я очень хитрый татарин!».

По дороге в столовую Мурат успел вытянуть из нашей троицы кучу информации, а нас нагрузить своей. Он показал нам, где можно помыть руки. Нужно отдать ему должное: многие кадеты почти что никогда не мыли руки перед едой, спеша ухватить лакомый кусочек; Мурат же отличался завидным постоянством в вопросах гигиены. В самой столовой он бросил нам через плечо: «Садитесь на любые свободные места!» - и отправился к своему столику. Немного помешкав, мы обнаружили в противоположном конце зала свободный столик как раз с тремя порциями на нём и уселись за него. Но тут же вскочили, поскольку все продолжали стоять на ногах. Через несколько мгновений в столовую вошёл командир роты. Он потирал руки, только что вымытые и скрипящие.

- Рота, лицом на восток! Приступить к молитве!

Шестьдесят голов повернулись к нашему столику, однако глаза этих ребят были устремлены куда-то выше наших макушек. Я обернулся и увидел на стене икону. Шестьдесят подростковых голосов монотонно загудели, читая молитву. «Отче наш, иже еси на небеси…». Боже, они даже молились синхронно! Я стоял, чувствуя себя очень неловко. Молитвы я не знал, а стоять просто так было неудобно. Наконец, произнеся «Аминь!» и перекрестившись трижды, кадеты замолчали.

- Рота, закончили молитву, садись! Приступить к завтраку!

Подобная процедура повторялась перед каждым приемом пищи. А ели кадеты четыре раза в день: завтрак, второй завтрак, обед и полдник. Те, кто оставались в корпусе с ночевкой, соответственно ещё и ужинали. И каждый раз всё происходило по одному и тому же сценарию: построение, доклады командиров взводов о количестве присутствующих, строем в столовую, молитва, еда, молитва, разошлись. Кормили, надо признаться, как на убой – очень хорошо и сытно.

В первый день мне ещё предстояло познакомиться окончательно со всем взводом, с некоторыми учителями, со старшиной и офицером-воспитателем. В кадетском корпусе существовала следующая система к моменту моего туда прихода: все учащиеся разделялись на две роты. К первой роте относились девятый, восьмой и седьмой классы, ко второй – два пятых и шестой. Состав взвода был аналогичен составу класса. Например, седьмой класс, куда я попал, являлся третьим взводом первой роты. Взвод также делился на две части – отделения. И у каждого отделения тоже были свои командиры. То есть, над обычным, ничем не примечательным и не выдающимся кадетом, стоял целый сонм командиров: командир отделения (младший сержант), командир взвода (сержант), офицер-воспитатель, за которым взвод был закреплён, командир роты, заместители директора и сам директор. Выше иерархию описывать нет смысла, поскольку там обитали уже недоступные для простого смертного божества.

Наш воспитатель оказался вполне себе милым дедушкой, старым воякой, с обрюзгшим лицом, носом-картошкой, неприятным скрипучим командным голосом и с приятным, спокойным обычным. Он относился ко всем своим подопечным по-доброму, как к внукам. Его характер и отношение очень сильно облегчили мне процесс вливания в кадетские ряды. Виктор Викторович Жмур, так его звали.

Старшина, выдававший мне форму и другие необходимые вещи, напротив, походил на старого побитого, полного злобы и ненависти волка, посаженного во дворе дома на цепь. Попробуй подойди к такому, и он сразу оттяпает у тебя какую-нибудь конечность. А рычал он вообще постоянно. Ансимов, под такой фамилией я запомнил его. Впоследствии оказалось, что тут же учиться его сынок, в пятом классе, и Ансимов-старший не раз прибегал в стенах корпуса к рукоприкладству в отношении своего отпрыска. Мне показалось, что его злость исходила от недовольства занимаемой должностью. Большинство кадетов испытывали перед ним ужас, а за спиной очень часто и смешно пародировали. В наших глазах он был настоящий псих, поэтому в рамках пародий раздавался нечеловеческий рёв и летела во все стороны слюна, что, по большому счету, сильно смахивало на оригинал.

Ансимов вручил мне всё, что полагалось иметь настоящему кадету: два вида формы – парадную и повседневную, несколько тельняжек, тёплое нижнее бельё, несколько комплектов погон и нашивок, зимнюю и летнюю обувь, носки, ремень с бляхой, зимнюю шапку, берет, кокарды, перчатки и шарф. Окончательную сборку двух комплектов формы мне предстояло сделать дома самому. Необходимо было пришить погоны и нашивки, сделать несколько белых воротничков, шапку, перчатки и шарф подписать (или пришить к ним бирку с фамилией) и всё в таком духе.

