- В дружину можно набирать людей из разных языков. Когда мы приносили жертвы Перуну, много дружинников было из христиан. А теперь сделаем наоборот, - настаивал Добрыня.
- Убедили! Я зову грека.
Через некоторое время вошёл одетый в чёрную сутану большеносый надменный грек. Двигался он легко и быстро. Услышав причину своего вызова, он гордо вскинул голову и стал объяснять:
- Крещение происходит в воде, освящённой опущенным в воду святым крестом. Церквей на такое великое дело у вас… у нас, - поправился он, - нет. Можно крестить в реке, как Иоанн Креститель крестил Христоса в реке Иордан.
- Так вода же течёт, и неосвящённая всё время притекает. Что тут делать? – недоумённо спросил Владимир.
- Держать крест всё время в воде, выше по течению, - довольный своим ответом заявил грек.
- А бабам догола раздеваться? – облизал губы Владимир.
- Им можно в рубашках, - пояснил Варсонофий.
- Рубашки вымокнут, - снова облизал губы Владимир.
- Великий князь, что прикажете делать? – спросил Добрыня.
- Мокрые рубашки на бабах надолго запомнятся, - широко улыбнувшись, сказал князь, и, посерьёзнев, приказал - Готовить дружину к завтрашнему дню. На крещение отрядить дружинников – христиан. С утра объезжать дворы и гнать людей к Днепру! Капище Волоса на Подоле сжечь вместе с идолом!
Глава 8
С утра светило солнце, пели птицы, и только крики дружинников, тычками выгоняющих людей из домов, спугивали птиц и, казалось, хмурили небо. Стали наползать тёмные тучи. На отлогий песчаный берег Днепра согнали несколько тысяч киевлян, не успевших скрыться из города или спрятаться в потайном месте.
- Именем Христа, раздевайтесь для крещения в новом Иордане, - охрипшим голосом кричал Варсонофий, размахивая крестом. Воинство его в чёрных сутанах стояло, держа в правой руке кресты и в левой – вёдра с водой. Раздеваться киевляне не спешили. Тогда дружинники по приказу Добрыни стали стаскивать с них рубахи. Голые мужики, закрывая руками срамное место, сами стали прятать его в воде. Женщины завопили, когда с них потащили платья. Их оставили в нижних рубахах, и они пошли в воду следом за мужиками, держа обнажённых детей на руках. Детский и женский плач, крики разносились над Днепром, целеустремлённо и вместе с тем отрешённо несущим свои воды вниз к морю. Солнце зашло, чёрная туча надвинулась на Киев. Заблестели молнии, подул резкий ветер, ливень вспенил воды реки. Многие мужики побежали из реки, крича: «Перун гневается на нас. Не хотим креститься». Их ловили и загоняли снова в реку, лупя обнажёнными мечами плашмя по голым спинам. Мокрые, в прилипших к телам сутанах греческие попы крестили киевлян святой водой из вёдер, окуная в них большие деревянные с позолотой кресты, добавляя ещё воды на головы крестников. Затем окунали оглушённых, продрогших людей три раза в воду, произнося: «Во имя отца, и Сына, и Святого Духа. Аминь!» - и протягивали крещёному небольшой крестик и выпускали его на берег. «Эти хуже печенегов. Те только грабили, но в душу не лезли», - прошептал купец Пестрило своему соседу по несчастью.
Три дня крестили киевлян в воде Днепра греческие попы и дружинники, выискивая тех, кто не мог предъявить крестик.
- Ты видишь, Анна, Я не только сам крестился, но и окрестил своих поданных. Твоя заслуга, красавица, ущипнул княгиню Владимир. Та улыбнулась, пересиливая себя, и игриво потупила глаза.
- Ох, хороша, - подумал Владимир. Сегодня днём был им назначен объезд Киева. Охрана уже выстроилась у крыльца. Чмокнув княгиню, Владимир вышел на крыльцо, впрыгнул в седло белого смирного мерина, и во главе отряда выехал из ворот. Прохожих на улицах почти не было. Редкие встреченные задолго до приближения князя снимали головные уборы и кланялись. Князь направил коня вниз к Днепру. Торг на Подоле тоже был почти пуст. Головешками торчали разрушенные полусгоревшие брёвна на месте капища Волоса. Вдали Днепр сверкал бликами на воде. Зазвенела тетива спущенного лука, и стрела ударила в грудь Владимира, порвав кафтан, закрывавший доспехи. Князь покачнулся. Лучник накладывал новую стрелу, не собираясь бежать, но уже налетели на него варяги из свиты князя, сверкнули мечи. Кровь брызнула из отсечённой от головы шеи.