Едва переступив порог дома, я заявил родителям: «Не хочу там учиться!». Папа усмехнулся, как он обычно делал в подобных ситуациях, и по-доброму стал меня успокаивать:

- Ну чего ты сразу так? Подожди немного, ещё пообвыкнешь. Помнишь, как ты в лагерь ездил в Красноярск? Тоже, стоило мне приехать, сразу решительно заявил: «Хочу домой!» - а потом ведь понравилось.

- Ничего мне не понравилось, просто ты меня не забрал оттуда, как обещал, вот я и остался. И здесь ты мне тоже обещал, что если мне не понравится, я смогу уйти.

- Во-первых, я тебе ничего не обещал. Я просто сказал, что если совсем невмоготу будет, то поменяем опять школу. А во-вторых, это смешно: ты сдал экзамены, столько сил потратил, я с людьми разговаривал – думаешь, просто было договориться, чтобы тебя посреди учебного года взяли? А теперь, после первого дня, ты обосрался и хочешь уйти. – Папа разозлился или просто напустил на себя свирепый вид, чтобы поскорее закончить неприятный и, по его мнению, пустой разговор. – Это несерьёзно – уходить сейчас. Хотя бы месяц там побудь, а потом решишь.

Так было и будет всегда. Папа решал за меня, куда мне идти и чем заниматься. Он толкал меня на выбранную им очередную мину с ласкающими мой слух словами: «Если не понравится, ты всегда можешь уйти!». А потом вынуждал меня тянуть лямку до последнего, не принимая никаких отказов. Конечно, всё могла бы решить обыкновенная истерика или бойкот, но это было не по мне. И я окончательно и бесповоротно, на два ближайших года стал кадетом.

13.

Кадетский корпус тоже был очень юным заведением в городе. Он, как и школа, недалеко от нашего дома, функционировал лишь второй год. Такое положение вещей создало подходящую для меня ситуацию – жизнь на два мира, - что позволило мне менее болезненно перестроиться и привыкнуть к новому порядку вещей.

Дело в том, что в первый год своей работы администрация корпуса набрала всего 4 класса, с пятого по восьмой – одну-единственную роту. Из-за небольшого количества учащихся корпусу хватало единственного помещения и для учебы, и для жизни. Кадеты находились в стенах этого здания всю «рабочую неделю», и уехать домой могли только в субботу после обеда. В этот период здание корпуса выглядело как настоящий интернат для мальчиков, а тот факт, что спальни находились в полубашенках на каждом из углов прямоугольного здания, придавало окружающей атмосфере особый шарм. Но вот новый учебный год пустил свежую кровь в этот юный и растущий организм, и организму стало тесно в стенах одного лишь здания. Сумев предвидеть это, администрация уже давно занималась строительством отдельного – спального – корпуса, однако к началу учебного года строительство не было завершено, и в течение первого полугода кадетам позволялось ежедневно разъезжаться по домам. В башенках теперь находились библиотека, учебные кабинеты и одна-единственная спальня для всех иногородних.

Такая ситуация оказалась удобной только для того, чтобы привыкнуть к корпусу. В остальном же получались сплошные накладки. Я выходил из дома в 7:15 утра, ехал в жуткой давке в автобусе до корпуса, почти физически ощущая на себе взгляды окружающих людей, очарованных или озадаченных моей формой. Возвращался же домой к 6 часам вечера. Какую-то часть домашних заданий я успевал выполнить во время самоподготовки в корпусе – в промежутке времени между обедом и полдником, - если она, конечно, не была посвящена строевой подготовке. Следовательно, мне предстояло ещё разобраться с остатками домашнего задания, а три раза в неделю ещё и сходить на секцию вольной борьбы. Ко всему прочему, папа был против того, чтобы я бросил свои музицирования на баяне, и хотя бы полчасика я должен был порастягивать меха.

Как раз в этот период у меня появились тараканы в голове, свойственные всем подросткам. Мне хотелось своего замкнутого мира, который не нужно было бы делить с родителями или братом. Мира со своими тайнами, своими законами и своими богами. Поэтому мне совершенно не нравилось спать с родителями в одной (единственной в нашей квартире) комнате и в одной кровати с братом. Я стал спать на кухне на надувном матрасе. По утрам мама или папа будили меня, и я переходил в комнату на диван – досыпать, так сказать. Вечером обеденный стол и стулья сдвигались в угол, освобождая пространство для моего матраса. Телевизор был мне не нужен – я слушал музыку или радио, реже что-нибудь читал. Но чаще всего я отключался, едва голова касалась подушки. К утру матрас немного сдувался, и я полупроваливался в него, словно готовый в любой момент утонуть.