- Дружинником был, на жертвоприношениях Черноусу прислуживал, - рассказывал князю Свен, главный охранник Владимира. Ездить по Киеву больше не захотелось. Князь повернул во дворец.
Ночью перед отъездом Никита спал мало. Его и влекла эта новая жизнь с её неизвестными ему и ожидаемыми удивительными событиями, но до слёз было жалко всех, кого он оставлял. Никодим был его не столько духовный, сколько человеческий отец. Родной отец давно уже стал больше легендой. Никита много раз вспоминал все оставшиеся в памяти случаи их общей жизни, становящиеся всё туманнее и туманнее. А Никодим был живой, умный и добрый, и любящий его. Наконец, утром, услышав, что Никодим встал, Никита оделся, и вышел на крыльцо. Никодим умывался, отфыркиваясь, рассыпая жемчужные в солнечном свете капли воды. Юноша подошёл к нему, поздоровался и, когда старик повернулся к нему, быстро, слегка смущённо, но радостно оттого, что не застеснялся и может сказать то, что хотелось выразить, сказал:
- Никодим, я тебя никогда, никогда не забуду. Ты мне как отец был. Я буду приезжать к тебе. Никогда, никогда не забуду, - и уткнулся лицом в его плечо, всхлипнув. Никодим обнял его, погладил по голове, отстранил слегка и троекратно поцеловал. Слезы выступили на его глазах.
- И ты мне как сын был. У меня не было жены и деток, а ты был мне вместо сына. Поезжай с Богом. Будь добрым человеком, - старик отвернулся, недовольный своей слёзной слабостью, и пошёл в дом.
Никита зашёл в конюшню попрощаться с жеребчиком, который тихо заржал, увидев своего хозяина. Никита гладил его, прислонив голову к тёплой шее коня, бесслёзно плача обо всей уходящей от него прошлой жизни.
Запрягли в телегу старую Ласку, поцеловались со всеми, долго махали руками, отъезжая. Дом скрылся за деревьями, пропал в гуще леса.
Киев удивил Никиту своей какой-то болезненной пустотой. Он помнил свои детские впечатления от шумного, разноцветного, весёлого города. Сейчас он стал меньше и будто заболел. Они ночевали в деревеньке в трёх верстах от города, чтоб въехать утром. Открыты были ворота только на Подоле, и торг со сгоревшими столбами от капища Волоса, редкими купцами, открывающими лавки, тоже не напоминал прежний торг, который видел когда-то Никита.
- Печенеги что ли на Киев нападали, - тоже с трудом узнавая прежний шумный Киев, сказал Андрей, правивший лошадью. Подъехали к Десятинной церкви, но она была закрыта. Со двора к храму прилепилась пристройка. Там кто-то жил. Постучали в дверь. Вышел высокий босой мужик. Стали рассказывать ему, откуда они.
- Поезжайте к отцу Диомиду, он живёт в доме на дороге возле теремного дворца.
Отец Диомид удивился их появлению, а потом обрадовался.
- Вырос ты, - оглядывая Никиту, снова удивился отец Диомид, - Ты можешь пригодиться, - вслух подумал он, - Молитвы помнишь?
- Да, меня и грамоте выучили.
- Вот и хорошо. Стойте пока у меня на дворе. Потом я скажу вам, где жить.
Никита и Андрей стали первыми насельниками воссоздаваемого монастыря. Монастырь временно разместили в доме убитого волхва Бера. Спали Андрей и Никита в верхней просторной горнице. Но через три дня жизнь Никиты снова изменилась. Диомид принёс ему рясу и подрясник, и чёрную круглую шапочку на голову.
- Готовься, Никита, сделать богоугодное дело. Хоть ты и не монах, но крещёный отрок. Через два дня поедешь с воеводой Добрыней крестить Новгород. Будешь помогать греческим священникам. В отряде скажут, что делать.
- А дедушка Андрей тоже поедет?
- Он уже старый. В Киеве оставим. Лошадь у тебя есть. Овса я тебе дам. Ещё сена возьми. Столоваться будешь с нашими греческими братьями.
- Я не знаю, как нужно крестить.
- Ты помогать будешь, а крестить будут священники.
Через два дня войско выступило из Киева. Конные обгоняли пеших, тянулись обозы, с привязанными к телегам коровами и быками, везли клетки с курами. Впереди на вороном жеребце в окружении воевод гарцевал Добрыня. Греки ехали в крытых возках. Блестели копья и кольчуги войска, развевались флаги. Над возком отца Иоакима – новоназначенного епископа, развевался шёлковый штандарт с вышитым ликом Христа. Этого Иоакима мы уже встречали под именем Анастаса, сдавшего Корсунь.
Никиту удивило, как изменились дорога и лес, по которым он ехал из Новгорода в Киев с матерью, только – только войдя в отроческий возраст. Некоторые речки, где он купал тогда лошадь, заболотились, так что и к берегу не подойдёшь, другие снесли деревянные мосты. Непроходимость лесов, высота деревьев больше не страшили его. Он по хозяйски прислушивался к звукам леса, различая и треск сучьев от убегающего зверя, и хлопанье крыльев взлетающего тетерева. Ехать с греками было не интересно. Заносчивые и привередливые они вызывали в нём ответную неприязнь. Язык они знали очень плохо. Постоянно на плохо понятном русском давали Никите поручения, смысл которых он скорее разгадывал, чем понимал в их произношении. При первой возможности юноша шёл к дружинникам киевской тысячи, понятным ему, грубоватым, весёлым насмешникам, готовым посмеяться по любому поводу и спокойно относящимся к шуткам даже над собой. Они учили Никиту владеть мечом и копьём, закрываться щитом. И были очень удивлены его мастерским умением стрелять из лука. Он оказался лучшим лучником, чем многие из них. Он попадал стрелой в отметку на дереве сажён за пятьдесят. Добрыня, случайно увидевши мастерство владения луком Никитой, спросил, чем он занят в отряде и откуда он родом. Ему показалось подозрительным новгородское происхождение юноши, и он приказал отцу Иоакиму не использовать его при крещении и присматривать за ним. Через три недели пути войско подошло к городу.
Над древним Новгородом разносился звон вечевого колокола. По торговой стороне Новгорода быстро шёл высокий худощавый мужчина с начинающей седеть тёмно-русой бородой и стройная светловолосая девушка, легко, с грацией молодости, здоровья и силы идущая рядом и внимательно слушающая мужчину. Сходство черт их лица говорило о родстве. Звуки колокола будто подгоняли их.
- Лада, - обратился к дочери Богомил или Соловей, как часто называли его, верховный жрец на Перыни – месте поклонения новгородцев Перуну. Тщанием его и его деньгами, бывшего богатого купца, обустроилась Перынь, когда после трагической смерти жены он стал жрецом Перуна, желая наказать убийц жены и ища помощи в этом у Бога воинов, - Лада, утром дозорные сообщили о подходе к Новгороду киевского войска. Киевлян насильно загнали в жидовскую веру – окрестили, и нас хотят на колени поставить. Будем вече собирать. А ты съезди на наш остров, отвези муки, мёда и два окорока. Возьми сеть и удочки и шнур для петель. И быстро возвращайся. Если пролив обмелел и можно перейти его, то лодку оставь на острове. Всё, дочь, завтра жду тебя.
В Новгороде узнали о подходе киевского войска, и вечевой колокол будил тишину с самого утра. Весь город, даже дряхлые старики и вездесущие дети, собрался на вечевую площадь. Поставленный из Киева посадником невысокий рябоватый боярин по кличке Воробей, одетый в богатый, отороченный собольим мехом кафтан, открыл вече:
- Я не крещёный, крестика на мне нет, но, если великий князь Владимир порешил крестить русских, и в Киеве, как известно, так приговорил: «Кто не крестится, тот враг мне!». Мы не должны своего князя срамить. Надо креститься.
Его перебил своим звучным красивым голосом уже знакомый нам Богомил:
- Горожане! Сыны Господина Великого Новгорода. Знаете, почему Владимир крестился? Потому что в жёны взял греческую царевну Анну. А без его крещения выдать её за него императоры греческие не хотели. А завтра он женится на царевне из камских болгар, так нам в мусульманство за ним перебегать. Князь Владимир – известный бабник: нам на каждую его похоть Богов менять. Наши Боги из древней древности нас хранили, а чужие, как ещё будут. Своё доброе потеряем, а чужое - неизвестно каким боком выйдет. Мы ж христиан не били, не гоняли, церковь у них не громили, а почему они всё насильно хотят сделать? Говорят о доброте, о милосердии, а в Киеве насильно баб и мужиков голых вместе загнали в реку и крестили, а священные кумиры Богов наших рубили; к хвосту конскому привязав, в воде топили.