В кадетском корпусе все складывалось довольно благополучно. Одноклассники, да и другие парни из моей роты, отнеслись ко мне дружелюбно. Учителя быстро поняли, что я толковый парень, и я в течение первых же недель стал лучшим учеником взвода, что позволило мне перейти в верхние строки рейтинга, быть причисленным к высшим звеньям иерархии. Однако я быстро убедился, что позиционирование корпуса как элитного учебного заведения было неверным. Корпус являлся скорее приютом для обделенных и малоимущих, имевших льготы при поступлении, льготы по оплате и массу других поблажек. Сами посудите: отличное питание, обмундирование, проживание (в прошлом и в ближайшей перспективе), да ещё и возможность дальнейшего льготного обучения в высших военных училищах и обеспеченное привилегированное положение в армии – чем не рай для парнишек из бедных, неблагополучных, неполных или сиротских семей. Поэтому сюда ехали поступать даже дети из глубинки, согласные не видеть свой дом и родных месяцами, возвращаясь в свои сёла и городки только на каникулы.

Одновременно с ними в корпус поступали амбициозные и избалованные дети из довольно богатых, известных в городе семей, также влекомые открывающимися перед ними перспективами. Им были безразличны проживание и питание, их интересовали возможные связи и будущее положение офицеров. И хотя нас всех пытались сравнять, причесать под одну гребенку (а скорее – машинку для стрижки с насадками от 0 до 3), сплотить и сделать единым целым механизмом, выполняющим команды и живущим по строгому распорядку, наше изолированное общество неминуемо расслаивалось. Как бы администрация, воспитатели и учителя не боролись с неким подобием дедовщины, такая практика была неискоренима, неизбежна, и процветала себе на здоровье. В каждом классе, в каждом взводе присутствовали элита, средняя невыразительная прослойка и низы – так называемые лохи, над которыми все вышестоящие считали своим долгом поиздеваться.

Что же происходило в нашем взводе? Элитой считались следующие товарищи: Артёмка Егоров, командир взвода и экс-лучший ученик, из-за своего небольшого роста и огромной головы похожий на сперматозоид; Егор Дмитриев и Дима Головин – два лучших друга, командиры отделений и отличные спортсмены, пожалуй, самые привлекательные парни в классе; Гавриленко Иван, который был хоть и не родным, но всё же сыном директора, обладатель молочно-белой кожи и жиденьких белёсых волос; и Ведерников Иван, могучий, но совершенно безмозглый парень из какого-то близлежащего села. Гавриленко, а с ним Дмитриев и Головин сразу приняли меня в свою компанию, учуяв, где можно будет списывать. С их решением вынужден был смириться Егоров, утративший одно из своих превосходств и слегка обозлённый из-за этого. С Ведерниковым же у меня не сложилось никаких отношений за весь период моего пребывания в ЛКК. Мы были друг другу безразличны.

Полнейших лохов, над которыми издевались просто все, насчитывалось трое. Второе и третье место с конца делили Гришин Егор и Короленко. Короленко, как я уже писал выше, пал так низко из-за своего отставания в развитии, по девчачьи тоненького голоска, огромных очков в уродливой роговой оправе и вечных рассказов о боге. Гришин был просто заурядным очкариком, и его опустило вниз отсутствие необходимого минимума физической силы. Бесспорным лидером по количеству произнесенных в его сторону оскорблений за день, количеству полученных пинков, тумаков, щелбанов и прочих физических дискомфортов являлся Крыжановский. Мальчик, приехавший из того же села, что и Ведерников, был в корпусе с момента его открытия, и умудрился сразу же настроить всех против себя. Внешне он ничем не выделялся, разве что некрасивыми тёмными веснушками. Но его прозвище «Бес» неслось отовсюду. Может, дело было в том, что он смердел? Или наоборот, его смрад был защитной реакцией на происходящее, как у некоторых жуков или у скунса…

Все остальные были ближе к какому-то из полюсов, однако являли собой довольно серую массу. При желании можно было пообщаться с кем-то из этих «серых», даже побыть какое-то время друзьями. А когда настроение с ними дружить пропадало, можно было и поунижать их, и поколотить, если твой «друг» был недалёк от лохов. На особом положении был мальчик Ярослав по фамилии Карелин. Рождённый алкоголичкой и психически больной, он начал говорить только в 5 лет. Из-за отставания в развитии Ярослав пошёл намного позже в школу, чем другие дети, поэтому он был на два с лишним года старше нас. Это давало ему силовые преимущества. Но внешность его играла против него: чёрные, жёсткие волосы, пытающиеся завиваться в кучерявые локоны, но не очень успешно, кривые ноги, ярко выраженные черты кавказской национальности – всё это вкупе с дефектами речи делало его объектом насмешек. Но насмешек осторожных, насмешек за спиной. Ведь если бросить ему оскорбление в лицо, можно было получить обратно в своё лицо нечто поувесистее насмешки.

Дата добавления: 2015-09-29