- О великом князе так говорить срамно, - снова начал Воробей.
- Да лучше нам помереть, чем от наших Богов отказаться – перебил его широкоплечий высоченный богатырь тысяцкий Угоняй, - А ты, Воробей, хвостом вертишь как лиса, убегающая от собаки.
- Да, как ты смеешь! – завопил посадник.
- Гнать такого посадника! – крикнул кто-то стоящий в толпе.
- Гнать! – послышались гневные голоса
- Иди вон! Лижи зад у Добрыни, - крикнул кто-то из толпы. Воробья толкнули, дали подзатыльник и заехали кулаком по носу. Слуга его прикрыл, и под гневные крики собравшихся на вече и под их смех посадник засеменил с площади, пугливо оглядываясь.
- Надо оружие доставать! Проверить пороки - камнемёты. Быть готовым постоять за веру, за наших Богов. Мужи, сегодня разбиться на сотни и готовиться к обороне. Крепостные стены у дворца проверить. Дружине собраться завтра во дворце. Припасы нести на случай осады. Пороки к мосту через Волхов подтащить. И камней к ним побольше собрать, - командовал Угоняй.
- Новгородцы! Братья! Постоим за исконных старых Богов! – прозвенел голос Соловья,
- Мужи, подчиняйтесь во всём Угоняю. Слава Новгороду, - завершил вече Соловей.
- Тятя, ты так хорошо всё сказал, - счастливо блестя глазами, обняла отца Лада, - Я всё слышала. Я успела на вече. Лодку я на острове оставила.
Ночью в шатёр Добрыни привели человека в сером плаще и серой вязаной шапке, надвинутой до глаз. Добрыня выслал всех из шатра, и тогда таинственный человек снял шапку и согласно кивнул на предложение хозяина выпить стакан вина.
- Что в городе говорят о нашем походе?
- Вече вчера собирали. Приговорили, не креститься. Богомил – Соловей распелся и великого князя помянул: дескать, бабник и завтра на камской болгарке женится, и нас в мусульманство потащит. И тебя не добрым словом помянул.
- Хватит болтать. Кто ещё бунтует?
- Почитай все.
- Кто в заводилах?
- Богомил – жрец Перуна, Угоняй – тысяцкий и многие бояре.
- Воли много дали. Будем забирать. А где дружина новгородская?
- Завтра во дворец ей велено придти.
- А что посадник?
- Уговаривал креститься, так выгнали его с вече и морду окровянили.
- А купцы что?
- Наше дело- выгода. Кто с Киевом торгует, те опасаются, а кто морскую торговлю держит или с древлянами и северянами торгует, те против крещения.
Сразу после ухода тайного человека Добрыня вызвал воевод.
- Завтра с рассветом наступаем. Дружина у них ещё не собрана. По домам спят.
Серыми тенями появились разведчики на окраине города. Махнули рукой, и бесшумные колонны войска стали втягиваться в улицы на Торговой стороне. Светлело, и мрачно поблёскивали щиты и кольчуги. Когда показались конные сотни, заржали кони, и город проснулся, но киевское войско уже втянулось в город. Добрыня торопил занять мост через Волхов. Дозорные разбудили Угоняя. Он приказал тащить пороки к мосту и созывать дружину. Послал звонить в колокол. В передовой отряд киевлян, вбежавший на мост, полетели огромные камни, выбивающие сразу по несколько человек из наступавших и повредившие мост. Киевляне отступили. Угоняй приказал разобрать среднюю часть моста. Быстро разметали доски топорами и ломами. Путь через мост на Софийскую сторону города был закрыт. Колокол разбудил всех до последнего человека из горожан Господина Великого Новгорода. Вооружившись, они выбегали на улицы. Те, кто жил на торговой стороне, на плоскодонках тайно переправлялись на Софийскую сторону. Подходили, махали рукой, и охотники отправлялись в рискованное путешествие на вражеский берег.
Попытки набросать досок на опоры моста, и по ним прорваться на ту сторону, успеха киевлянам не принесли. Камнемёты работали исправно, сметая нападавших. Тех же, которым удавалось перескочить через сломанный мост, принимала на копья и мечи новгородская дружина и помогающие ей жители. Дружиной командовал беззаветный храбрец Угоняй. Его блестящий шлем с развевающимся поверху соболиным хвостом сверкал в первых рядах новгородской дружины, когда отрядам киевлян удавалось перелезть через мост. Его весёлый клич: «Гони христовых зайцев!» - разносился по берегу, вызывая радостные улыбки у новгородцев. Во главе ополчения как-то само собой оказался жрец Перуна Богомил. Ещё в бытность свою купцом он не раз отбивал атаки пиратов на свои суда, и военное дело знал не понаслышке. Он собирал из прибывающих новгородцев небольшие отряды и высылал их на охрану берега реки от переправляющихся с того берега на лодках и плотах киевских «добрынцев» или «добряков», как стал звать киевских воев весёлый воевода Угоняй. Лада не отходила от отца. Она останавливала кровотечение у раненых, перевязывала раны, организовывала их переноску по домам. Битва озлобляла людей. Рассвирепевшие в бою новгородцы начали крушить дома христиан. Приступали к дому Добрыни, но слуги отбили наскок. Весь день шли стычки.
На захваченной киевлянами Торговой стороне попы с помощью воев ловили новгородцев и, угрожая карами небесными, но не забывая про немедленные земные, сумели несколько человек окрестить. Произошло одно знаменательное происшествие, о котором говорили все жители города: сброшенный в Волхов кумир Перуна, проплывая под мостом, швырнул на него свою палицу, которую сумели схватить и унести ногородцы. Богомил торжественно потрясал этой палицей, воодушевляя защитников города.
Никиту оставили помогать кашевару – греку. Потери с обеих сторон были невелики, но они разжигали страсти. На сегодня решающее столкновение было отложено. Наступил вечер. Добрыня подозвал молодого и ловкого воеводу Путяту.
- Что предлагаешь на завтра? – спросил он его.
- Плоты сделать и переправиться на ту сторону и мост захватить.
- Дело. Попробуем. Прикажи рубить лес.
На следующий день плоты с киевскими дружинниками попытались переплыть Волхов выше города, но были замечены новгородцами и их дружинники расстреливали киевлян из луков, укрывшись за деревьями. Добравшихся до берега рубили мечами, кололи копьями. Угоняй успевал везде: отдавал распоряжения и врубался в горстки киевских воев, сумевших переплыть Волхов. И этот день не принёс победы ни тем, ни другим. Новгородская дружина была невелика. Им приходилось сражаться и у моста и у вражеских плотов.
- Устали люди. Надо дать им отдохнуть, - подошёл к Угоняю сотник Дыгайло.
- Расставь посты, а остальным к раннему утру вернуться, - распорядился воевода.
Сам он тоже крепко устал, и, проверив посты и наскоро перекусив, свалился на общую кровать рядом с другими боярами и воеводами, ночующими во дворце.
Добрыня вызвал в свой шатёр нескольких воевод обдумать план завтрашнего нападения.
- Я заметил, сторожевые посты у них оставлены небольшие, из двух – трёх человек, - заговорил воевода Лукач, - Отдыхают. Устали. Можно ночью на тот берег переплыть незаметно. На лодках, что нашли в затоне, выше города.
- Кто поплывет? – ястребом поглядел на членов совета Добрыня.
- Я поплыву, - вызвался Путята.
- Мост хочешь взять?
- Как решите, а я бы на дворец напал. Дружинники на ночь по домам расходятся, можно всю верхушку ихнюю захватить, если повезёт и нас не заметят.
- Если сделаешь, награжу, - сверкнул глазом Добрыня, - Кого возьмёшь?
- Сотни четыре из древлянской тысячи, охотников, умеющих бесшумно ходить и сотню хазар жестоких и безжалостных.
- Действуй, - согласился Добрыня.
Двое древлян с ножами у пояса и луками за плечами снесли к реке сучковатое бревно, и, ухватившись за обрубки веток, поплыли на тот берег. Замаскировавшись в прибрежной траве, они ждали, когда новгородские дозорные пройдут мимо них. Бесшумно ступая меховыми сапогами, они почти вплотную подобрались к не ожидавшим дозорным, и одним прыжком одновременно повалили обоих на землю, зажав им рот, чтоб не крикнули. Сверкнул в лунном свете металл ножей. Условным свистом позвали остальных. Отряд переплыл на лодках, и никто их не заметил. Возле дворца их остановил большой дозор из нескольких десятков человек.
- Кто такие? – спросили из дозора.
- Свои. Велыжане. Почти новгородци. По зову Господина Великого Новгорода пришли на помощь, - быстро нашёлся Путята.
- Где ночевать будете?
- Здесь, у дворца нам определили.
- Спокойной вам ночи.
- И вам того же.
- Проходите, - махнул рукой старший.
- А Лавра среди вас нет? – поинтересовался один из дозора.
- Нет, - ответил Путята, - Он дома остался. Животом занемог.
Новгородцы рассмеялись.
Охрану дворца порубили, не дав ей поднять тревогу. Угоняй, безоружный, разбрасывал вцепившихся в него воев, как медведь собак, пытаясь вырваться в ночную темноту. Удар сзади дубиной сбил его с ног. С десяток врагов навалились на него, связали руки и ноги верёвками, и так спелёнутого понесли к реке вместе с десятком других вождей новгородского восстания.
Весть о ночном нападении разнесли по городу люди Богомила. Лада вместе с ними колотила в окна домов, и кричала о подлом пленении воеводы. Это вызвало гнев горожан. Несколько тысяч их, вооружившись, напали на отряд Путяты, так что тот еле сдерживал их у берега, где высаживались основные силы киевлян во главе с Добрыней. Разгневанные новгородцы снова напали на дом Добрыни. Убили живущую в доме одну из его жён и нескольких его родственников, крушили дома христиан, и победа ускользала из рук Добрыни. Но не зря звали его «хитрым». Добрыня приказал зажигать дома новгородцев. Пожар в деревянном городе страшнее вражеского набега. Спасение детей, жён, стариков неотвратимо встало перед гордыми новгородцами. Все бросились тушить пожары, и сопротивление прекратилось. Жестокая «дьявольская» усмешка показалась на лице Добрыни.
Богомил, увидев убегающих тушить пожары новгородцев, понял неотвратимость поражения. Собрав своих помощников, он условился с ними о еженедельных встречах в конце каждой шестидневки возле святилища Перыни. Ладе он приказал немедленно вернуться в дом на озере и ждать его приезда. В Новгород ни в коем случае не возвращаться. «Я скоро за тобой приеду», - поцеловал он дочь. Отец был спокоен и сосредоточен, и Лада постаралась не проронить ни слезинки, но что-то сжимало её грудь, мешая вздохнуть, когда она смотрела на быстро удаляющегося отца. К ночи девушка добралась до избушки.
В боях Никита не участвовал. Он готовил еду для греческих попов. Узнать у них о происходящем было невозможно из-за плохого знания ими русского языка. Никита не чувствовал и не видел в своих земляках врагов. Он даже сочувствовал им. Больше всего раньше ему хотелось, чтоб они без всякого боя окрестились, и всё стало бы мирно и дружественно. Он же крестился и остался тем же Никитой. Ещё ему хотелось увидеть свой дом. Мать продала его перед отъездом в Киев, но Никита продолжал называть его своим. Ещё он очень хотел увидеть тётку Маруню - сестру матери и бабушку Тату, если она жива. В Киеве он расспрашивал новгородских купцов, но те были немногословны и плохо понимали путаные объяснения христианского послушника. Тётка была точно жива, а про бабушку он не смог разузнать ничего достоверного. «Кажись, нонече померла, …а, может, и жива. Я давно в Новеграде не был», - сказал ему один из купцов.
Наконец, Никиту нарядили везти к реке телегу с опресноками (хлебцами, испеченными без дрожжей) для обряда крещения и варёными курами для попов. На реку возле наспех восстановленного моста согнали огромные толпы горожан и, разделив их на мужскую и женскую половины, заставляли раздеться, немилосердно толкая и сдёргивая одежду с не желающих это делать. Голых мужчин загнали в воду выше моста, а женщин в нижних рубахах с детьми на руках ниже моста. Стоял крик дружинников, попов и детский плач. Никита сочувствовал и тем, кого крестили, и тем, кто крестил. Он понял, что ему невозможно долго выдержать, переживая и за тех и за других. Рядом с ним семья новгородцев: муж, держащий за руку жену и трое мальчиков, цепляющихся за мать, пытались убедить греческого попа, что они уже крещёны, неумело крестясь перед его лицом. Грек позвал другого попа, видимо, лучше знающего язык. Тот послушал отца семейства, которого всё время перебивала жена, хватая за руки попов и крестя себе лоб. Наконец, второй поп понял, в чём дело и, хитро улыбаясь, стал кричать: «крестики, крестики…», показывая на шею и делая движение, будто хочет удавить человека. Крестиков не оказалось. Довольный раскрытием обмана поп приказал дружинникам раздеть и гнать семью в общую толпу в реку. Никите врезалось в сознание, ставшее вдруг злым лицо старшего мальчика, вынужденного подчиниться силе оружия. Он пошёл с отцом, а два младших братика ухватились за мать. Крестили, три раза окуная в воду с головой, перед этим обрызгивая святой водой из вёдер, освящая воду блестящими на солнце золотыми крестами. После трёх погружений в воду крещёному надевали на шею крестик и выпускали на берег к одежде. Крики поутихли, только детский плач не умолкал. Задолго до заката солнца всех согнанных на берег окрестили, и Никита, задав Ласке сена, смог уйти в город искать тётку и бабушку.
Глава 9
«Я вырос, потому дома и кажутся мне меньше. Как обрадуются бабушка и тётка, увидев меня», - предполагал Никита. Прошло столько лет, но Никита уверенно шёл к своему дому и дому тётки, стоящему неподалёку. Стали видны кусты вдоль реки. Дом тётки стоял близко к реке, весной в большие разливы его фундамент подтопляла река. Но крыши тёткиного дома не было видно, а на том месте, где, как помнил Никита, стоял дом тётки, дымили какие-то остатки брёвен и копошилась в них вымазанная в саже старуха.
- Бабушка, - обратился Никита, - а где здесь дом тётки Маруни?
Старушка обернулась. Она была, как оказалось, не так уж стара, скорее, она походила на сумасшедшую: волосы беспорядочно торчали из-под платка, лицо измазано в саже.
- Проходи, змеёныш, - зло заговорила женщина, - Вот дом тётки Маруни. Ты уже сжёг его. Иди, жги дальше, змеёныш.
Что-то в её голосе и виде напомнило Никите мать, и он шёпотом сказал:
- Я - Никита, сын Любы, племянник ваш.
- И ты сжёг мой дом, христианский змеёныш. Уходи отсюда или я прокляну тебя.
- Я не поджигал дома, я кашеварил.
- Ты приехал с войском злодея Добрыни?
- Да, но я ничего не поджигал.
- Уходи, змеёныш. Только память о моей сестре удерживает меня от того, чтобы проклясть тебя.
- А где моя бабушка Тата?
- Хорошо, что она не дожила до этого дня. Убирайся, я не могу видеть тебя. Ненавижу вас, христиан.
Никита потеряно пошёл прочь. Все его надежды на радостную встречу с родными обернулись какой-то немыслимой оскорбительной стороной. Но он не оскорбился, не обиделся на сломленную горем женщину. Вероятно, кто-то погиб у неё в этом пожаре. Он ещё надеялся объяснить ей свою невиновность потом, когда-нибудь потом. Но что-то сжималось в груди и опускалась боль ниже, и было что-то в рожденном этой болью чувстве что-то непоправимое, какая-то неотменимая больше никогда неизбежность. Свой дом он не стал искать.
Скакал Родион через Медвежий Бор одному ему известными тропинками, переплывая небольшие речушки, загоняя коня своего. Да, любимого коня Сокола, красавца цвета топлёного молока. Уж конь весь в мыле, а Родион всё гонит его. И только услышав особый непривычный храп у Сокола, остановил коня. Далеко от Новеграда держал свою пасеку молодой богатырь Родион – сотник новгородской дружины, ладный и весёлый парень, разбивший трепетные сердца не одной новгородской девушки. Не на свадьбу и не на праздник спешил Родион, спешил посмотреть в глаза воеводе Добрыне, которого за три года до сегодняшнего дня спас от неминуемой смерти на медвежьей охоте. Хотел спросить, за что тот свергает Богов наших дедов и прадедов, за что жжёт дома гордых новгородцев ради чужого бога. Только вчера узнал Родион от бежавших из города отца и матери о том, что творится в городе. Каждый год по весне уезжал он в свою дальнюю крохотную избушку бортничать, ловить рыбу и охотиться. Только к вечеру принёс его запалённый конь в город. Запах гари, обгорелые брёвна на месте красивых домов, пустые безлюдные улицы производили гнетущее впечатление. Родион направил коня к княжескому дворцу.
Дата добавления: 2015-09-29; просмотров: 16 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |